Читать онлайн «Агрессия, или Так называемое зло», Конрад Лоренц – Литрес
Konrad Lorenz
DAS SOGENANNTE BÖSE
© 1983, dtv Verlagsgesellschaft GbH & Co. KG, Munich, Germany
© Перевод. А. Федоров, наследники, 2017
© Издание на русском языке AST Publishers, 2017
* * *
Жене моей посвящается
Предисловие
Один мой друг, взявший на себя поистине дружеский труд прочесть и подвергнуть критическому разбору рукопись этой книги, написал мне, добравшись до середины: «Вот уже вторую главу я читаю с захватывающим интересом, но и с возрастающим чувством неуверенности. Почему? Потому что не вижу связи с целым. Ты должен мне в этом помочь». Это было совершенно справедливое замечание, и я решил написать предисловие, чтобы читатель мог сразу понять, к чему устремлено целое и как связаны с целью всей книги отдельные главы.
Книга посвящена агрессии – то есть инстинкту борьбы против собратьев по виду – у животных и человека.
Написать ее я задумал в Соединенных Штатах, куда приехал с двумя целями: прочесть курс лекций по сравнительной этологии и физиологии поведения для психологов, психоаналитиков и психиатров и проверить в естественных условиях на коралловых рифах у побережья Флориды гипотезу о боевом поведении некоторых рыб и о функции их окраски для сохранения вида, выработанную на основе аквариумных наблюдений. В американских клиниках я впервые встретил психоаналитиков, для которых теории Зигмунда Фрейда были не непреложными догмами, а рабочими гипотезами, как и должно быть во всякой науке. При таком подходе мне стало понятно в теориях Фрейда многое из того, что прежде вызывало у меня возражения, так как казалось чересчур смелым. В дискуссиях по поводу его учения об инстинктах неожиданно обнаружились важные совпадения между выводами психоанализа и физиологии поведения – важные именно ввиду различия в постановке вопросов, в методах исследования и, главное, в базисе индукции.
Я ожидал непреодолимых разногласий по поводу понятия инстинкта смерти – разрушительного начала, которое по одной из теорий Фрейда противостоит всем инстинктам, служащим сохранению жизни.
Эта гипотеза, чуждая биологии, с точки зрения этолога не только не нужна, но и неверна. Агрессия, проявления которой часто отождествляются с проявлениями инстинкта смерти, – такой же инстинкт, как все остальные, и в естественных условиях она, как и другие инстинкты, служит сохранению жизни и сохранению вида. У человека, который творческим трудом слишком быстро изменил условия своей жизни, агрессия часто приводит к губительным последствиям; однако это случается и с другими инстинктами, хотя и не выглядит столь драматично. Но когда я стал отстаивать перед друзьями-психоаналитиками такой взгляд на инстинкт смерти, оказалось, что я ломлюсь в открытую дверь. Они показали мне много мест в работах Фрейда, из которых видно, как мало он сам полагался на эту дуалистическую гипотезу, которая ему, как настоящему монисту и механистически мыслящему естествоиспытателю, должна была быть принципиально чуждой.
Вскоре после этого я начал изучать коралловых рыб, живущих на воле в теплом море; у этих рыб значение агрессии для сохранения вида совершенно очевидно.
Тогда мне и захотелось написать эту книгу. Этологи знают уже вполне достаточно о естественной истории агрессии, чтобы говорить о причинах некоторых нарушений функции этого инстинкта у человека. Понять причину болезни еще не значит найти эффективный способ лечения, но это одна из предпосылок его отыскания.
Я чувствую, что взял на себя задачу, трудность которой превосходит мои литературные способности. Если каждый элемент системы находится в сложных причинных взаимосвязях со всеми остальными, почти невозможно описать словами, как она работает. Даже объясняя устройство двигателя внутреннего сгорания, не знаешь, с чего начать, потому что невозможно понять, как работает, например, коленчатый вал, не поняв одновременно, как работают шатуны, поршни, клапаны, кулачковый вал и т. д. Отдельные элементы целостной системы можно понять лишь в их взаимодействии, иначе вообще ничего понять нельзя. И чем сложнее система, тем труднее как исследовать ее, так и объяснить ее устройство. Между тем структура взаимодействий инстинктивных и выработанных культурой форм поведения, составляющих общественную жизнь человека, несомненно является самой сложной системой из всех, какие мы знаем на нашей планете.
И чтобы стали понятны те немногие причинные связи, которые я могу, как мне кажется, проследить в этом запутанном клубке взаимодействий, волей-неволей придется начать издалека.
К счастью, все наблюдаемые факты интересны сами по себе. Можно надеяться, что схватки коралловых рыб из-за охотничьих участков, инстинкты, напоминающие человеческую мораль, способы торможения инстинктов у общественных животных, не знающая любви супружеская и общественная жизнь квакв, кровавые массовые побоища серых крыс и другие поразительные образцы поведения животных удержат внимание читателя до тех пор, пока он подойдет к пониманию глубинных взаимосвязей.
Подвести его к этому я стараюсь по возможности тем же путем, каким шел сам, и поступаю так по принципиальным соображениям. Индуктивное естествознание всегда начинает с непредвзятого наблюдения отдельных фактов и от них переходит к абстрагированию общих закономерностей, которым все эти факты подчиняются. В большинстве учебников ради краткости и доступности идут обратным путем и ставят «общую часть» впереди «специальной».
При этом изложение выигрывает в обозримости, но проигрывает в убедительности. Сначала развить теорию, а затем «подвести под нее фундамент» с помощью примеров легко и просто, ибо природа настолько многообразна, что если хорошенько поискать, можно найти убедительные с виду примеры, подкрепляющие даже самую бессмысленную гипотезу. Если бы читатель на основе изложенных в книге фактов сам пришел к тем же выводам, что и я – тогда книга была бы по-настоящему убедительна. Но я не могу требовать, чтобы он безоглядно двинулся по столь тернистому пути, и потому предлагаю ему краткое резюме глав книги – своего рода путеводитель.
Я начинаю в первых двух главах с описания простых наблюдений над типичными формами агрессивного поведения, в третьей главе перехожу к его значению для сохранения вида, а в четвертой рассказываю о физиологии инстинктивных движений вообще и агрессивных в частности – рассказываю достаточно подробно, чтобы стала понятна спонтанность их ритмически повторяющихся неудержимых вспышек.
В пятой главе рассматривается процесс ритуализации и обособления новых инстинктивных побуждений, возникших из инстинкта агрессии, с той степенью подробности, какая необходима для понимания роли этих новых инстинктов в сдерживании агрессии. Той же цели служит шестая глава, где дан общий обзор системы взаимодействий различных инстинктивных побуждений. В седьмой главе на конкретных примерах показано, какие механизмы «изобрела» эволюция, чтобы направить агрессию в безопасное русло, какую роль при выполнении этой задачи играет ритуал и насколько похожи возникшие при этом формы поведения на те, которые у человека направляются ответственной моралью. Эти главы создают предпосылки, позволяющие понять, как функционируют четыре весьма различных типа общественной организации. Первый из них – анонимная стая, свободная от какой-либо агрессивности, но при этом не знающая ни личного знакомства, ни общения отдельных особей. Второй – семейная и общественная жизнь, основанная лишь на территориальной структуре защищаемых участков, как у квакв и других птиц, гнездящихся колониями.
Третий тип – удивительная большая семья крыс, члены которой не различают друг друга лично, но узнают своих по клановому запаху и проявляют друг к другу образцовое дружелюбие, а с любой крысой из другого клана сражаются с ожесточенной партийной ненавистью. Наконец, четвертый вид общественной организации – такой, в котором узы личной любви и дружбы не позволяют членам сообщества бороться между собой и вредить друг другу. Эта форма сообщества, во многом аналогичного человеческому, подробно описана на примере серых гусей.
Надеюсь, что после всего рассказанного в первых одиннадцати главах мне удастся объяснить причины некоторых нарушений функции агрессии у человека. Двенадцатая глава – «Проповедь смирения» – призвана создать для этого еще одну предпосылку, устранив внутреннее сопротивление, препятствующее многим людям увидеть, что они сами – часть вселенной, и признать, что их поведение тоже подчинено законам природы. Корни этого сопротивления – в негативной оценке причинности, которая кажется противоречащей свободе воли, и в духовном высокомерии.
Тринадцатая глава имеет целью объективно обрисовать современное состояние человечества с точки зрения, например, марсианского биолога. Наконец, в четырнадцатой главе я пытаюсь предложить возможные меры против тех нарушений функции агрессии, причины которых, как я полагаю, мне известны.
1. Пролог в море
В широком море ты свой путь начни!
Все твари там из малого родятся,
Растут, преуспевают и плодятся,
Глотая жадно меньших, чем они,
И к высшему свершению стремятся.
Гете
Извечная мечта о полете стала явью: я невесомо парю в невидимой среде и легко скольжу над залитой солнцем равниной. При этом я передвигаюсь не так, как принято у порядочных обывателей, заботящихся о своем достоинстве – животом вперед и головой кверху, – а в положении, освященном древним обычаем всех позвоночных: спиною к небу и головой вперед. Если я хочу посмотреть вперед, приходится выгибать шею, и это неудобство напоминает, что я, в сущности, обитатель другого мира.
Но сейчас я этого не хочу или хочу очень редко; как и подобает земному исследователю, я смотрю по большей части вниз, на то, что происходит подо мной.
«Но там все темно, все ужасно внизу, и пусть человек не дерзает увидеть ту бездну, что воля богов от нас милосердно скрывает»[1]. Впрочем, когда боги ее не скрывают, а, напротив, позволяют благодатным лучам южного солнца одарять животных и растения всеми красками спектра, человек непременно должен дерзнуть туда проникнуть, и я советую каждому сделать это хоть раз в жизни, пока он не слишком стар. Для этого ему понадобятся только маска и дыхательная трубка, а если он расщедрится, еще и резиновые ласты, а также деньги на дорогу к Средиземному морю или к Адриатике, если только попутный ветер не занесет его еще дальше на юг.
С аристократической медлительностью пошевеливая плавниками, я скольжу над сказочным ландшафтом. Это не настоящие коралловые рифы с причудливо изрезанным рельефом живых гор и долин, а менее живописное, но ничуть не менее заселенное морское дно возле одного из тех многочисленных островков, сложенных коралловым известняком, – так называемых Киз (Keys), – которые длинной цепью примыкают к южной оконечности полуострова Флорида.
Без всяких усилий я постепенно выплываю на мелководье; кораллов становится меньше, зато растений больше.
Подо мной расстилаются обширные леса очаровательных водорослей, имеющих точно такую же форму и такие же пропорции, как африканская зонтичная акация; это сходство вызывает иллюзию, будто я парю не над атлантическим коралловым рифом на высоте человеческого роста, а в сотни раз выше – над эфиопской саванной. Подо мной уплывают вдаль широкие поля взморника и меньшие поля карликового взморника, и, когда до дна остается чуть больше метра, при взгляде вперед я вижу длинную, темную, неровную стену, которая простирается влево и вправо, насколько хватает глаз, и без остатка заполняет промежуток между освещенным дном и зеркалом водной поверхности. Это самая важная граница – граница между морем и сушей, берег Lignum Vitae Key, Острова Древа Жизни.
У берега рыб становится во много раз больше. Они десятками разлетаются подо мной, и это снова напоминает аэрофотоснимки из Африки, на которых стада диких животных разбегаются во все стороны от тени самолета. В других местах, над густыми лугами взморника, забавные толстые рыбы-шары разительно напоминают куропаток, вспархивающих над полем из-под колосьев, чтобы, немного пролетев, нырнуть в них обратно.
Другие рыбы поступают наоборот – прячутся в водоросли прямо под собою, едва я приближаюсь. Многие из них самых невероятных расцветок, но при всей их пестроте цвета сочетаются безукоризненно. Толстая еж-рыба с изумительными дьявольскими рожками над ультрамариновыми глазами лежит совсем спокойно, осклабившись, – я ей ничего плохого не сделал. А мне один представитель ее вида кое-что сделал: когда я несколько дней назад неосторожно взял в руки такую рыбу (американцы называют ее «Spiny Boxfish», «колючая рыба-коробка»), она своим попугайским клювом из двух острых как бритвы зубов легко отщипнула у меня с указательного пальца правой руки порядочный кусок кожи. Я ныряю к только что замеченному экземпляру – надежным, сберегающим силы способом пасущейся на мелководье утки, подняв над водой заднюю часть тела, – осторожно хватаю этого малого и поднимаюсь с ним наверх. Сначала он безуспешно пробует кусаться, но вскоре осознает серьезность положения и начинает себя накачивать. Я отчетливо ощущаю рукой, как работает «поршень» маленького насоса – глотательных мышц рыбы.
Затем я поворачиваюсь к стене, отделяющей море от суши. С первого взгляда можно подумать, что она из туфа – так причудливо изъедена ее поверхность, столько пустот смотрит на меня, черных и бездонных, словно глазницы черепов. И в самом деле эта скала – коралловый скелет, останки доледникового рифа, во время сангаммонского оледенения поднявшегося над уровнем моря и погибшего. Вся скала состоит, как можно заметить, из скелетов кораллов тех же видов, что живут и сегодня; среди этих скелетов вкраплены раковины моллюсков, чьи живые собратья по виду и сейчас населяют эти воды. Здесь мы находимся сразу на двух коралловых рифах: на старом, уже десятки тысяч лет мертвом, и новом, растущем на трупе старого. Кораллы, подобно культурам, вырастают обычно на скелетах своих предков.
Я плыву к изрезанной береговой линии и вдоль нее, пока не нахожу удобный, не слишком острый выступ и хватаюсь за него правой рукой, чтобы встать на якорь. В небесной невесомости, в идеальной прохладе, но и не в холоде, отбросив все земные заботы, словно гость в сказочном мире, я отдаюсь колыханию нежной волны, забываю о себе и весь обращаюсь в зрение – одушевленный и счастливый привязной аэростат!
Вокруг меня со всех сторон рыбы – на небольшой глубине почти сплошь мелкие. Они с любопытством подплывают ко мне издали или из укрытий, куда спрятались при моем приближении, и шарахаются назад, когда я «откашливаюсь» трубкой, резко выдувая воду, просочившуюся туда снаружи или накопившуюся от дыхания. Но как только я снова начинаю дышать спокойно и тихо, они сразу же опять подплывают ближе. Мягкие волны колышут их в том же ритме, и от полноты своего классического образования я вспоминаю: «Вы вновь со мной, туманные виденья, мне в юности мелькнувшие давно… Вас удержу ль во власти вдохновенья? Былым ли снам явиться вновь дано?» [2] Именно наблюдая рыб, я впервые увидел – тогда еще в самом деле очень неясным взором – некоторые общие закономерности поведения животных, поначалу ничего в них не понимая; а сердце по-прежнему влечет меня к мечте все-таки понять их, пока я жив! Стремление охватить все многообразие форм[3] никогда не оставляет зоолога – точно так же, как художника.
Многообразие форм[4], окружающих меня тесным кольцом – иногда настолько тесным, что при моем изменившемся с возрастом зрении я не могу их четко разглядеть, – поначалу подавляет. Но через некоторое время физиономии становятся более знакомыми, и восприятие образов – этот чудеснейший инструмент человеческого познания – начинает различать в этом множестве явлений общий порядок. И тогда вдруг оказывается, что хотя вокруг и немало разных видов, но совсем не так много, как казалось вначале. Рыбы сразу разделяются на две категории в зависимости от того, как они появляются: одни подплывают стаями по большей части со стороны моря или вдоль скалистого берега, другие же, когда проходит паника, вызванная моим появлением, медленно и осторожно выплывают из норы или другого укрытия, и всегда
Рыб, бродящих стаями, можно встретить то здесь, то там. К ним относятся миллионные полчища маленьких серебристых атеринок, разные мелкие сельдеобразные, живущие около самого берега, и их опасные враги – быстрые как стрела сарганы; под сходнями, причалами и береговыми обрывами тысячами собираются серо-зеленые рифовые окуни и – среди многих других – ронки с прелестными желтыми и голубыми полосами, которых американцы называют «grunts» («ворчуны») из-за звука, издаваемого этой рыбой, когда ее вынимают из воды. Особенно часто встречаются и особенно красивы синеполосчатые, белые и желтополосчатые ронки; эти названия неудачны, поскольку окраска всех трех видов состоит из синего и желтого, только в разных сочетаниях. По моим наблюдениям, они часто и плавают в смешанных стаях. Немецкое название рыбы Purpurmaul (буквально «пурпурная пасть») происходит от броской, ярко-красной окраски слизистой оболочки рта, которая видна только тогда, когда рыба угрожает своему сородичу широко раскрытой пастью, на что тот отвечает подобным же образом.
Замечательно бесстрашное любопытство, с которым следуют за подводным пловцом пестренькие ронки, а также многие рифовые окуни, часто плавающие вместе с ними. Вероятно, точно так же они сопровождают мирных крупных рыб и почти уже вымерших – увы! – ламантинов, легендарных морских коров, в надежде поймать рыбешку или другую мелкую живность, которую спугнет крупное животное. Когда я впервые выплыл из своего «порта приписки» – мола у мотеля «Ки Хейвен» в Тавернье на острове Ки-Ларго, – я был потрясен неимоверным числом ворчунов и рифовых окуней, окруживших меня так плотно, что вокруг ничего не было видно. Куда бы я ни плыл, их, казалось, повсюду было так же много. Лишь постепенно до меня дошло, что это всегда одни и те же рыбы, плывущие за мной следом; даже при осторожной оценке их было несколько тысяч! Если я плыл параллельно берегу к следующему молу, отстоящему от первого примерно на 700 метров, то стая плыла за мной приблизительно до половины пути, а затем внезапно разворачивалась и стремительно уносилась домой.
Когда мое приближение замечали рыбы, обитавшие под следующим причалом, из темноты под мостками навстречу мне вылетало чудовище шириной в несколько метров, почти такой же высоты и длиной во много раз больше, отбрасывавшее на освещенное солнцем дно плотную черную тень, и лишь вблизи становилось видно, что это – в бесчисленном множестве – дружелюбные ронки. Когда это случилось в первый раз, я перепугался до смерти! Потом эти рыбы стали вызывать во мне совершенно противоположное чувство: пока они рядом, можно быть уверенным, что поблизости нет крупной барракуды!
Совсем иначе ведут себя ловкие маленькие разбойники – сарганы, которые охотятся у самой поверхности воды небольшими группами, по пять-шесть рыбок в каждой. Тонкие и гибкие, как прутики, они почти невидимы с моей стороны, потому что их серебристые бока отражают свет точно так же, как нижняя граница воздуха, более знакомая нам в другой своей ипостаси как поверхность воды. Впрочем, при взгляде сверху они отливают серо-зеленым, точь-в-точь как вода, так что заметить их, пожалуй, еще труднее, чем снизу.
Развернувшись в широкую цепь, они прочесывают самые верхние слои воды и охотятся на крошечных атеринок, silversides[5], которые миллионами и миллионами кружатся в воде, как снежинки в пургу, сверкая, словно серебряная канитель. Меня эти крошки совсем не боятся – для рыбы моего размера они не добыча, – я могу плыть прямо сквозь их рой, и они почти не расступаются, так что порой я непроизвольно задерживаю дыхание, чтобы они не попали в горло, как часто случается, когда попадаешь в такую же тучу комаров. Я дышу через трубку, в другой среде, но рефлекс остается. Однако стоит приблизиться самому маленькому саргану, как серебристые рыбки мгновенно разлетаются во все стороны – вниз, вверх, даже выскакивают из воды, так что в одну секунду образуется большое пространство, свободное от серебряной канители, которое постепенно заполняется лишь тогда, когда охотники исчезают вдали.
Как бы ни отличались головастые ворчуны и рифовые окуни от тонких, длинных, стремительных сарганов, у них есть общий признак: они не слишком нарушают привычное представление, связанное со словом «рыба».
С оседлыми обитателями нор дело обстоит иначе. Великолепного синего «ангела» с желтыми поперечными полосами, украшающими его юношеский наряд, пожалуй, еще можно счесть «нормальной рыбой». Но вот то, что показалось в щели между двумя коралловыми глыбами, нерешительно продвигаясь и раскачиваясь взад и вперед наподобие челнока, – бархатно-черный диск с ярко-желтыми полукруглыми поперечными лентами и сияющей ультрамариновой каймой по нижнему краю: рыба ли это вообще? Или вот эти два создания, бешено промчавшиеся мимо, величиной со шмеля и такие же округлые, у которых на кричащем оранжево-красном фоне хорошо виден круглый черный глаз с голубой каемкой, и притом на задней трети тела? Или маленький самоцвет, сверкающий вот из той норки, с идущей наискось – сверху вниз и спереди назад – границей двух ярких окрасок, фиолетово-синей и лимонно-желтой? Или вот этот невероятный лоскуток темно-синего звездного неба, усеянный голубыми огоньками, появившийся из-за коралловой глыбы прямо подо мной, парадоксально переворачивая все пространственные представления? Конечно, при более близком знакомстве оказывается, что все эти сказочные существа – вполне приличные рыбы, причем они состоят не в таком уж дальнем родстве с моими давними друзьями и сотрудниками – цихлидами.
«Звездное небо», «Jewel Fish» («рыба-самоцвет») и рыбка с синей спинкой и головой и с желтым брюшком и хвостом («Beau Gregory» – «красавец Грегори») – даже совсем близкие родственники. Оранжево-красный шмель – это детеныш рыбы, которую местные жители с полным основанием называют «Rock Beauty» («скальная красавица»), а черно-желтый диск – молодой черный «ангел». Но какие краски и какие невероятные их сочетания! Можно подумать, что они подобраны нарочно, чтобы бросаться в глаза на возможно большем расстоянии, – как флаги или, лучше сказать, как плакаты!
Надо мной колышется громадное зеркало, подо мной звездное небо, хоть и маленькое, я невесомо парю в прозрачной среде, окруженный роем ангелов, поглощенный созерцанием, благоговейно восхищенный творением и его красотой. Но все же, хвала Творцу, я вполне способен замечать существенные детали. И вот что бросается мне в глаза: если рыбы какого-нибудь вида окрашены тускло или, как ронки, пастельно, я почти всегда вижу многих или хотя бы нескольких его представителей одновременно; часто они даже плавают громадными плотными стаями.
Но из ярко окрашенных видов в моем поле зрения всегда лишь один синий и один черный «ангел», один «красавец Грегори» и один «самоцвет»; а из двух малюток – скальных красавиц», – которые только что промчались мимо, одна с величайшей яростью гналась за другой.
Хотя вода и теплая, от неподвижной аэростатной жизни я начинаю мерзнуть, но наблюдаю дальше. И тут замечаю вдали – а это даже в очень прозрачной воде всего 10–12 метров – еще одного «красавца Грегори», который медленно приближается, очевидно, в поисках корма. Местный «красавец» замечает незваного гостя гораздо позже, чем я со своего наблюдательного поста, когда до него остается около четырех метров. В тот же миг местный с беспримерной яростью бросается на чужого, и, хотя тот крупнее, он тут же разворачивается и дикими зигзагами удирает изо всех сил, к чему здешний вынуждает его весьма серьезными таранными ударами, каждый из которых нанес бы тяжелую рану, если бы попал в цель. По меньшей мере один все-таки попал: я вижу, как опускается на дно блестящая чешуйка, кружась, словно опавший лист.
Когда чужак скрывается вдали в сине-зеленых сумерках, победитель тотчас возвращается к своей норе. У самого входа в его жилище кормятся молодые ронки, и он спокойно прокладывает себе дорогу в их плотной стае; полнейшее безразличие, с каким он обходит этих рыб, создает впечатление, что он движется среди камешков или других несущественных и неодушевленных помех. Даже маленький синий «ангел», довольно похожий на него формой и окраской, не вызывает у него ни малейшей враждебности.
Вскоре после этого я наблюдаю точно такую же, во всех деталях, стычку двух черных «ангелов» размером едва с палец. Эта стычка, быть может, даже несколько драматичнее: еще сильнее кажется ожесточение нападающего, еще очевиднее панический страх удирающего пришельца, – хотя причиной может быть и то, что мой медленный человеческий глаз лучше уловил движения «ангелов», чем еще более быстрых «красавцев», которые разыграли свой спектакль слишком стремительно.
Постепенно до моего сознания доходит, что мне уже по-настоящему холодно.
И пока я выбираюсь на коралловую стену, в теплый воздух и под золотое солнце Флориды, я формулирую увиденное в нескольких коротких фразах. Кричаще-яркие, «плакатно» окрашенные рыбы – все оседлые. Только они на моих глазах защищали участок. Их яростная враждебность направлена только против им подобных; я ни разу не видел, чтобы рыбы разных видов нападали друг на друга, как бы ни были обе они агрессивны.
Агрессия, или Так называемое зло (Конрад Лоренц)
Читать отрывок 369 ₽ 301 ₽ + до 45 бонусовКупить
Цена на сайте может отличаться от цены в магазинах сети. Внешний вид книги может отличаться от изображения на сайте.
В наличии 183Цена на сайте может отличаться от цены в магазинах сети. Внешний вид книги может отличаться от изображения на сайте.
Конрад Лоренц – выдающийся зоопсихолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине.
«Агрессия, или Так называемое зло» – одна из самых известных его работ, в которой он рассматривает агрессию на примере самых разных биологических видов – аквариумных рыбок, крыс, гусей, волков и, наконец, людей и приходит к парадоксальному выводу: глубокая личная привязанность возникает лишь в тех сообществах, где наблюдается высокий уровень агрессии. Где нет агрессии – нет крепкой дружбы и настоящей любви. Так можно ли считать агрессию злом, а подавление агрессии – благом? И сможет ли человечество развиваться в случае полного отказа от агрессии в отношении себе подобных?..
Описание
Характеристики
Конрад Лоренц – выдающийся зоопсихолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине.
«Агрессия, или Так называемое зло» – одна из самых известных его работ, в которой он рассматривает агрессию на примере самых разных биологических видов – аквариумных рыбок, крыс, гусей, волков и, наконец, людей и приходит к парадоксальному выводу: глубокая личная привязанность возникает лишь в тех сообществах, где наблюдается высокий уровень агрессии.
Где нет агрессии – нет крепкой дружбы и настоящей любви. Так можно ли считать агрессию злом, а подавление агрессии – благом? И сможет ли человечество развиваться в случае полного отказа от агрессии в отношении себе подобных?..
АСТ
Как получить бонусы за отзыв о товаре
1
Сделайте заказ в интернет-магазине2
Напишите развёрнутый отзыв от 300 символов только на то, что вы купили3
Дождитесь, пока отзыв опубликуют.Если он окажется среди первых десяти, вы получите 30 бонусов на Карту Любимого Покупателя. Можно писать неограниченное количество отзывов к разным покупкам – мы начислим бонусы за каждый, опубликованный в первой десятке.
Правила начисления бонусов Если он окажется среди первых десяти, вы получите 30 бонусов на Карту Любимого Покупателя.
Можно писать
неограниченное количество отзывов к разным покупкам – мы начислим бонусы за каждый, опубликованный в
первой десятке.
шикарная книга
Плюсы
-написано доступным языком
— интересный слог
-обложка
-много полезной информации
Минусы
-не было обнаружено
Лоренц
Супер полезно и сложно
Плюсы
Научно, всё оцифровано и чётко описано
Минусы
Сложно читать.
Книга «Агрессия, или Так называемое зло» есть в наличии в интернет-магазине «Читай-город» по привлекательной цене.
Если вы находитесь в Москве, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, Казани, Екатеринбурге, Ростове-на-Дону или любом
другом регионе России, вы можете оформить заказ на книгу
Конрад Лоренц
«Агрессия, или Так называемое зло» и выбрать удобный способ его получения: самовывоз, доставка курьером или отправка
почтой. Чтобы покупать книги вам было ещё приятнее, мы регулярно проводим акции и конкурсы.
Об агрессии, Конрад Лоренц
О гусях и людях
Об агрессии.
Конрад Лоренц.
Перевод Марджори Керр Уилсон. Харкорт, Брейс и Мир. 306 стр. 5,75 долл. США.
Конрад Лоренц изучает мир живой природы, его бесконечное разнообразие и поразительные закономерности, его величие и его суровость. Он называет себя сравнительным этологом и просто ученым, но тем самым несправедлив к себе; лучше называть его более старым, более почтенным термином и называть его, как он назван на суперобложке этой книги, «одним из выдающихся натуралистов наших дней». Старомодное слово «естествоиспытатель» передает некоторый привкус его научного предприятия, напоминающего об ушедшей эпохе. Лоренц, безусловно, проводит сложные и остроумные эксперименты в стиле современных ученых; он действительно гордится статистическими данными как методолог; и он чрезмерно любит гипотезы, которые он строит, проверяет, проверяет или отбрасывает с должным рвением.
Но в значительной степени, и когда он в своих лучших проявлениях, он довольствуется наблюдением, смотрит на мир вокруг себя с терпением и точностью, которые устыдят наши более неопытные глаза. В этом он отличается от типичного современного ученого, который склонен концентрироваться на управлении природой или даже «пытать» ее, чтобы раскрыть ее секреты. Напротив, Лоренц понимает свою деятельность как «своего рода диалог» с природой.
Более того, Лоренц хорошо пишет, и это тоже делает его нетипичным ученым. Почти невозможно встретить читателя Кольца царя Соломона или Человек встречает собаку , его двух более ранних популярных произведений, который не отреагировал бы на них с энтузиазмом. Каждая из тех редких книг, которые с удовольствием рекомендуют и обсуждают, все время пытаясь определить качество ее способности вызывать восхищение. Отчасти эта сила проистекает из появления портрета автора как одного из величайших эксцентриков мира: человек, который убеждает уток в том, что он их мать, дрессирует перелетных птиц, чтобы те посещали его на пути на юг, держит домашнюю галку, которая глубоко любовь с ним, и идет охотиться на землероек.
Отчасти это связано с его сверхъестественной способностью убеждать наши пресыщенные чувства в том, что мир действительно существует «там», и что это чудесный мир, буквально полный чудес.
Не хочется критиковать Об агрессии , так как она разделяет многие достоинства предыдущих книг Лоренца. Его способность точно описывать то, что он наблюдает, как никогда велика: посмотрите его отчет о подводной жизни у Флорида-Кис, его анализ сексуального поведения цихлид (небольших пресноводных рыб), его обсуждение мимики собак. По-прежнему встречается множество любопытных фактов: коралловый песок — экскременты рыб; птицы и рептилии не могут зевать; и т. д. и т. д. И, как и прежде, мы многое узнаем о себе, узнавая, чем мы похожи — и отличаемся от — животных, о которых Лоренц пишет с такой любовью.
Об агрессии , однако, гораздо более амбициозная книга, чем Кольцо царя Соломона или Человек встречает собаку . Лоренц больше не довольствуется тем, что пишет исключительно о низших животных, а посвящает последнюю треть книги человеку; и он больше не довольствуется написанием ряда слабо связанных виньеток о мире природы, а пытается написать большой теоретический трактат об агрессии, определяемой как «боевой инстинкт у зверя и человека, направленный против ».
0008 представителей одного и того же вида». В обоих случаях его предают спасительные амбиции.
Как трактат об агрессии, безусловно, книга содержит много интересного и полезного. Действительно, когда Лоренц придерживается описания феномена агрессии, он часто превосходен, например, когда он рассказывает нам, как тропические рыбы будут защищать свою территорию от незваных гостей, или анализирует яростную враждебность одной крысиной стаи по отношению к другой. Более того, он довольно хорошо формулирует как негативные, так и позитивные аспекты агрессии. Таким образом, он весьма убедительно показывает, каким образом агрессия может функционировать для сохранения определенного вида, вызывая равномерное распределение его представителей по обитаемой территории или приводя к «конкурентным дракам», в результате которых самые желанные самки передаются самым сильным. самцов, или продвигая к лидерству тех представителей вида, которые будут наиболее эффективно защищать его от внешних опасностей.
Таким образом, проблема заключается не в том, чтобы устранить агрессию — что в любом случае невозможно, поскольку это спонтанный или врожденный инстинкт у животных, — а в том, чтобы не дать ей выйти из-под контроля. Это можно сделать, потому что, согласно Лоренцу, агрессия является лишь одним из ряда влечений в том, что он называет «великим парламентом инстинктов», и поэтому может быть подавлена другими влечениями. Кроме того, его потенциально разрушительные эффекты могут быть подавлены процессом ритуализации, в результате чего он правильно направляется и сублимируется.
_____________
Но, говоря о пользе и вреде агрессии для жизни, необходимо также говорить о качестве и смысле жизни, и именно в этот момент Лоренц перестает быть просветляющим. Его тема в некотором роде — экономия природы, но ему никогда не удается точно передать то, что он имеет в виду под природой. Все ли существующее естественно, или природа — это термин различия? Природа целеустремленна или механична? Насколько культура «естественна», а насколько «неестественна»? Нам не говорят.
Поскольку Лоренц имеет всестороннее представление о смысле жизни, это взгляд Дарвина, теории которого он принимает почти безоговорочно. Это заставляет его задать ряд вопросов, возникающих в связи с обсуждаемым им материалом; действительно, любой вопрос, который спрашивает: «Зачем?» о признаке или органе животного для него не имеет смысла, если на него нельзя ответить с точки зрения функции «он выполняет в интересах выживания вида». Лишь однажды Лоренц признает трудности, присущие такому грубому функционализму. Он признает, что выяснить назначение «чудесных форм и расцветок раковин моллюсков», которые не видны ни другим моллюскам, ни, если уж на то пошло, никому, кроме ученого, так и не удалось, так как они скрыты «во мраке». глубокого морского дна». Но его не смущает эта загадка, он тут же отмахивается от нее как от одной из тех проблем, которые «научные исследования имеют еще нет удалось решить. . ». (курсив мой).
На протяжении всей книги Лоренц демонстрирует довольно трогательную веру в силу науки, наряду с эволюционным процессом, одним из лучших плодов которого, по его мнению, является решение чего угодно, включая даже самые серьезные человеческие проблемы.
Таким образом, заключительная глава, одна из трех, посвященных сегодняшнему бедственному положению человека, носит название «Признание оптимизма». Читатель, однако, вряд ли разделит этот оптимизм, поскольку то, что Лоренц говорит о человеке, менее чем удовлетворительно и, следовательно, менее чем обнадеживает. Некоторые из них, по общему признанию, стоит сказать; таким образом, несомненно верно, что человечество находится в разгаре великого кризиса, что агрессия не исчезнет только потому, что мы наложим на нее моральное вето, и что мы должны рассматривать агрессию внутри каждого из нас скорее как двусмысленное, чем как совершенно негативное явление. Но все это уже было сказано раньше — и даже лучше. Например, в последней главе книги Лоренца мало что не получило более глубокого рассмотрения в эссе Уильяма Джеймса «Моральный эквивалент войны».
Главная проблема в том, что Лоренц рассматривает человеческую агрессию во многом так же, как и агрессию животных: он рассматривает ее как инстинктивно детерминированное, иррациональное побуждение.
То, что он это делает, удивительно ввиду того, что он признает — он даже утверждает — уникальность человека и его превосходство над низшими животными. Это знание служит ему в высшей степени хорошо, когда он пишет о животных, спасая его от той ужасной сентиментальности, которая наделяет зверей человеческими чертами, но, кажется, оставляет его, когда он говорит о человеческой агрессии. Действительно, он может написать о:
. . . тревожная прогрессия агрессивных действий, начиная от драк петухов на скотном дворе до собак, кусающих друг друга, мальчишек, бьющих друг друга, молодых людей, бросающих друг другу в головы пивные кружки, и так далее, до драки в барах о политике и, наконец, до войн и атомных бомб. .
Неужели у этих вещей так много общего? Это правда, что все собаки, большинство мальчиков и слишком много мужчин — бедняки, так сказать, рабы своих страстей. Но это было известно до того, как Лоренц или даже Фрейд пришли и сказали нам об этом.
И также верно, что наши страсти человеческих страстей, и что к самому интересному в человеческих разновидностях агрессии нужно подходить на уровне специфически человеческого. Нам не очень важно спрашивать, почему собаки должны кусать друг друга, но в случае с мальчиками, которые бьют друг друга, мы хотим знать, из-за чего «драться», и для нас хороший мальчик бьет хулигана или хулиган бьет хорошего мальчика.
Однако нет необходимости заниматься таким текстуальным анализом, чтобы выявить ограничения Лоренцовской трактовки человеческой агрессии; стоит только взглянуть на список рекомендаций по обузданию вырастающей из него агрессии. По понятным причинам обеспокоенный опасной возможностью того, что род человеческий может покончить с собой посредством ядерной войны, он предписывает ряд действий, не менее банальных оттого, что сам Лоренц признает, что может навлечь на себя за них «упрек в банальности». . Что еще хуже, некоторые из них глупы. Таким образом, Лоренц предлагает уделять больше внимания спорту как деятельности, безвредно выкачивающей агрессию, как будто не самые агрессивные тоталитарные державы (нацистская Германия и сталинская Россия) вкладывали в спорт больше всего.
Он также выступает за «поощрение личных знакомств и, по возможности, дружбы между отдельными представителями разных идеологий или наций». Все хорошо, но разве подобные вещи когда-либо хоть немного способствовали предотвращению войны? В 1870, в 1914, и снова в 1939 году, вряд ли найдется француз, у которого не было бы немца для личного знакомства, или наоборот. Что хорошего это сделало?
_____________
Грустно, когда автор, который может столько же нас научить, как и Лоренц, выходит за рамки своей глубины. Но об агрессии содержит обещание, что грядут лучшие вещи. В ходе совершенно увлекательного обсуждения брачных привычек гусей Лоренц пишет о своей «самой старой серой лапе Аде», чей «послужной список . . . браков превосходит киноактрису и отличается от нее совсем нетипичным концом: на девятом году жизни она нашла grande passion в лице до сих пор не имевшего пары гусака почти ее возраста и осталась ему верной до конца жизни.
Она выращивала выводок каждый год и умерла в 1963 году от привязывания яиц. История ее жизни будет рассказана в другой книге». Кто, как не Конрад Лоренц, пообещает нам такую книгу и кто, как не он, сможет ее написать? Если он ограничится гусями и их повадками, он, вероятно, научит нас гораздо большему о нашей человеческой природе, чем Об агрессии.
_____________
Агрессия
Агрессия
Агрессия – это поведение, вербальное или физическое, направленное на причинение физического вреда или вреда другим способом другому человеку или предмету. Независимо от того, проявляется ли агрессия отдельными лицами или группами (включая нации), она является самой разрушительной силой в социальных отношениях и, следовательно, важной социальной проблемой. Основной проблемой индивидуальной или групповой агрессии является ее происхождение.Биология играет роль в агрессии.
Генетические влияния играют главную роль в некоторых проявлениях агрессии, о чем свидетельствуют животные, специально выведенные для проявления такого поведения. Исследования однояйцевых близнецов часто показывают, что если один из близнецов проявляет агрессивное поведение, другой часто ведет себя так же. Агрессия также может иметь нервную основу; агрессивное поведение вызывалось у животных с помощью электрической стимуляции частей мозга.Конрад Лоренц, этолог, предположил, что агрессия возникает из инстинктов и что такие инстинкты помогают членам вида максимально использовать пищу, пространство и другие ресурсы. Другие биологи изучали агрессию, вызванную воздействием на нервную систему химических веществ (лекарств, таких как алкоголь) или гормонов (таких как тестостерон).
Теоретики обучения , такие как Джон Доллард, предположили, что фрустрация целенаправленного поведения ведет к агрессии ().
Генетические влияния играют главную роль в некоторых проявлениях агрессии, о чем свидетельствуют животные, специально выведенные для проявления такого поведения. Исследования однояйцевых близнецов часто показывают, что если один из близнецов проявляет агрессивное поведение, другой часто ведет себя так же. Агрессия также может иметь нервную основу; агрессивное поведение вызывалось у животных с помощью электрической стимуляции частей мозга.