Страна победившего конформизма
- После разгрома оппозиции в начале 2021 года российское общество погружено в состояние пассивности. Протест криминализован, нормой поведения становится конформизм.
- Тех, кто выходит на улицу, власть не считает «глубинным народом», с которым можно вести диалог, и разговаривает с ними через забрало шлема.
Сергей Медведев: Тема нашего сегодняшнего эфира – покорность, как знаменитый роман Мишеля Уэльбека. После подавления январских протестов, после заключения в колонию Алексея Навального кажется, что российская оппозиция разгромлена, протест подавлен, общество погружено в состояние пассивности и апатии. Каковы пределы этой апатии и терпения того самого «глубинного народа»? Насколько лояльны режиму элиты? И насколько может изменить этот баланс молодежь, новое поколение, не согласное с нынешним режимом?
Видеоверсия программы
Корреспондент: Власть дезорганизовала деятельность оппозиции, сделала все, чтобы свести к минимуму политический ущерб от будущих коррупционных расследований.
Люди либо равнодушны к произволу властей, либо раздражены протестующими
Технологии, которая взяла на вооружение власть, позволяют отслеживать любое оппозиционное движение в соцсетях и мессенджерах еще на стадии зарождения и пресекать любую деятельность оппозиции. Тех, кто выходит на улицу, власть не считает тем самым «глубинным народом», с кем можно вести диалог, и разговаривает с ними через забрало шлема. Конформизм широких масс заключается в том, что люди либо равнодушны к произволу властей, либо раздражены протестующими.
Сергей Медведев: У нас в гостях Андрей Колесников, руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги, и политолог Глеб Павловский.
Возвращение Навального – что это в итоге? Ошибка?
Андрей Колесников: Если говорить о его личной судьбе, то, наверное, ошибка. Но в политическом смысле, наверное, он иначе поступить и не мог, ведь он все-таки главный борец с этим режимом. Вероятно, была какая-то очень небольшая надежда на то, что его не арестуют и начнут играть с ним в какие-то тонкие игры, но режим, как мы заметили, уже не играет в такие игры. Эффект оказался не очень очевидным. Рейтинг доверия Навального поднялся на 1%, а потом снова упал на 1%, хотя он находится на уровне Зюганова, что уже неплохо, но при этом он вызвал раздражение обывателя, который повысил ему рейтинг неодобрения с 50 до 56%.
Сергей Медведев: Такое ощущение, что это какое-то огромное болото. Туда бухнули огромный камень, по ряске немного пошли круги, но сейчас ряска снова затянулась, пошли только пузыри по воде – новости из колонии в Покрове.
Глеб Павловский: Если это болото, то оно и было болотом и 5, и 10, и 30 лет назад. Если это всего лишь российское общество, не гражданское, а такое, какое есть (гражданского просто нет), то надо, наверное, смотреть, что есть. Но даже борьба за жизнь Навального является важным пунктом общественной консолидации. Это не какие-то миллионы, которые сплачиваются вокруг человека. Нет! Это пролив информации, интерес к тому, что происходит на зоне. Навальный очень стимулировал разворот интереса в эту сторону. Пошла волна по разным общественно-наблюдательным комиссиям, что уже хорошо. Мы уже знаем, что Владимирская ОНК – это мерзавцы, знаем фамилии этих людей.
Уже существует некое намерение не дать убить Навального – это важно! Это ведь то, во что люди инвестируют себя и риски. Возьмите письмо врачей. Раньше врачи не писали таких писем. Процесс идет. Единственное, что, я думаю, вас сбивает, это слово «протест», протест оппозиции. Оно задает некую ложную прямую: протест должен нарастать и побеждать. А как он победит? Протест не может победить. Что такое победа? Это что, футбольный матч? По очкам – пожалуй, да.
Сергей Медведев: Ну, как – смена режима!
Глеб Павловский: Смена режима будет, она идет. Эти старцы перемрут, а перед тем как помереть, передерутся. Но протест-то здесь при чем?
Сергей Медведев: Рейтинг недоверия к Навальному вырос, доверие выросло на жалкий 1% от 4–5%. Все впустую, по большому счету. И 100 миллионов просмотров фильма про дворец, и отравление Скрипалей, и отравление Навального, и сбитый «Боинг», и посадка Навального – каждая из этих вещей только уверяет обывателя в том, что тут что-то нечисто, пусть лучше ничего не меняется.
Андрей Колесников: Навальный – раздражитель для тех людей, которые живут в этой предустановленной покорности. Обычно говорят – «выученная беспомощность», но эти люди вряд ли чувствуют себя совсем уж беспомощными. Они просто живут своей жизнью, в которую не хотят ничьего вмешательства. Кстати, путинского вмешательства они тоже не очень хотят, но когда надо, во время мобилизационных кампаний, они превращаются в большинство, а потом это большинство распадается: допустим, голосование за поправки в Конституцию – тут уже нет такого твердокаменного большинства. Люди живут своей жизнью. Вот есть начальство, есть понимание того, что оно просто так не изменится, никуда не уйдет в ближайшее время. И что тогда? Приходит какой-то человек, начинает рассказывать, что все плохо. Ну, мы и сами знаем, что все плохо, но мы-то как-то адаптируемся, и зачем все это трогать?
Все говорили: «Ой, сколько людей посмотрело фильм!» Да, но для большинства это инфотейнмент, для кого-то – киножурнал, для кого-то – мечта вот так жить, кто-то говорит: «Ну, так мы что, не знали, что они так живут?» – а кто-то говорит, что не верит в это.
Вот так живут эти люди. Сурков назвал их «глубинным народом», но я бы сказал, что это просто люди, просто общество, не гражданское общество. Один коллега сказал, что власть сейчас может совершенно спокойно существовать без общества, потому что оно помалкивает. Но все же есть элементы гражданского общества, все-таки какие-то люди вышли в поддержку Навального, есть компании солидарности. Но для изменений того типа, какого мы хотим, условно говоря, модернизации, даже не демократизации, а нормализации этого режима должен быть сигнал сверху, чтобы снизу что-то задвигалось, чтобы, как в горбачевскую перестройку, вот эти два движения, сверху и снизу, вошли в пазы. Иначе, на мой взгляд, ничего не получится. Расчеты на то, что придет миллион человек и тогда они точно сдадут ключи от Кремля и уйдут, не обоснованы: они будут давить, блокировать кварталы, перекрывать Лубянку, Кремль и так далее.
Сергей Медведев: Действительно, общество в России создается государством, структурируется по сословиям, и оно существует в той мере, в которой его вообразило себе государство, Левиафан.
В 2024 году истекает всякая легитимность нынешнего президента, что бы он ни делал
Глеб Павловский: Общество не создается государством, потому что государства у нас нет. Есть власть, не размежеванная с обществом, но в своей неразмежеванности она и зависима от него. Она не может обособиться, но в то же время входит во все отношения. Почти все общественные отношения – властные. И люди выгораживают себе, как в известном концепте гаражной экономики, пространство жизни вне власти, где власти для них не существует, она неактуальна. Как описывает профессор Кордонский, люди, работающие в низовой экономике, встречаются с властью в бане, и там оба голые, один не может ничего приказать другому, наоборот, там возникает пространство каких-то договоренностей.
Сергей Медведев: Но там тоже разные разряды. Прокурор с губернатором парятся в одни, а простой народ в другие дни.
Глеб Павловский: Некоторые мои знакомые политологи считают, цитируя Пушкина, что наилучшие изменения – те, что происходят медленно, с ходом времени. Я считаю, что этого времени у нас нет. В 2024 году истекает вообще всякая легитимность нынешнего президента, что бы он ни делал. И мы должны начать разбираться, но с понятиями «народ», «власть», «интеллигенция» мы не можем ни с чем разобраться: это слишком общие понятия.
Сергей Медведев: Андрей, одна из вещей, которую я вычитываю из ваших статей, это новый агрессивный конформизм большой части населения: Навальный и московский протест как таковой начинает раздражать. Эти студенты, эти хипстеры…
Андрей Колесников: Это следствие не просто равнодушия, нормального состояния среднего человека: средний человек выведен из равновесия и начинает открыто не одобрять деятельность Навального.
Это тот самый обыватель. Конечно же, в этом смысле власть выигрывает, потому что чем жестче она себя ведет, тем больше поддержки такого агрессивного конформиста получает. Из болотистого состояния он переходит в состояние мобилизованное, и тогда может проголосовать за власть на выборах, поддержать поправки в Конституцию и обнуление, хотя обнуление – это скорее проявление равнодушия, чем агрессии.
Сергей Медведев: Снято некое табу. Навальный был последним: все в порядке, пока не тронули Навального. А сейчас его тронули. Возникает страх. Насколько этот страх сейчас характерен для элиты, для управленцев?
Андрей Колесников: В высокой степени разговоры о расколе элит, о том, что во власти есть либералы и есть силовики, уже в прошлом. Да, наверное, это люди не монолитные, может быть, есть какие-то группы, но есть и общий тренд – силовой: будем давить и никаких тонких игр с тем же самым Навальным. Вот давим и давим, арестовываем папу соратника Навального, тем самым еще больше запугивая общество.
Все эти элиты фактически оказываются заложниками Путина. Взять Кириенко: человек когда-то считался либералом или демократом, поработал в системе, профессионально занялся политическим манипулированием, попал в санкционный список, и теперь он до конца будет с Путиным, ему некуда деваться. На Западе он фактически изгой, здесь гражданское общество уже никогда не будет всерьез его воспринимать. И они все такие. Для смутьянов есть аресты, для людей, чуть-чуть нарушивших правила или просто нужных для какой-то схемы, есть монополия власти на борьбу с коррупцией. Что там Навальный борется?! Это мы боремся с коррупцией! Вон взяли пензенского губернатора! На кого мы пальцем покажем, тот и коррупционер, на кого мы пальцем покажем, тот будет губернатором, но на кого мы пальцем покажем, тот будет арестован.
Сергей Медведев: Посчитали, что шанс попасть в тюрьму с губернаторского кресла на разгоне, по-моему, в шесть лет – где-то 21%. Каждый пятый губернатор садится в долгосрочной перспективе.
Андрей Колесников: И не только они, а все, что привластно: например, привластные бизнесы. Все могут существовать только в этой самой тени со своими рисками. Есть, конечно, группа таких молодых лоялистов-технократов, которые радостно, задрав штаны, побеждают в конкурсе «Лидеры России» и занимают всякие посты: ну, это надежда Путина на будущее. Он любит встречаться со всякими молодыми людьми, в том числе и с технократами. Пусть они его дальше двигают вперед, удерживают режим в равновесном состоянии.
На кого мы пальцем покажем, тот и коррупционер, но на кого мы пальцем покажем, тот будет арестован
Вот, собственно, и вся элита. Но и эта элита еще ведет себя конформно в каком смысле? Она как бы не получает прямых команд – делать то-то и то-то, а считывает поведение начальства. Когда бронепоезд с начальством прибывает в городок, они уже встречают его с хлебом-солью и со списком расстрелянных. Вот, собственно, и все. Никаких модернизаций, ничего!
Сергей Медведев: Мы постоянно говорим о возросшей роли силовиков: последние два года она совершенно новая и особенная.
Можно ли, пускай условно, метафорически, назвать этот режим хунтой силовиков?
Глеб Павловский: Назовите. И что, вы при этом приобретете знание или ключ к работе с ситуацией? Понятно, если у вас есть свои военизированные части, то тогда вы можете рассчитывать сбросить эту хунту и поставить свою. Это диванное русское занятие – изобретать новые ужасные названия для банальной ситуации. Хунта хороша тем, что у нас, в нашей истории ее нет, и этот образ идет из советских карикатур.
Сергей Медведев: Из латиноамериканской реальности, с которой все чаще сравнивают нынешнюю Россию, например, с Аргентиной.
Глеб Павловский: Вспомним, какое количество актеров и режиссеров просто расстреляли, убили разными способами в Аргентине. А у нас посадили одного, и был ужасный скандал. В конце концов, дело спустили на тормозах, то есть это все-таки не Аргентина. Мы говорим: «Какой ужас!» А где ужас-то? Вспомните не такие давние времена, начало 80-х.
С точки зрения возможности действовать, сейчас несравнимая ситуация. Здесь вы можете выбирать инструменты, если хотите действовать оппозиционно, причем найдете инструменты для любой степени радикальности. И здесь речь идет просто о том, что вот эта плотная, тупая буржуазная масса в городах, которую вы называете хипстерами, которая ни на что не способна политически и не хочет быть способной, на самом деле считает, что у нее уже все в порядке, что она будет рассказывать, как ей нравится, а реальность будет меняться по ее впечатлениям. А с другой стороны, есть совсем не застойная жизнь аппарата, который сейчас, например, готовится к главному смотру сверху донизу на плацу в сентябре этого года. Это высшая степень нестабильности для аппарата, потому что все в настоящем карьерном страхе. Все должны что-то показать, а это не то же самое, что прибытие начальника в город. Это идеальный момент для оппозиции, если она есть. А если она рассказывает о том, что она есть, то на что жаловаться?
Сергей Медведев: К нам присоединяется политолог Александр Морозов из Праги.
Вы писали о новой путинской элите, о новом призыве молодых технократов. Насколько готова смена? После смотра сентября 2021-го грядет большая перемена – 2024 год. Насколько готов новый управленческий класс принять власть на руки в 2024 году и продолжить в рамках прежнего режима?
Александр Морозов: Тут непростая ситуация. С одной стороны, действительно, программа обновления бюрократии проведена Кремлем. Она происходила на наших глазах последние как минимум семь лет. Я писал о том, что российский режим невозможно назвать геронтократическим, поскольку у нас чиновник в 27 лет становится начальником департамента в федеральном министерстве, а в 35 он уже может быть губернатором. Обновление идет, но главная проблема и главное сомнение во всем этом проекте обновления бюрократии заключено в том, что не очень ясны основания лояльности, которые должны сохраниться у этих лидеров России через десять лет.
Владимир Путин провел свою конституционную реформу не на манер создания нового государства с высокой лояльностью, а в какой-то половинчатой форме, которая дает очень слабые основания для этой новой бюрократии править Россией в ближайшие 50 лет, передавая ее следующим поколениям.
Иначе говоря, долгого государства не получается. А если это так, то у этой молодой бюрократии очень большие проблемы с тем, на что она должна опираться в смысле институционального развития, где те родные для нее институты, с которыми она согласна. Поэтому, я думаю, здесь будет какая-то очередная развилка: не сейчас, а примерно в горизонте десятилетия, как раз к тому моменту, когда ситуация окончательно перейдет в руки условного «сына Патрушева».
Главный процесс – это переход значительной части не полномочий, не власти, а внимания к поколению сыновей
Мы все сейчас наблюдаем главный процесс – это переход значительной части не полномочий, не власти, а внимания к поколению сыновей. Не случайно так много обсуждается, где у нас сыновья Кириенко, сыновья Патрушева, сыновья Грызлова, и так далее. Уже поднялся гигантский слой, и от него многое зависит. У них есть свои основания дальше претендовать на это государство, которым в течение 20 лет управляли их отцы.
Сергей Медведев: А эти путинисты второго призыва воспроизведут прежний режим, прежнюю сословную систему, прежнюю систему окруженной крепости, конфронтации с Западом? Судя по первой части нашего разговора, мы действительно пока не ждем каких-то толчков, исходящих снизу, как не видим и никаких сильных толчков, приходящих извне. Мы только ждем, что каким-то образом зародятся реформистские, модернизационные импульсы внутри элиты. Внутри этой элиты может родиться какой-то модернизационный импульс? Или это будет тупое воспроизводство прежнего российского ресурсного государства, пока не кончится нефть где-нибудь в горизонте следующих 30–40 лет?
Александр МорозовАлександр Морозов: Нет, я не думаю, что это сословное государство будет бесконечно воспроизводиться в связи со своим рентным характером. Практически каждое поколение российской бюрократии ставило перед собой два фундаментальных вопроса. Первый вопрос – нельзя ли что-то приосвободить, не создавая угрозы нашему собственному существованию? Это очень тяжелая дискуссия, и она в течение двух столетий случалась буквально в каждом поколении.
В некоторых случаях эта тенденция проигрывала и замирала, а в некоторых – приводила к каким-то долгосрочным социальным изменениям. И второй вопрос, который всегда встает в каждом поколении этой бюрократии: а почему мы находимся в таком конфликте с остальным миром? Это не только Горбачев, и не только переход от советской системы к постсоветской покоился у бюрократии на этих двух вопросах. Так было и в прошлом, и даже в XIX веке. И перед этими детьми будет стоять этот вопрос, но сейчас невозможно сказать, как он будет решаться, потому что для этого требуются совершенно новая историческая ситуация.
Глеб Павловский: Я думаю, что покорность масс и покорность аппарата чрезвычайно преувеличивается, масштабируется с помощью соцсетей. Я уж не говорю о том очевидном деле, что если следующее поколение «хотят и могут» взять власть, то они должны создать коалицию. Им придется делать подарки, и все, что они могут подарить, это наследие своих отцов, во многих случаях вместе с ними, как мы видели несколько раз в нашей истории.
И даже в этом, не самом лучшем сценарии, я думаю, ощущение покорности создается просто индукцией.
Сергей Медведев: Андрей, насколько устойчив тренд переключения молодежи на критическую волну? Эти люди системно несовместимы с устарелой системой. Дворцы, аквадискотека, над которой смеются, замедление Твиттера, контроль над Рунетом: ясно, что люди 18-20 лет не хотят играть в эту игру. И даже тех плюшек, которые дает им путинизм в качестве карьерного роста в структурах «Единой России», им недостаточно. Но конвертируется ли это недовольство в какой-то политический протест? Вот у нас были эфиры по итогам протестов 2017-го года: ах, боже мой, все вышли с кроссовками, с уточками, школьники сидели на столбах, все фотографировали, вот она – новая революция! И что? И ничего! Все рассосалось до следующего сбора в 2020 году, тогда опять разогнали – и рассосалось. Можно ли конвертировать эти молодежные подвижки в какую-то политическую реальность?
Андрей Колесников: Молодежь разная.
Если брать социологическую категорию от 18 до 24 лет, то в среднем несколько лет назад это была очень сильная конформистская группа, погруженную в собственную частную жизнь и не обращающая внимания на политику. Сейчас все немножко изменилось. Когда Навального отравили, стали спрашивать эти возрастные категории о нем, об отношении к отравлению, к протестам. И выяснилось, что люди 18–24 лет смотрят на все это радикально другим образом, чем группа 55+, при том, что внутри молодежной группы тоже очень разные персонажи. Да, у них несколько более модернизационные установки, чем раньше.
Но к этому нужно относиться с большой осторожностью, потому что молодежь – это еще и омоновцы, и росгвардейцы. Они уже с семьями, с «корочкой», с образованием внутри системы, и они совершенно не собираются из нее выходить. И чем больше они будут долбить по голове своих ровесников на улицах, тем больше им будет от этого пользы, и премиальные еще пойдут. Это и технократы – мальчики, бегающие в синих пиджачках и хороших ботиночках: они просто делают карьеру, и все, их много.
Они же видят, что государство везде, оно дает рабочие места, и почему бы этим не воспользоваться? Мы не можем взвесить все это в долях. Да, что-то происходит. Есть некий модернизационный тренд, даже не либерально-демократический, и молодежь просто по-другому на это смотрит. В их глазах Путин – это нечто совсем устаревшее, и как можно воспринимать это всерьез?
Прошли века, а российский народ по-прежнему сидит в приемной на краешке стула и ждет решения своей судьбы
Сергей Медведев: Но, опять-таки, это не значит, что люди соберутся и пойдут менять это «устаревшее нечто», что здесь возможен сценарий «арабской весны», условно говоря. У нас же нет того демографического навеса, нет той безработицы. Сейчас в Кремле, конечно, всех пугает «арабская весна»: собственно, нынешние подвижки начались с той революционной волны. Но демографически, социально Россия совершенно другая в отношении молодежи.
Глеб Павловский: Россия просто другая в отношении самой себя.
Она мультиверс, она не связанная внутри. В ней идут, причем иногда системно, совершенно разные и несовместимые друг с другом процессы. Если они совмещаются, происходит взрыв, причем не обязательно позитивный. Чаще всего это описывают на примере дореволюционной России, где просто несколько разных Россий шли в разных направлениях и, в конце концов, произошло то, что произошло. Я думаю, то же самое происходит и сегодня. Конечно, есть потребительский стандарт, потребительский прогресс. Люди лояльны этому прогрессу, они не хотят замедленного Твиттера и ликвидированного ТикТока. Но ради этого они в современном мире просто уезжают: зачем убивать себя, когда можно просто переехать в другую точку? Поэтому рассчитывать на них я бы не стал. За это поколение пойдет борьба, разные группы и сословия выйдут со своими предложениями к молодежи, и чье предложение победит? Пока неясно, пока молодежь, точно так же, как и среднее чиновничество, присела и ждет, но не стремится высунуть голову, чтобы ее срезали.
Однако это не то же самое, что покорность, вот что интересно!
Сергей Медведев: Гопник однажды может встать из состояния полуприседа.
Мы видим, что система окуклилась, зацементировалась. Да, мы можем представить сценарий, когда возникнут какие-то глубинные сословные требования к власти, и они начнут агрегироваться, как произошло в конце 80-х годов, но где та возможная точка, на которой может произойти трансформация режима? Ждать ли ее сверху, ждать ли ее от падения цены на нефть? Можем ли мы себе чисто гипотетически представить это из апреля 2021 года?
Андрей Колесников: Гипотетически можем, а практически это очень сложно. Раздаются голоса с различными пророчествами: Путин заболел, готовится внутриэлитный переворот (который на самом деле не готовится), массы выйдут на улицы и снесут режим. В российской истории такое было, но оно почему-то не повторяется. Что еще было в российской истории – это уход лидера, символизирующего эпоху, с изменениями, которые после этого происходят почти автоматически.
Вся наша советская и отчасти постсоветская история состоит из таких уходов лидера по разным причинам (с Хрущевым – заговор, Ельцин ушел сам, кто-то умер), и тогда начинаются перемены. Даже когда умер товарищ Сталин, эта тройка немедленно начала соревноваться в некоторой либерализации.
Сергей Медведев: Да, два тела короля, биологизация российской власти, которая инвестирована в тело лидера, и все перемены власти начинаются практически исключительно со сменой тела лидера. Можно сказать, что такой исторический стереотип воспроизвелся в России в наши дни, в 2021 году. И, конечно, приходится подытожить бессмертным пушкинским: «Народ безмолвствует». Прошли века, а российский народ по-прежнему сидит в приемной на краешке стула и ждет решения своей судьбы.
Политический конформизм, а не идеология
Аббас Галлямовполитолог
Мнения12 февраля 2023
Напишу несколько слов о политическом конформизме, а то встречаясь со сторонниками властей многие либералы думают, что люди искренне во всё это верят.
На самом деле в основе указанной веры лежит именно конформизм, характерное для авторитарной политической культуры умение приспосабливаться.
Большинство избирателей вообще везде оппортунистично. Выбирая, за кого голосовать, люди бессознательно склоняются к поддержке наиболее вероятного победителя. Большая часть населения не очень политизирована и не имеет собственного мнения по поводу того, что в политике хорошо, а что – плохо. Эти люди просто присоединяются к тому или иному лагерю, причём выбор их определяется не столько содержанием предлагаемых программ, сколько ощущением того, кто в конце концов победит.
Можно долго рассуждать о том, почему это так. Кто-то скажет, что избиратель циничен. Кто-то, наоборот, решит, что он романтичен и верит в хэппи-энд. Он, мол, знает, что правда в конце концов восторжествует и ему кажется, что раз кто-то торжествует, значит правда на его стороне. Есть здесь и элемент того самого конформизма – избирателю не хочется чувствовать себя белой вороной, хочется быть как все.
Есть и желание стать соучастником триумфа. Американцы называют его bandwagon effect – эффект фургона с оркестром. Представьте, что вы работаете в поле, вам тяжело, а мимо по дороге проезжает весёлый фургон с музыкой и танцующей публикой. Разве вам не захочется присоединиться?
Конечно, я сейчас нарисовал всё это широкими мазками, а на самом деле здесь есть масса нюансов. Многое зависит, например, от социального статуса человека. Публика более успешная и, следовательно, более уверенная в себе, не так сильно боится противостоять большинству и готова бывает голосовать за проигрывающего. Когда вы читаете Липсета, исследовавшего корни радикальных левых настроений в среде европейского пролетариата в 50-е годы, то видите, например, что в тех странах Западной Европы, где компартия была исторически сильна, большинство низкоквалифицированных и плохо-оплачиваемых рабочих поддерживали именно ее, а там, где она была слаба, они занимали гораздо менее радикальную позицию и склонялись в сторону более многочисленного лагеря умеренных социал-демократов.
А вот высоко-оплачиваемые квалифицированные рабочие в то же самое время демонстрировали противоположную тенденцию.
Конечно, не обязательно называть всё это конформизмом, можно использовать слово «прагматизм». Избиратель, у которого дела идут не очень хорошо и запас подкожного жира не столь велик, попросту не привык гоняться за журавлями. Ему бы синицу поймать.
Каковы бы ни были причины подобного поведения, надо понимать, что раз оно существует даже в демократиях, то при авторитаризме ему, как говорится, сам бог велел. При нём ведь речь идёт не только о психологическом комфорте человека, который не хочет оказаться в меньшинстве. При авторитаризме за «неправильное» мнение и наказать могут.
Политологи, изучавшие модели принятия избирателем решения, за кого голосовать, знают, что электоральные модели в условиях демократии и репрессивного режима заметно отличаются. В отличие от первой, при втором политический выбор осуществляется не в один,а в два этапа. На первом избиратель определяется со своим отношением к власти.
Альтернатив он в этот момент не рассматривает. К ним он переходит только в том случае, если предварительно решит, что за власть больше голосовать не будет. То есть, у режима в рамках этой модели всегда есть преимущество. Если он на сделает грубых ошибок, то независимо от того, насколько хороши оппозиционеры, руки у избирателя до них не дойдут.
К счастью, это не единственная закономерность. Есть и другие. Будучи лишён критики, авторитарный режим постепенно бронзовеет, теряет связь с реальностью, становится все менее адекватным и начинает совершать всё больше ошибок. Наблюдая за ними, люди потихоньку начинают привыкать к мысли о том, что власть далека от совершенства. Всё это создаёт запрос на перемены и альтернативы.
Оригинал
Оспаривание конформизма: демократия и парадокс политической принадлежности
Американские политики беззастенчиво превозносят нонконформизм, прославляя редких людей, которые бросают вызов господствующим социальным и политическим нормам, культивируют свой внутренний голос и борются с давней несправедливостью и неравенством.
Мы полагаем, что индивидуальность, новизна и прорыв принципиально хороши для демократической политики. Или, как говорит Дженни Икута в своей провокационной новой книге о несоответствии, «мы соглашаемся с ценностью несоответствия» (стр. 11). Но является ли нонконформизм благом по своей сути для демократической политики? В какой степени нонконформизм продвигает или угрожает демократическим идеалам и институтам?
В Оспаривание конформизма: демократия и парадокс политической принадлежности Икута утверждает, что неконформизм не обязательно демократичен, но может продвигать или угрожать демократическим ценностям. В этой освежающе ясной и глубоко провокационной книге Икута стремится «увести нас от безоговорочного превознесения нонконформизма в современной американской риторике», показывая, что эта концепция использовалась для достижения радикально противоположных политических целей. С одной стороны, нонконформизм противостоит расовой несправедливости и религиозным преследованиям, а с другой — вдохновляет лидеров и организации альтернативных правых (стр.
153). Несоответствие должно руководствоваться каким-то другим ориентировочным принципом, подразумевающим, что имеет значение то, чему мы соответствуем или отказываемся соответствовать. Для Икуты несоответствие стоит прославлять в той мере, в какой оно способствует демократической ценности относительного равенства, которое она определяет как «разделение власти над условиями коллективного существования» и «отношение друг к другу как к равным» (стр. 19).). С этой целью Икута взаимодействует с тремя теоретиками (или критиками) конформизма — Алексисом де Токвилем, Джоном Стюартом Миллем и Фридрихом Ницше — чтобы показать, как уступчивость подразумевает утрату реляционной или индивидуальной независимости, автономии и творчества. Три основные главы книги вносят свой вклад в давние дебаты об интерпретации этих канонических фигур, чтобы прояснить потенциальное влияние несоответствия на демократическую политику. Реконструируя свою критику конформизма, Икута освещает потенциальные преимущества — и упущенные опасности — нонконформизма.
Токвиль и Милль, предлагает Икута, помогают нам задуматься о преимуществах нонконформизма в демократической политике, частично сосредоточив внимание на недостатках конформизма. Для Токвиля соответствие означает интеллектуальный застой и сохранение господства. Для Милля конформизм разъедает возможность подлинной, полностью реализованной личности. Обе цифры, однако, предполагают, что нонконформизм может служить более широким демократическим идеалам, воспитывая индивидуальность и рассудительность демократических граждан, препятствуя интеллектуальному самодовольству и борясь с несправедливостью в социальной и политической жизни.
Токвиль, конечно же, предлагает ставшую уже знакомой критику демократии как поощрения интеллектуальной покорности и лени, кульминацией которой является повсеместный уход из политической жизни и установление мягкого деспотизма. Несогласных встречают жестоким социальным остракизмом, «своего рода социальной смертью» в демократиях за выражение неортодоксальных точек зрения (стр.
39). Демократические граждане разумно подчиняются мажоритарным нормам, поскольку у них есть стимул скрывать свои различия. Для Токвиля одним из неизбежных последствий конформизма является ложное чувство общественного единодушия. Отсутствие критического участия в публичном дискурсе свидетельствует не о консенсусе, а о подавлении; без общественной поддержки инакомыслящие не будут свободно выражать неортодоксальные позиции, создавая в обществе ложное ощущение единообразия. Комментаторы проследили эту практику подчинения авторитарным и преследующим условиям, от работы Тима Курана о «фальсификации предпочтений» в авторитарных режимах до моей собственной работы о лицемерном подчинении и религиозном притворстве в Европе раннего Нового времени. Вполне понятно, что религиозные и политические диссиденты охотно прибегают к ложным исповеданиям религиозных убеждений или политической лояльности, чтобы избежать изгнания, тюремного заключения или насильственной смерти. В демократиях люди могут свободно выражать несогласную точку зрения, но общественное мнение (а не деспотичное государство) принуждает граждан к согласию.
Токвилевское решение этой проблемы заключается в культивировании «условий, при которых процветает свобода инакомыслия» (стр. 54). Сама возможность нонконформизма, как ни странно, зависит от широкой поддержки неортодоксальных точек зрения в демократиях, подразумевающей более широкую «социальную поддержку мнений, расходящихся с правящей властью» (с. 34). Но в какой степени инакомыслящим нужна поддержка, чтобы бросить вызов условностям? Есть ли люди, которые бросают вызов условностям без социальной поддержки? И если нет, то какой вид и степень социальной поддержки необходимы? Должна ли эта поддержка подтверждать конкретную точку зрения или это может быть более амбивалентная терпимость ко всякому инакомыслию? Достаточно ли, если эта социальная поддержка исходит от узкой коалиции граждан? Что, если другие публично осудят эту точку зрения? И, наконец, до какой степени наша пылкая одержимость редкой, энергичной личностью, не желающей подчиняться несправедливости или условностям, затемняет социальный и политический фон, часто поддерживающий эту личность? Предположение Токвиля о том, что инакомыслящим нужна социальная поддержка для реализации свободы, поднимает вопросы о характере этой поддержки и отношениях между отдельными акторами и более широкими социальными и политическими движениями и контекстами, в которых они действуют.
Как и Токвиль, Милль глубоко озабочен влиянием конформизма на демократических граждан, но особое внимание он уделяет психологическому воздействию конформизма на личность. Для Милля конформизм не просто «подавляет различие», но «влечет за собой неполноценную форму этической самости, отмеченную лицемерием, отсутствием самоконтроля и поверхностностью» (стр. 71). Люди склонны к конформизму, признает Милль, учитывая «моральное неодобрение», с которым они сталкиваются за несогласие, и это конформизм порождает лицемерие у демократических граждан. Давление конформизма «лишает возможности жить жизнью, которая определенно [наша] собственная», что ведет к своего рода «внутренней тирании» (стр. 70–71). Лицемерие, под которым Икута понимает значительное «расхождение между тем, что люди говорят, и тем, что они чувствуют и делают», представляет собой серьезную проблему для демократической политики не только потому, что требует навязчивого, психологически вредного опровержения аутентичных убеждений человека, но и потому, что оно также разъедает способность суждения демократических граждан (стр.
93). Конформизм опасен не только потому, что делает нас неразмышляющими, но и потому, что делает нас лицемерами. Икута подчеркивает эту психологическую интуицию в критике конформизма Милля, но даже Токвиль, кажется, признает психическое измерение конформизма, перекликаясь с «Вторым дискурсом » Жан-Жака Руссо в его предположении, что современность «уродует душу» (стр. 40). И для Токвиля, и для Милля несоответствие продвигает демократические ценности, делая граждан интеллектуально независимыми, социально активными и политически рассудительными.
В разительном контрасте с Токвилем и Миллем Ницше показывает нам, что существуют «недемократические варианты» нонконформизма (стр. 19). Прославление Ницше индивидуальности и творчества в терминах выражения воли к власти и созданию ценности помогает нам совершенно ясно увидеть, что нонконформизм не обязательно демократичен, но может быть зачислен в сторону господства и элитарного видения политики. Для Ницше «все, что ограничивает творчество, включая демократию, должно быть отвергнуто» (стр.
113). «Творческая личность» рассматривает себя как «высший источник власти», отвергая мажоритарную приверженность самоопределению народа (с. 130). Хотя Икута не разделяет враждебного отношения Ницше к демократии, книга сосредоточена на Ницше, чтобы показать, что нонконформизм может быть принципиально исключающим и властным. Проницательный взгляд Ницше на нонконформизм идет даже дальше, чем признание Икуты того, что риторика нонконформизма недавно использовалась для продвижения политики альтернативных правых, подразумевая проницательное признание того, что конформизм принципиально антагонистичен творчеству.
Отвращение Ницше к конформизму заставило меня задуматься о том, связано ли превознесение нонконформизма в американской политике с нашей приверженностью демократическим ценностям или же оно отражает давнюю амбивалентность или даже враждебность демократическим принципам. Мы призываем людей думать самостоятельно, а не следовать за массами, но этот совет, возможно, подразумевает скрытое скептицизм по отношению к множеству.
Индивидуумы должны культивировать свою собственную точку зрения отчасти потому, что массы, по-видимому, обыденны, некритичны или угнетательны. В одном из многих клише, восхваляющих нонконформизм, мы призываем молодых людей думать самостоятельно и сопротивляться давлению сверстников, спрашивая: «Если бы все ваши друзья прыгнули со скалы, вы бы это сделали?». подразумевает лежащий в основе цинизм в отношении навыков принятия решений своих сверстников. Ведь они прыгают со скал. Это презрение к мажоритарным тенденциям и недоверие к коллективному суждению перекликается с влиятельной критикой демократии в западной политической мысли. Возможно, американская риторика прославляет нонконформизм не вопреки двойственному отношению к демократии, а из-за более глубокой враждебности к демократии. Я приветствую попытки Икуты показать, что конформизм имеет более сложные отношения с демократией, путем переформулирования Токвиля и Милля как критиков конформизма, но в конечном итоге меня больше всего убедила антидемократическая позиция Ницше в отношении конформизма.
В своем заключении Икута предлагает поощрять нонконформизм в той мере, в какой это способствует равенству в отношениях. В частности, демократии должны культивировать «настроения», которые помогают людям «относиться друг к другу как к равным» (стр. 21). Политический проект «относительного равенства», как предполагает Икута, «требует коллективных рассуждений и суждений», но это широкое одобрение демократического и эгалитарного видения политики поднимает несколько вопросов о демократическом характере и процессах. Какие склонности должны культивировать демократические граждане, чтобы реализовать относительное равенство? Какие демократические и общественные институты несут ответственность за их развитие? И, наконец, что значит культивировать коллективное, а не индивидуальное суждение? Утверждая, что «нонконформизм не может быть безграничным, потому что демократия связывает его», Икута указывает на амбиции и издержки демократии, темы, которые, как я ожидаю, она рассмотрит в своей будущей работе с такой же ясностью и изощренностью, с какой она привносит тему неконформизма.
в этой книге (стр. 163). Оспаривание соответствия — это глубоко увлекательная работа по политической теории, которая заставляет нас пересмотреть нашу давнюю приверженность несоответствию, напоминает нам, что не все хорошие вещи идут вместе, и предлагает нам задуматься о том, что значит для демократических граждан считать себя равными. .
«Политические хамелеоны» приспосабливаются, чтобы избежать дискомфорта
Среди одной группы людей он кажется демократом. Вокруг другой, республиканец. В еще одном либертарианце. Он политический хамелеон, кто-то, кто занимается изменением социального облика, чтобы слиться с теми, кто его окружает, и, по словам исследователей из William & Mary, в его поведении нет ничего необычного.
В двух недавних исследованиях Тейлор Карлсон ’14 и Хайме Сеттл, доцент кафедры государственного управления, обнаружили, что люди не всегда выражают свои частные политические взгляды и могут соответствовать другим идеалам перед другими, кто не согласен.
Их результаты подробно изложены в статье под названием «Политические хамелеоны: исследование конформизма в политических дискуссиях», опубликованной в журнале «Политическое поведение » весной 2016 года. своей кожи, чтобы слиться с окружающей средой, люди могут изменить политические взгляды, которые они разделяют с другими, чтобы слиться с группой», — сказал Карлсон. «В некотором смысле политическая конформность может служить своего рода камуфляжем для преодоления политических разногласий в социальных условиях. Однако, как мы думаем о конформизме, люди все равно возвращаются к своим истинным политическим взглядам, когда они наедине [или] с другими. которые согласны или иным образом чувствуют себя комфортно, выражая свое истинное мнение».
В лаборатории
В первой части своего исследования, состоящего из двух частей, Карлсон и Сеттл представили виньетку о «Салли», которая, как говорят, имеет ту же политическую принадлежность, что и участник. Салли слушает, как коллеги обсуждают предстоящие выборы, когда один из них говорит ей: «Конечно, вы голосуете за кандидата [противоположной политической партии], не так ли?»
Детали виньетки были изменены, чтобы случайным образом распределить участников по одной из четырех различных версий, чтобы проверить, влияет ли состав группы коллег и то, как они обсуждали кандидатов, на восприятие испытуемыми того, какой будет реакция персонажа, по первому исследованию.
Всех участников исследования попросили оценить вероятность того, что Салли выскажет группе свое истинное мнение, по шкале от одного до пяти.
Во втором исследовании, которое Карлсон разработала и провела как часть своей диссертации с отличием, спонсируемой Чарльз-центром в государственном ведомстве, предполагалось выйти за рамки гипотетической виньетки и изучить реальное поведение людей. Он состоял из трех частей: претест, лабораторная сессия и посттест с общим количеством участников 70.
«Предварительный тест включал 14 вопросов, адаптированных из Американского национального исследования выборов о политических проблемах, включенных в большой опрос», — сказал Карлсон. «Участников попросили указать, в какой степени они согласны с различными политиками».
В лаборатории участники вошли в небольшой конференц-зал, чтобы обсудить политические вопросы в «фокус-группе» с двумя другими «участниками», которые на самом деле были сообщниками, действующими в рамках исследования, и участникам сказали, что они участвуют в фокус-группе.
группа, говорится во втором исследовании.
Исследователи хотели посмотреть, будут ли участники подчиняться политическим взглядам группы, когда они услышат мнения конфедератов, с которыми они не согласны, сказал Карлсон.
Выводы
В первом исследовании результаты наводили на мысль, что, когда персонаж был «пристрастным меньшинством» или окружен людьми, с которыми она не соглашалась, она менее склонна высказывать свое истинное мнение, сказал Сеттл.
В лабораторной части второго эксперимента участники как контрольной группы, так и экспериментальной группы выражали широкий спектр эмоций, указывающих на степень различий между людьми в их эмоциональной реакции на политическую дискуссию, согласно Карлсону.
«Немногие участники сообщили, что чувствовали себя счастливыми или взволнованными, а наиболее доминирующими эмоциями были удивление, разочарование, тревога и замешательство», — говорится в статье. «Очень немногие люди сообщали о том, что чувствовали себя напуганными или злыми, но факт остается фактом: отрицательные эмоции были гораздо более распространены, чем положительные, при взаимодействии с людьми, которые не согласны на политическом уровне.
Эта тенденция согласуется в обеих группах, что говорит о том, что общение с людьми с кем не согласен политически, как правило, более негативный опыт, независимо от давления, чтобы соответствовать».
В своих вопросах Сеттл и Карлсон также исследовали предыдущий опыт участников исследования, когда они подвергались давлению со стороны общества, чтобы они не высказывали политических мнений.
«Из участников, ответивших на вопрос, 63 процента сообщили, что в повседневной жизни чувствовали давление, чтобы они придерживались определенных политических взглядов», — говорится в статье. «Кроме того, два исследования показывают, что люди ожидают, что другие будут скрывать свои истинные политические взгляды, и на самом деле делают это сами, в то время как примерно 33 процента респондентов ожидают, что персонаж будет соответствовать в виньетке, примерно две трети респондентов согласны со своим мнением в виньетке. настоящие обсуждения».
Карлсон заявляет, что результаты их исследования могут иметь ряд последствий для знаний общественности о политическом конформизме.
«Я думаю, что «Политические хамелеоны» могут иметь два эффекта», — сказала она. «Во-первых, тем, кто конформировался в неудобных политических дискуссиях в реальном мире, может быть интересно увидеть, что это более распространенное поведение, чем они могли подумать. Во-вторых, независимо от того, является ли политическое соответствие нормативно хорошим или плохим — это не дебаты, в которые мы можем вступить с текущим анализом — наши результаты могут заставить людей задуматься о том, как они взаимодействуют с другими, когда обсуждают важные политические вопросы».
Сеттл также добавляет, что люди могут захотеть узнать, почему другие склонны скрывать свои истинные чувства.
«Мы все должны помнить о склонности других «быть хамелеонами», — сказал Сеттл, — и делать все возможное, чтобы другие чувствовали себя комфортно, когда разговор переходит к политике».
Дополнительная информация: Тейлор Н. Карлсон и др. Политические хамелеоны: исследование соответствия в политических дискуссиях, Политическое поведение (2016).