Таня Петрович Милькович: Философия, которая не может избавить людей от страданий, не заслуживает существования
Практикующий философ – так можно охарактеризовать сегодняшнего гостя нашей редакции. Таня Петрович Милькович не грузила нас древними трактатами и не закидывала сложными определениями, зато вполне доступным языком объяснила, как можно решить линчые проблемы, обращаясь к той или иной философской концепции. Сама Таня этим живет: «Философский спектакль», «Филотерапия» или «Филокафа» – ее проекты с говорящими названиями, за которыми стоит одновременно и практика душевной гармонии, и восхождение человека к нравственному идеалу.
– Я готовился к интервью с современным сербским философом и предполагал, что мы будем говорить о наследии прошлого. Но встретился с ученым, не просто размышляющем о настоящем. Вы открываете философию для современника, органично вплетая ее, буквально, в повседневную жизнь своего общества. Кто вы?
– Я могла бы представить себя ищущим, человеком, который всегда глубже задумывался об окружающем нас мире.
Именно из этого вопрошания и возникла необходимость изучения философии. Итак, по профессии я философ, но философией занимаюсь по-другому, я практикующий философ. Я руководствуюсь мнением Эпикура, что философия, которая не может избавить людей от страданий, не заслуживает права на существование. Поскольку страдания в мире реальны и многочисленны, у практикующих философов много работы.
Люди в «конформистском» возрасте стремятся услышать настоящие мысли, которые дадут им направление или помогут справиться с проблемой. Все больше и больше людей и здесь, и в мире осознают, что поверхностный подход к жизни приносит больше проблем, чем счастья.
Вот почему древние философы рекомендовали заглянуть вглубь себя и прислушаться к своим истинным потребностям. Как прекрасно объяснил Платон в мифе о пещере, свет иногда может повредить глазу, привыкшему к темноте, но глаз, тем не менее, очень быстро приспосабливается к свету. Почему? Мы рождены, чтобы выбрать свет, а не тьму.
– Но почему, например, не психология, а философия?..
– Для меня жизнь – большая тайна, которую нужно объяснить, а как иначе, как не через самопознание. Познание самого себя – самое трудное дело, а следовать истине еще труднее… много ловушек и обманов в мире. Каждый день мы мечемся меж двух огней: угодить своему телу или своему духу. Как написано в Библии, «дух силен, а плоть немощна». Преодоление инстинкта — большое и трудное дело, особенно для молодых людей. Поэтому мои лекции из серии «Философский спектакль», предназначены именно для них. Неважно, что вы слушаете или что читаете… чем вы кормите свое «я». Это хорошо знают творцы нового мирового порядка. Они в основном настаивают на конформизме, чтобы смягчить человека и сделать его марионеткой. Существует много форм манипулирования, и один из самых важных философов современности Ноам Чомски представил их в своей работе. Наша задача их разоблачить.
– А можно немного подробнее о «Философском спектакле»?
– «Философский спектакль или театр» — это форма, которую я выбрала для того, чтобы объяснить людям трудные вопросы в более доступной форме, поэтому со мной на сцене также находятся актеры, например, Марко Долаш, и артисты, такие как великая скрипачка Соня Калаич, вокалистка Йована Стоянович, пианистка Елена Красич Михайлович.
Идея состоит в том, чтобы объединить разные искусства и приблизить философские идеи к людям. Кроме того, каждое искусство является своего рода выражением правды, а я очень забочусь о правде. Я думаю, что это привилегия говорить правду в мире, который выживает за счет лжи.
– Иногда у людей возникает вопрос: кто такой сегодня философ? Мне почему-то кажется, что в сербском обществе быть философом несколько легче, чем в западном и прозападном мире, который мчится со всех ног…
– Я бы не сказала, что темп жизни является единственной причиной отсутствия интереса к философии на Западе. Думаю, что это связано с концепцией жизни. Они живут концептом «иметь», то есть предельным материализмом, их не интересует, кто они есть… их интересует имущество… они направляют на это весь свой потенциал. Они определяют себя через материальное, в таком мире невозможно найти место для истинной философии, потому что философия не терпит такой реальности, у нее есть потребность заглянуть глубже, за материальное и иллюзорное… это всегда связано с метафизикой.
Концепт философа – «бытие», как сказал великий Достоевский, «важно не сколько я живу, а зачем я живу». Итак, если человек, который основывает свою жизнь на концепте «have», теряет свое имущество, он также теряет свою личность, потому что он — то, чем он владеет. Человек, у которого есть концепт «бытие», знает, что его жизнь — это гораздо больше, чем обладание, его жизнь — это активное начало. Такова теория Эриха Фромма, с чем я полностью согласна.
– Мне кажется, наши русские читатели уже в начале предыдущего вопроса думали о «кафанских философах» (и я это абсолютно без иронии). Действительно, неторопливые беседы в неспешной атмосфере со спокойными людьми дают повод для фокусировки, размышления, изречения мыслей. А у вас есть проект – «Филокафа». Верно ли, что название уже приоткрывает суть того, что происходит на ваших встречах за чашкой кофе с интересными мыслями и беседами?
– Да, помимо «Философского спектакля» (то есть моей «театральной» деятельности), я еще занимаюсь «Филокафой».
Это также одна из форм, при которой группа людей (максимум пятнадцать человек) обсуждает разные темы. Например, как Сократ может помочь вам избавиться от одиночества, как преодолеть страдания любви (в этом вам может помочь Шопенгауэр), или как быть социально активным (а здесь Сартр вам в помощь). У людей есть потребность выражать себя таким образом и видеть реальность, что совсем не просто… Дело в том, что проблема, которая у вас есть, не только ваша, и что вы можете распознать ее в другом человеке, который таким образом становится вашим «братом в страдании», что также помогает. В «Филокафе» участвуют люди всех поколений. Когда-то к нам приходила целая семья, мы не ограничены по возрасту… и не нужны предварительные философские знания. Главное, чтобы вы хотели перемен к лучшему, брали на себя ответственность за вашу жизнь и стояли за каждым своим решением.
– Философию иногда называют абстрактной наукой, абсолютно непрактичной. Так ли это?
– Философия, появившаяся в Древней Греции, в Афинах, не была просто идеей.
Философия создана именно для того, чтобы помочь людям понять себя и окружающий мир. Проблема с философией возникает, когда появляется аналитическая философия, которая непостижима. Таким образом, философия изымается из мира и отдается квази-наукам, которые только берут что-то из философии и дают искаженную картину реальности. Это, на мой взгляд, самая большая опасность… потому что это отчасти правда, доля правды, а по сути, обман. Философия должна побуждать людей думать и действовать… и так до конца их жизни. Это ее задача.
Когда вы располагаете приоритеты в жизни таким образом и направляете свой ум и дух на поиск высших уровней бытия, то вы неизбежно развиваетесь. Идея философа-практика состоит в том, что человек должен совершенствоваться и никогда не переставать работать над собой.
– А теперь давайте еще об одном вашем детище из сферы практической философии- «Филотерапии».
– Филотерапия – это метод, зародившийся в восьмидесятых годах прошлого века, когда профессор Герг Аембах увидел проблему массового появления квази-наук и ухода философии в академические круги.
По этой причине он начал движение практической философии. Это использование философии в решении повседневных проблем. Одной из самых популярных книг в этой области является «Платон, а не прозак», написанная Лу Маринофф. Она имеет своих приверженцев в мире и становится все более и более популярной, люди понимают, что через поверхностность нельзя достичь какого-либо серьезного решения и что духовное здоровье и рост — это процесс, который требует времени, самоотверженности и труда. Рекомендация практикующих философов – выбрать свою философию, и использовать один из методов, скажем, определить проблему, потом подумать о ней без эмоций, отстраниться и посмотреть на проблему так, как будто она вас не касается, затем включите эмоции, выберите свою философскую позицию и действуйте в гармонии с ней.
– Как вам пришла в голову идея мюзикла «Утренник для души»?
– В «Утреннике для души» я работаю с поэтами. Есть много талантливых поэтов, у которых нет медийного пространства, к сожалению.
Людям очень нужна поэзия, а в Сербии это не очень жалуют. Поэзия – это язык души… вот почему на «утреннике» у нас так много посетителей.
– Как философски осмысливают в Сербии специальную военную операцию России?
– В Сербии специальная военная операция воспринимается большинством людей как единственное решение и с одобрением. Могу сказать от себя и своих друзей, что народ России имеет здесь безоговорочную поддержку, то есть большинством. Вы с честью защищаете свою родину и свой народ, а также весь мир от дракона-глобалиста! Все взоры обращены на вас, и наши молитвы с вами. Вы – свет мира в этот момент. Вы столкнулись с ужасной пропагандой, которая не выбирает никаких средств для нападения на вас, используя исключительно ложь. Россия – указатель для всего мира свободы. Я верю, что скоро все закончится и Россия как всегда победит!
– Как нашему современнику сохранять спокойствие, не нервничать и продолжать трезвом смотреть на мир в наше турбулентное время?
– Я верю в правду.
Ищите правду, не поддавайтесь конформизму. Вы меняете то, что можете изменить, принимаете то, что не можете, и знаете, как провести черту между этими понятиями. Как говорит святой Николай (Велимирович): «Сила духа так же важна, как и сила тела, это прекрасно знали древние греки, они называли эту гармонию духа и тела калокагатия, но она ничего не стоит, если за ней не стоят нравственные принципы. Поэтому я бы закончила категорическим императивом Канта, который говорит, что если ваша максима может стать всеобщим законом, то вы – моральный человек.
Желаю всего наилучшего народу России, потому что он поступает нравственно и принципиально.
– Спасибо за интереснейшую беседу!
Беседовал Владимир Басенков
Поделиться новостью
«Люди, верящие в истину, крайне опасны — это агенты здравого смысла» — T&P
Итальянский политик и философ Джанни Ваттимо является одним из ведущих теоретиков постмодернизма. По его словам, современная культура характеризуется не только процессами в искусстве, но явлениями в социально-экономическими (наступление постиндустриальной эпохи) и религиозными (секуляризация и наступление постхристианской эпохи).
«Теории и практики» поговорили с итальянским ученым о субъективности и интерпретации как главном сдерживающем механизме тоталитаризма и перехлестов.— В свое время вы крайне критично отзывались о принципе объективности, который вмешивается, в том числе, и в общественную практику, сводя ее к тоталитаризму.
— Для меня это открытый вопрос. С одной стороны, раз я хочу совершить революцию, или же просто каким-то образом трансформировать группу, к которой принадлежу, мою жизнь, то я нуждаюсь в некой мощной субъектности, дабы быть способным чего-то желать, принимать какие-то решения. С другой стороны, первое решение, которое следует принять — это отказ от превознесения своей субъективности. В этом смысле я и остаюсь христианином. Это этическая позиция. Я не хочу ни утверждать свою субъективность, ни отрицать ее — мне нужно находиться в сообществе во всех смыслах этого слова. Глупо думать, что освобождения можно достичь, развивая эго. Нет! Путь к эмансипации — обретение связи со своим горизонтом, своей основой, своим сообществом.
На самом деле тут речь идет о том, что Хайдеггер называл «Eigenschaft» — в смысле аутентичности/характерности. Позднее он истолковывал этот термин иначе — в качестве принадлежности/обладания, в каком-то смысле самообладания. Этот термин связан и с другим термином — «er eigenen» — переживаемым моментом бытия. То есть это был сдвиг от экзистенциальной позиции Хайдеггера 20-х к другой точке зрения — от анализа субъективности к анализу необходимой принадлежности к некоему историческому горизонту.
«Что вы бы назвали плохим или хорошим? Можем ли мы в этом вопросе полагаться на кантов “нравственный закон внутри себя”? Не думаю.
Вы полагаете плохим и хорошим нечто, что признано таковым в вашей культуре — не просто на поверхностном уровне публичности, но и в глубокой толще исторического строения общества».
Вы полагаете плохим и хорошим нечто, что признано таковым в вашей культуре — не просто на поверхностном уровне публичности, но и в глубокой толще исторического строения общества».Индивидуализм всегда связан с тем, что Хайдеггер называл метафизикой — с иллюзией, будто можно занять собственную позицию в споре, схватив первые принципы отношений и говорить о том, что тебе доступно понимание «естественных законов», абсолютного добра и абсолютного зла и тому подобного. В действительности в этом случае ты схватываешь принципы своей эпохи, ситуации, своего верования, идеологии и так далее. Вот собственно, что осталось от моей критики субъективизма — я не разделяю картезианский принцип, в соответствии с которым ясное представление о предмете является истиной. На это представление могут повлиять совершенно банальные вещи вроде расстройства желудка, или воспоминания о том, как бабушка поймала тебя на краже мармелада. Так что мое сознание детерминировано в такой степени, что я просто не могу верить, что ему, как воплощению моей субъективности, доступно нечто абсолютное.
Вы скажете, конечно, что если говоришь «для нас», то это значит также «для нас с тобой», «для нашего общества», «для нашей эпохи». В общем, это прагматизм, связанный с историзмом. То есть я не могу принимать абсолютные решения — мнимое абсолютное решение выдает в тебе субъекта, наделенного наиболее очевидными объективно присущими обществу чертами. Люди, верящие в истину, крайне опасны — это агенты «здравого смысла». И если я заявляю, что я — коммунист, на Западе меня всегда спрашивают: «Как можно быть коммунистом?»,— подразумевая, что я нахожусь вне логики задающих этот вопрос. Но эта логика, в свою очередь, исторически обусловлена как логика финансового капитала. Во многом то, что считается истиной, является всего лишь истиной ограниченной, находящейся внутри структуры мейнстрима.
Все просто — нельзя писать прокоммунистические статьи в крупнейшие итальянские газеты.
Если вы философ, то вы можете, конечно, представить коммунизм как чистую утопию, которой нет места в реальности. Но вас не воспримут серьезно. Во многом субъективность в новое время была связана с фундаментальной идеей способности уловить абсолютную истину. И это давняя западная традиция, берущая свое начало от «Пира» Платона — любовь чистого интеллектуала, чистого интеллекта к идеям. А это в конечном итоге невозможно. Сам Платон был аристократом и не видел в простом ремесленнике способности открыть в себе чистый разум, конечно, он этого и не исключал. Но он был тем, кто двигался в горизонте представлений своих современников — таких же аристократов. В одном из его диалогов, кстати, можно найти момент, в котором раб доказывает теорему Пифагора, но все равно он это делает под строгим руководством посвященного. Короче, раб может стать порядочным реакционером, будучи ведомым таким же реакционным господином. Эта идея истины для меня теперь — большая проблема. Если мы возьмем экономическую науку, руководящую экономической политикой Европы ныне, то мы просто обнаружим, что экономисты лишь делают вид, что все знают объективно.
— Давайте вернемся к вашему давнему тезису об обществе ненасильственных коммуникаций. Вы говорите о легитимности всех интерпретаций в рамках такого общества. Помнится, в свое время Делез ставил в заслугу Фуко то, что он научил нас принципу: «Говорить за других — это подлость». Возможно, и вы разделяете этот подход. Но не прервет ли это коммуникацию как таковую? Ведь повод для общения исчезает, коль скоро нет смысла оспаривать ту или иную интерпретацию?
— Да, но ведь и интерпретация — способ уподобления, описания чего-либо, воспринятого своими собственными глазами. А коммуникация здесь становится возможной в силу того, что твои глаза не есть просто твои собственные глаза. Они — глаза группы. Ведь ты разговариваешь на языке, следовательно, ты излагаешь свою интерпретацию внутри некой структуры, язык которой ты разделяешь.
«Настаивать на интерпретации — значит критиковать официальную истину. Мы знаем, что она также является интерпретацией, это важно, потому что если вы открываете, что государственная правда, правда папы или ЦК — всего лишь интерпретация, вы получаете свободу оспаривать ее».
Идея множественности интерпретаций важна в силу того, что для меня она проясняет следующее: нет чистой рефлексии вещей таких, какими они являются. Это начинается с Канта, говорившего про априорные формы, которые для него были универсальными. То есть в его случае речь шла о субъективном вторжении в знание, но это было не так важно, ибо любое мыслящее существо вело себя точно также. Так что речь тут шла о некой универсальной субъективности, а по сути — объективности. Но после Канта появилось еще и историческое сознание — априорные формы стали исторически подвижными. Наше отношение к миру теперь определяется не по Канту, а по Гегелю, в терминах историзма.
Настаивать на интерпретации — значит критиковать официальную истину. Мы знаем, что она также является интерпретацией, это важно, потому что если вы открываете, что государственная правда, правда папы или ЦК — всего лишь интерпретация, вы получаете свободу оспаривать ее. Истина — результат соглашения, а не простого отражения. Я не вижу истину — я вижу нечто с определенной точки зрения, и оно представляется мне таковым, каким я его вижу. Если у моего собеседника нет возражений, то мы идем дальше. Тут я соглашаюсь с Поппером. Истина — это то, что до сих пор еще не опровергнуто. Такому пониманию противостоит авторитарное мышление, которому представляется, что ему доступна истина, которую все обязаны принять. Достаточно ли этого? Во всяком случае, я так считаю. Почему я должен верить, что моим глазам доступна объективная универсальная истина на все времена? Это лишь правда ситуации, которую мы можем принять.
Жора Сирота
— Вы также говорили об обществе тотальной коммуникации, а, следовательно, об обществе, в котором крайне затруднено создание беньяминовской ауры произведения искусства.
Что же происходит с последним?
— Мое эстетическое видение определяется двумя началами. В первую очередь надо упомянуть моего учителя из Турина — Луиджи Парейсона. Не знаю, переведен ил он на русский, но, во всяком случае, он создал эстетическую теорию, в соответствии с которой произведение искусства есть пример успешной формы. Об этом сложно говорить, но, в сущности, вопрос стоял так: что бы я назвал прекрасным? Парейсон, изучив эстетику немецкого идеализма, пришел к выводу о том, что произведение искусства — это успешное воплощение в форме замысла художника. Кстати, обратимся к Гегелю: в его трактовке произведение искусства есть совершенное взаимопроникновение внутреннего и внешнего аспекта. В произведении искусства нет ничего невыраженного. То есть выражение, художественное высказывание, идентифицировалось в большей или меньшей степени с намерением, интенцией. И это был идеалистический тезис относительно прекрасного. В общем, идеализм и был философией совершенного воплощения идей.
Так что в Новое время произведение искусства и было таким совершенным воплощением идеи в материале. Даже в этике речь шла о реализации положительных интенций. Но если вы в действительности плохой человек, то «добрыми намерениями» способны выложить дорогу и в Гулаг. Поэтому, кстати, нельзя говорить о прекрасном вне связи с нравственным. Короче, Парейсон воспринял традицию немецкого идеализма.
Хайдеггер же характеризовал произведение искусства как работающую, действующую истину: Ins werk setzen der wahrheit. Он хотел заставить истину работать («истина сущего полагает себя в творение» или «искусство есть произведение истины в действительность»). Конечно, первое о чем вы думаете — а правдиво ли то, что вы выражаете в произведении искусства? Итак, важно следующее — невозможно мыслить в категориях успешной реализации. Речь должна идти скорее об историческом посвящении. Вот почему мы говорим об оригинальности произведения искусства. А это было крайне важно для Нового времени — тогда художник мыслился как гений.
А Хайдеггер берет все это и говорит о произведении искусства как о действующей истине. Но это не может быть истина суждения. Есть ли смысл писать поэму о том, что идет снег или дождь? Так какую же правду заставляет работать искусство?
На самом деле произведение искусства проводит историческую инициацию нового языка. Мой французский друг, Мишель Дюфренн, умерший уже много лет назад, объяснял эту идею Хайдеггера, вводя для определения ее новый термин quasi-sujet — «почти субъект». То есть произведение действует. Предположим, если я вас знаю, то не думаю, не размышляю над тем, что передо мной какой-то очередной человек, или особенно, если я влюбляюсь в кого-то. Также и с искусством — если я читаю Достоевского, Толстого, Рильке, это не просто очередная книга — что-то происходит со мной. В этом смысле Хайдеггер и говорил об открытии истины. У вас в сознании в первую очередь возникают лучшие образцы Западной литературной традиции — Библия, Данте, Шекспир, про которые вы как раз и вспомнили потому, что те инициировали определенную ситуацию.
Итак, произведение искусства принадлежит истории, оно раскрывает, изобретает новую парадигму. Но в том же эссе, где Хайдеггер говорит о произведении искусства как о действующей истине, он замечает, что нечто подобное происходит и с политическим порядком, то есть создать произведение искусства — совершить революцию. Он не говорил более про политический порядок после этого эссе, потому, что произошла одна, мягко говоря, неувязка — Хайдеггер, ведь, однажды стал нацистом. И после войны он уже не хотел более участвовать в политике. Так что он оставил себе для рассмотрения только вопросы интеллектуального отношения к произведению искусства.
«Парейсон, изучив эстетику немецкого идеализма, пришел к выводу о том, что произведение искусства — это успешное воплощение в форме замысла художника. То есть выражение, художественное высказывание, идентифицировалось в большей или меньшей степени с намерением, интенцией».
Понимание Хайдеггером произведения искусства сильно связано с историей авангардизма в ХХ веке, ибо невозможно сказать, что кубизм — просто очередная форма отражения реальности.
И да, и нет! Или если Дюшан посылает на выставку писсуар, нельзя сказать: «Вот очередное произведение искусства». Или когда Джойс пишет «Уллиса», он не создает просто еще один роман, отражающий другие. Речь идет своего рода революции. В этом смысле Хайдеггер был авангардистом и во многом подменял своим пониманием произведения искусства ожидание политической революции. Я проделываю обратную операцию — начинаю разговор о произведении искусства, чтобы прийти к вопросу о политической революции. Но во многом я нахожу важным подчеркнуть следующее: произведение искусства меняет нечто в истории. Меняет человека, но никогда не делает это индивидуально — вы на виду, вы точка, но в истории. Так что если вы в этих терминах рассматриваете политику, то у вас есть теория революции.
Но откуда же приходит произведение искусства? Здесь мы сталкиваемся с романтическим аспектом у Хайдеггера и его связи с политикой. Революция не может быть простым изменением общества. Это переворот. И это не так-то легко понять.
Важнейшим тут является историческая новация. Новация в истории эстетического субъекта, который создает произведение или наслаждается им, или новация в истории общества. Даже живописцы все меньше и меньше работают на выставки, все меньше создают для экспонирования в салонах. Они создают события, инсталляции, включают иные обстоятельства. Всегда можно пребывать в иллюзии того, что живописец создает новое полотно, которое можно купить, продать, повесить в своем салоне или положить в банковскую ячейку. Но тут как раз и выступает наружу противоречие идеи произведения самоценного, той, что Беньямин называл фетишистской ценностью произведения искусства. Так что во многом я вижу идею Хайдеггера сопоставимой с интенцией лучших художников современности (лучших, конечно, в моем понимании), которые пытаются создать не столько произведение, сколько событие.
У Ницше где-то есть высказывание, гласящее, что мы более не принадлежим эпохе произведений искусства, что мы их уже не ценим. Кстати, ведь Ницше ожидал революции в искусстве, в том числе он возлагал большие надежды на Вагнера, пусть они не оправдались.
Важно другое — произведение искусства поддерживает ожидание. Ожидание скорого возникновения ценного объекта. И это очень беньяминовский подход.
— То есть, если мы продолжим это сравнение, то можно будет заметить, что все революции происходят совершенно неожиданно, и точно таким же образом в нашу эпоху могут появиться крупные произведения, как раз воплощающие в себе принцип деятельной истины.
— Да, конечно. Но, честно говоря, от революции я ожидаю гораздо больше, чем от искусства. Не знаю, что вообще сейчас я бы назвал произведением искусства. Обычное произведение с выставки, как я уже и говорил, слишком связано рынком, с продвижением на рынке и тому подобными вещами. Кстати, это не значит, что я бы отказался от идеи повесить у себя дома на стене понравившуюся мне картину Матисса или Клее. Но я уже не воспринимаю их полотна, как мощные события в истории — нет, они просто украсят мой интерьер. Так что со старой идеей абсолютно неповторимого произведения искусства совершенно нечего делать.
В общем, я предпочитаю произведения, с которыми я могу иметь дело как с общественным событием, которое не является предметом, то есть, в том числе не может быть предметом коллекционирования, купли-продажи и так далее. Я предпочитаю хеппенинги, нечто подобное Вудстоку. Конечно, там есть своя мифология. Но даже Гадамер стал верить в то, что подобные события — массовые рок-концерты и фестивали — сейчас гораздо легитимнее как произведения искусства, чем живописные полотна.
«Парейсон, изучив эстетику немецкого идеализма, пришел к выводу о том, что произведение искусства — это успешное воплощение в форме замысла художника. То есть выражение, художественное высказывание, идентифицировалось в большей или меньшей степени с намерением, интенцией».
Что мне больше всего нравится в Беньямине, так это его замечание о том, что побежденные не пишут историю. Официальная история — это история победителей, не побежденных. Материальность земли в революции есть их потребность — потребность слабых.
В общем-то, я и предлагаю философию Pensiero debole — философию «Слабой мысли». Идея в том, что единственной формой прогресса в истории может быть сокращение насилия, а не воплощение сильного идеала, идет ли речь об идеале пролетария или капиталиста. В то же время, рождение есть, если не случай насилия, то, по крайней мере, крайне болезненный акт. И несколько лет назад один француз подал иск, суть которого сводилась к обвинению его матери в том, что она не сделала аборт. Короче, он не хотел жить. Парадоксально. Но это беньяминовский вопрос: проигравшие не верят, что существовать лучше, чем не существовать. Они не творят историю. Так вот, когда я говорю о слабой мысли, я говорю о философии, которая верит, что в основании (происхождении) лежит некая форма насилия — война, политическая революция. А далее мы должны сокращать насилие.
Единственное допустимое насилие — случай эвтаназии. Ведь, несмотря на то, что это гуманное убийство, оно не перестает от этого быть крайней формой насилия, как и любое убийство.
Положим, некто парализован и не хочет больше жить, но и не может свести счеты с жизнью. Что делать? Предпочесть абстрактный идеал жизни, в силу того, что жизнь всегда лучше смерти? Или предпочесть уважение воле этого человека. Так в общих чертах я мыслю насилие. Для меня сокращение насилия есть сокращение объективных ограничений свободы. Причем уважаться должна именно свобода конкретного человека. Как христианин я уважаю ее, а не «естественный закон» жизни, ведь иногда бывает лучше умереть, или проявить снисхождение и помочь человеку уйти из жизни. Иными словами идея слабой мысли сводится к объявлению абсолютной истины насилием. Я хочу сократить насилие также и в этом смысле, принимая все интерпретации истины, достигая соглашения с ними. Универсальность истины не тождественна абсолютизму истины, тому, что она должна быть безоговорочно принята. Есть суждение, разделяемое множеством людей, полагающих, что это и есть истина. При этом вы имеете полное право высказаться в том духе, что этот вариант истины вас не устраивает и приступить к дискуссии, к сравнению интерпретаций.
— Что-ж, давайте попробуем объединить эстетическую, политическую, философскую и религиозную проблематику в одном вопросе. И даже попробуем связать его с вполне конкретным лицом. Как вы относитесь к фигуре Жижека — наиболее популярного левого философа современности? В чем различие вашего метода и его «рационального коммунизма»?
— Не знаю. Хоть я и знаком с ним лично и могу сказать, что он мне нравится как человек. Честно говоря, я никогда особо не понимал, что он хочет сказать в смысле философии. Мне нравится его несколько скандализирующий подход, его попытки перевернуть все. Но есть в Жижеке нечто, что меня немного беспокоит — это Лакан. Когда он говорит о Лакане, я перестаю понимать что бы то ни было. Я останавливаюсь. Я хотел бы понять его лучше, но бросаю книгу, если с самого начала не понимаю, зачем мне ее читать. Может я просто слишком ленив. Это вопрос циркуляции интерпретаций, то есть у вас должно быть некое предварительное понимание текста, прежде чем вы начнете его читать.
Вы должны знать изначально, что вы ищите в книге? Что до Жижека, то я могу его прочитать в силу личного знакомства, но этого недостаточно. Кстати, я думаю, что мы во многом с ним согласны. Мы с ним принимали участие во множестве международных конференций и прочих мероприятиях. Но почему я должен сталкиваться с Жижеком, отличаться от него, противоречить ему? Скажите! Ведь на самом деле мне бы этого хотелось, я просто не понимаю, зачем?
— Возможно стоит вспомнить одну из его недавних статей, в которой он с весьма неожиданной стороны подошел к проблемам исламской культуры? Ведь вы соотносите себя с традицией будто бы враждебной исламу со времен Крестовых походов. Вы говорили про христианский социализм, не противоречит ли ему увязывание социализма и ислама?
— Опять же не знаю. Ведь для меня христианство — это Европа. Я даже книжку написал «Социализм и Европа», намекая на известное произведение Новалиса «Христианство и Европа». И знаете, возможно, христианство — это исключительно Европа.
Оно везде распространено, но в конечном итоге на базе Европейского колониализма. В ту же Латинскую Америку его принесли испанские конкистадоры. И теперь вы находите христианство там, где побывала европейская цивилизация, европейская технология, европейская коммерция. Конечно, теперь мы сталкиваемся с тем фактом, что Китай перенимает европейские технологии, которые, впрочем, являются развитием китайских, если мы вспомним про тот же порох.
«Рождение есть, если не случай насилия, то, по крайней мере, крайне болезненный акт. И несколько лет назад один француз подал иск, суть которого сводилась к обвинению его матери в том, что она не сделала аборт. Короче, он не хотел жить. Парадоксально».
Так вот, в данном случае речь идет о чувстве принадлежности к христианству. Не в силу того, что я верю в какие-то догмы, а в силу того, что я принадлежу современному позднехристианскому миру. Во многом христианство и современная культура тождественны, или как минимум взаимосоотносимы.
Кстати, социализм также принадлежит современной культуре, культуре Нового времени. Маркс был мыслителем XIX века. Мне представляется, что вопрос не в том, чтобы сблизить христианскую и исламскую теологии. Это вопрос возможности сосуществования христианского и исламского миров. Я не думаю, что столь важны доктрины. Мне представляется, что важны исторические миры. Я не ищу истины общей для христианской и исламской интерпретаций. Ну да — обе эти религии основываются на монотеизме, но вот это как раз один из пунктов, в которых я больше всего сомневаюсь — ведь именно с монотеизма начинаются религиозные войны.
Итак, я верю в то, что это вопрос в большей степени политического взаимопроникновения, нежели доктринального диалога. Но нет никакого диалога! Возьмите все эти мероприятия, посвященные диалогу религий. Представьте себе встречу папы с Далай-ламой: они встречаются, проявляют друг к другу видимое уважение, говорят один другому «Ваше святейшество», «Ваше преосвященство», но каждый потом идет своей дорогой.
Представьте, что Папа идет в капеллу и молится за несчастного Далай-ламу, который не обращается в католицизм, а, следовательно, неизбежно попадет в ад. Это абсурд. Так что доктринальный диалог абсолютно бесполезен, кроме того, и организуются такие мероприятия по большей части под эгидой ООН, которая подконтрольна США, так что не стоит особо всему этому доверять.
Но важно, чтобы эти миры попытались понять друг друга политически и экономически. Ведь почему мусульмане представляют опасность для христианства? От того, что они не верят в Троицу? Отнюдь. Их просто слишком долго эксплуатировал Запад. Естественно, если речь пойдет о прямой агрессии с их стороны, то другого выбора — кроме как защищать себя — не останется, если я, конечно, не желаю быть убитым исламистами. Но именно чтобы этого не случилось, следует сделать более мирными наши отношения. Не столь важно понимать догмы друг друга. Пусть каждый останется при своей религиозной точке зрения до момента, конечно, пока кто-то не зайдет в ее отстаивании так далеко, что начнет запрещать мое собственное верование.
В общем, это не так важно. Даже этика. Христианская этика уже фактически не практикуется в мире. Как-то на празднование одного из юбилеев Папы римского съехалось 300 000 молодых людей в Риме, кричавших: «Папа! Папа!». Ну, а на следующий день в местах их скоплений было обнаружено 300 000 использованных презервативов. То есть в смысле этики они к папе не прислушивались. Тем не менее, в целом они все уважительно относятся к этике — они не террористы, они придерживаются социальной дисциплины, в чем им, конечно, отчасти помогает и церковная проповедь. Но в общем проблема доктринальной этики давно снята — наша этика — этика западного мейнстрима. И не важно, идет ли кто-то в церковь или нет — это мало что решает. Далеко не все, посещающие церковь, серьезно воспринимают христианскую этику. И далеко не всякий, кто этого не делает, является отрицательным персонажем с ее точки зрения. Так что это вопрос цивилизации. Не уверен, что я действительно его разрешил, так что это оригинальный, новый, революционный тезис.
Как быть стоиком: использовать древнюю философию, чтобы жить современной жизнью: обзор
Как быть стоиком: использовать древнюю философию, чтобы жить современной жизнью , Массимо Пиглиуччи (Basic Books, 2017), 12,99 фунтов стерлингов/ $27
Стоицизм имеет репутацию холодного и черствого человека, и это неудивительно, учитывая его знаменитые принципы, которые советуют относиться к смерти и болезни как к чему-то безразличному, сводить секс к трениям между участниками и (кажется) следить за весельем, удовольствием и страстью. на каждом повороте. Последняя книга Массимо Пильюччи, Как быть стоиком: использовать древнюю философию, чтобы жить современной жизнью, представляет более тонкую интерпретацию стоицизма, избегая стереотипного стоика, как доктор Спока с его жесткой верхней губой. Он не рекомендует принимать холодный душ каждое утро. Он поощряет активность и отстаивание того, что считается добродетельным. Хотя здесь нет обсуждения секса или страсти, есть утверждение о дружбе и любви к родственникам и человечеству: «Стоицизм, — говорит Пиглюччи, — был в значительной степени философией социальной активности и поощрял любовь ко всему человечеству, а также к природе».
Пильюччи много лет писал о важности философии для повседневной жизни в своих блогах, в том числе в «Сносках к Платону», размещенных The Philosophers’ Magazine , а также в своих двенадцати предыдущих книгах, включая Ответы Аристотелю: Как наука и философия могут привести нас к более осмысленной жизни. Аристотелю, видимо, не хватило ответов. В Как быть стоиком Пильюччи объясняет, что он не религиозен, но новые атеисты оставили его «откровенно раздраженным». Буддизм казался ему «слишком мистическим», а светский гуманизм слишком полагался на науку. «Напротив, — объясняет Пиглиуччи, — в стоицизме я нашел рациональную, благоприятную для науки философию, которая включает в себя метафизику с духовным измерением, явно открыта для пересмотра и, что наиболее важно, в высшей степени практична».
Эпиктет — проводник Пиглиуччи, и воображаемые разговоры между двумя мужчинами показывают, как стоик может подходить к практическим проблемам современной жизни, а также где стоицизм нуждается в обновлении.
Одним из таких обновлений является дихотомия контроля, центральная черта древнего стоицизма, потому что современная наука показала, что наши суждения находятся под нашим контролем в меньшей степени, чем предполагали стоики. Пиглиуччи рассказывает, например, что он был «пухлым ребенком», и его бабушка и дедушка кормили его обильно и часто. Стоицизм помогает ему во взрослом возрасте, потому что он сосредотачивается на том, что может контролировать (еда и физические упражнения), но не беспокоится о том, что не может (свои гены и воспитание). независимо от фактического результата, я делаю все возможное».
Как следует из названия, « Как быть стоиком » представляет собой информативную и поучительную книгу в стиле справочника. Он четко структурирован, в рамках которого Пиглиуччи исследует четыре ключевые стоические добродетели: практическую мудрость (жить этически правильной жизнью), мужество (поступать нравственно в трудных условиях), умеренность (не баловаться) и справедливость («лечение других людей с достоинством и справедливостью»).
Эти добродетели обсуждаются с практической точки зрения, с упором на желание (принятие), действие (филантропия) и согласие (внимательность), в то время как Пиглиуччи также затрагивает конкретные темы, такие как смерть и инвалидность, гнев и тревога, любовь и одиночество. Кульминацией книги являются двенадцать практических упражнений, которые включают предложения (а не правила), такие как «Отвечайте на оскорбления с юмором», «Говорите, не осуждая» и «Выбирайте свою компанию правильно».
Как быть стоиком — очень читабельная книга: в ней есть легкость прозы, энтузиазм, исходящий от страниц, и тонкий юмор, пронизанный историями, которые составляют изюминку книги. Например, когда Пильюччи проявлял бдительность в переполненном метро, чтобы отпугнуть воров, он слишком поздно обнаружил, что его ограбили. Его реакция такова: «престижность [вору] за его ловкость», хотя он также признает, что вор потерял честность. Хотя отсутствие кошелька вызывало административное раздражение, Пиглиуччи объясняет, что это не был конец света.
Он предвидит обычную критику стоицизма за то, что слишком легко отмахиваться от несправедливости, и создает возможность для активности, говоря: «Не в нашей власти заставить воровство исчезнуть из мира, но в нашей власти в битве за внимание с ворами, если мы считаем, что это стоит наших усилий и времени».
Книга также опирается на другие истории, чтобы показать применимость стоицизма в современном мире. Например, чтобы проиллюстрировать добродетель и характер, он называет Малалу Юсафзай образцом для подражания и сравнивает Сократа и Эдварда Сноудена. В то время как Сноуден нашел убежище в России, Сократ был более добродетелен, потому что он выполнил свой моральный долг принять закон общества, в котором жил, хотя, вероятно, он тоже мог бы сбежать. Пиглиуччи описывает, как стоицизм помог Ларри Беккеру, профессору философии на пенсии, который пережил полиомиелит и процветал, а также Эндрю Оверби, который боролся с депрессией и начал думать о жизни как о поединке по дзюдо.
Как быть стоиком , вероятно, в какой-то степени найдет отклик даже у тех, кто не убежден в стоицизме, поскольку большая часть его описывает порядочного человека.
Например, изменение места, где вы осуществляете свои банковские операции, потому что банк был признан виновным в мошенничестве, не является исключительно стоическим поступком, а скорее указывает на то, что (я надеюсь) задумал бы вдумчивый человек.
Однако одним из ключевых пунктов разногласий является избитое, но все же уместное отношение к стоическому безразличию. Стоицизм позволяет быть эмоциональным и возбудимым время от времени, и все же они все еще рассматриваются как слабости или проступки, которые следует преодолевать с помощью «холодной жесткой логики». Пиглиуччи обращается к этому, указывая на то, что стоическое безразличие является «одной из наиболее неправильно истолковываемых частиц стоической мудрости, иногда даже преднамеренно», и вслед за Эпиктетом объясняет, что жизнь непостоянна и мы можем потерять близких в любой момент, поэтому мы должны ценить их и не принимать наши отношения как должное. Более того, Пиглиуччи на протяжении всей книги показывает, как стоицизм поддерживает заботу и сострадание как на индивидуальном, так и на социальном уровне.
Несомненно, очень важно избегать траты эмоциональной энергии на неприятных людей и смягчать печаль, когда мы теряем близких. Тем не менее, меня в первую очередь беспокоит стоическая точка зрения, что она говорит, что отношения — это фундаментальные аспекты жизни, к которым мы должны относиться безразлично . Проблема здесь не только в том, что может быть трудно установить личные отношения, если другие знают, что вы делаете все возможное, чтобы быть к ним равнодушным, но также существует риск быть выставленным социопатом. И Пиглиуччи, и Эпиктет, кажется, признают это противоречие, поскольку они также советуют нам практиковать эмпатию, и у меня осталось желание лучше понять динамику между эмпатией, невозмутимостью и безразличием.
Как быть стоиком — отличная реклама широкой аудитории не только стоицизма, но и философии в целом, а также ее применения в повседневной жизни. Стоицизм, кажется, помогает многим людям, особенно в трудные времена, и книга Пиглиуччи показывает, как и почему стоицизм может быть полезным ресурсом для жизни в двадцать первом веке.
Скай Клири, доктор философии, магистр делового администрирования, философ и автор книги «Экзистенциализм и романтическая любовь».
Спросите философа: обзор
Фрэнк Апполония
Обзор Фрэнка Апполонии и Трэвиса Тиммермана.«Спросите философа: ответы на ваши самые важные и самые неожиданные вопросы», Ян Оласов (Thomas Dunne Books), $12,99
«Спросите философа» Яна Оласова «Спроси у философа» — блестящая работа в области публичной философии, которая одновременно рассматривает широкий спектр философских тем и служит как введение в философскую методологию. Объем книги поражает. Он охватывает вопросы, начиная от классических основных философских вопросов (например, есть ли у нас свобода воли? Почему существует что-то, а не ничего?) до некоторых из наиболее важных вопросов современной философии (например, что делает мальчика мальчиком?) до веселья и обманчиво сложные, вопросы, на которые вы не знали, что вам нужны ответы (например, является ли кетчуп смузи?).
Эта книга родилась из философских дискуссий Оласова с людьми, которых он встретил в киоске «Спроси у философа», которым он управляет. Оласов вместе со сменяющейся группой профессиональных философов установил этот киоск по всему Нью-Йорку на «фермерских рынках, в магазинах, на станциях метро, в парках, на книжных фестивалях и уличных ярмарках», где люди из всех слоев общества спрашивали Оласова и компанию. какие бы философские вопросы ни были у них на уме. Один из нас даже имел честь сопровождать Оласова на стенде и воочию убедиться, каким веселым, познавательным и преобразующим опытом это может быть для всех участников. Эта книга отражает некоторые из этих переживаний и тем самым представляет собой увлекательное введение в философию. Структура книги проста. Каждая глава представляет собой короткую самостоятельную работу, посвященную вопросу, который кто-то задал на стенде. Это означает, что книгу можно читать не по порядку, и, поскольку большинство глав занимают всего около пяти страниц, это быстрое и неизменно захватывающее чтение.
Чтобы дать вам представление о том, что делает Оласов в каждой главе, давайте рассмотрим одну из наших любимых глав под названием «Что такое счастье?». Глава начинается с того, что Оласов определяет свои термины, чтобы сначала прояснить вопрос, на который он отвечает. Затем он кратко рассматривает четыре основные теории счастья в философской литературе, а именно. гедонистическая теория, теория предпочтения, удовлетворенности жизнью и теория эмоционального состояния соответственно. Затем, всего на четырех с половиной страницах, Оласов проводит читателя через краткое и кристально ясное объяснение каждой теории, подчеркивая при этом причины, по которым он отдает предпочтение гедонизму.
Несмотря на то, что он всегда отстаивает свою позицию, Оласов умудряется последовательно соблюдать тонкую грань между предложением собственного ответа на каждый вопрос и изложением альтернативных жизнеспособных ответов на заданный вопрос. Книга никогда не превращается в Оласова, который просто защищает свой любимый ответ на эти вопросы.
Способность Оласова честно встряхнуть различные взгляды побуждает читателя самостоятельно продумывать каждый вопрос, что является одной из особенностей книги, которая делает ее исключительным произведением публичной философии.
Глава о счастье, как и многие другие, заканчивается забавным и познавательным анекдотом о личном разговоре Оласова с кем-то у будки. Эти анекдоты — фантастический штрих, потому что они помогают оживить книгу, заставляя читателя почувствовать, что он на самом деле находится в киоске. В этой главе рассказывается анекдот, в котором Оласов обсуждает мысленный эксперимент «Машина переживаний» с человеком, который спрашивал о счастье. Эти анекдоты из реальной жизни не только подтверждают реальность книги, но и постоянно показывают, как нефилософы серьезно задумывались над многими вопросами, которые обсуждают философы. Каждый анекдот наполнен освежающе легким и юмористическим стилем письма Оласова. Это хороший контраст с более формальными философскими текстами, которые часто могут быть слишком сухими, чтобы удерживать внимание тех, кто еще не интересуется этой областью.
Ask A Philosopher преуспевает во многих отношениях на многих уровнях. Он служит прекрасным введением в эту область для неспециалистов с философскими интересами. Таким образом, это показывает, что вопросы, на которых сосредотачиваются философы, представляют большой интерес для всех, а не только для ученых. Он подчеркивает необходимость включения философского мышления в повседневный дискурс. Частично это делается путем обсуждения трудных практических вопросов, например, как поступить со смертью своих родителей. Что еще более важно, он делает это с философской строгостью, отсутствующей в местах, где эти вопросы обычно обсуждаются, например, в газетных колонках с советами. Чтение этой книги поможет каждому задуматься над этими вопросами немного яснее и прийти к более взвешенным позициям.
Эта книга также должна стать хорошей рекламой для философов, поскольку она феноменально демонстрирует, чем мы на самом деле занимаемся. Мы надеемся, что это поможет обуздать распространенный в поп-культуре пагубный миф о том, что философы — это просто кучка претенциозных людей, которые тратят свое время на написание жаргона по эзотерическим вопросам, не имеющим отношения к повседневной жизни.