Об отношении М. Цветаевой к дочери Ирине в свете учения Св. Отцов(Гвелесиани Н.)
Тема эта это не простая, и в литературоведении, как я поняла, как следует не изучена, не озвучена внятно и отчетливо, не прокомментирована, не поставлена в контекст всей жизни Марины Цветаевой. Как-то выпадающая из контекста ее жизни. Темное какое-то дело. А потому у многих цветаеведов на нее — дружное табу. То есть тема-то есть, но углубляться нее не стоит.
Однако без того, чтобы не поставить эту тему в правильный контекст — контекст всей жизни Марины Цветаевой — того, что с ней происходило и произошло, на мой взгляд, не понять.
Недавно, размышляя над предположением, высказанным кем-то на
одном цветаевском форуме, о том, что, быть может, Цветаева устала
искать в людях «среди бездарных копий оригинал»( выражаясь
словами другой поэтессы), и как-то незаметно для себя включила в
число бездарностей бедную младшую дочь Ирину, умершую в конце
концов в приюте от голода и тоски, я наткнулась в Записных
книжках Цветаевой на любопытный текст.
В приют Ирина попала не по вине Цветаевой — отдавая детей в приют в голодный постреволюционный 1919 год, мать надеялась спасти детей от голода, — а вышло все с точностью до наоборот: приют оказался прибежищем нечестных на руку людей, которым не было никакого дела до «человеческого материала».
И все-таки и сама Цветаева осознавала, что смерть Ирины наступила также и из-за нехватки ее материнской любви, которая практически отсутствовала. «История Ирининой жизни и смерти: На одного маленького ребенка в мире не хватило любви», — написала Цветаева в Записных книжках.
Но меня сейчас интересует другая ее запись — она более ранняя, сделанная еще при жизни дочери:
«Вы любите детей? — Нет. —
Могла бы прибавить: «не всех, так же, как людей, таких, которые» и т.д.
Могла бы — думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о «Сердце Аnnе» Бромлей и о себе в детстве — сказать «да».
Но зная, как другие говорят это «да» — определенно говорю: «нет».
Не люблю (не моя стихия) детей, простонародья (солдатик на Казанском вокзале!), пластических искусств, деревенской жизни, семьи.
Моя стихия — всё, встающее от музыки. А от музыки не встают ни дети, ни простонародье, ни пласт<ические> искусства, ни деревенская жизнь, ни семья.
…
Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва-ва!
Почему я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?
Детское веселье — не звериное. Душа у животного — подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.
Люблю (выношу) зверя в ребенке — в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) — получается глупость, идиотизм, отвращение.
Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.
Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю,
чувствуя отвращение, чуждость, никак не могу любить».
Цветаева полагала, что человек уже рождается готовым — с готовой душой, серьезным и ответственным уже с пеленок — такой, какой была она сама. И она требовала с детей, как с самой себя. Не учитывая того, что дети могут быть разные и развиваться по-разному. Что душа может захлопываться от того, что ее неумеренно и несвоевременно требуют. Можно сказать, что у Цветаевой был грех гордыни в высокой степени. Был грех чрезмерности.
Ирину она, по видимому, забросила, как ребенка «бездушного» и потому ненужного. Не потрудившись, как следует, над его душой.
Дело в том, что отношение Цветаевой к детям и вообще к детству
было совершенно особым. Она не любила так называемых обыкновенных
детей ( и людей, дети и взрослые стояли тут у нее на одной
планке), но любила в тех, в ком находила — божественную детскость
души, внутреннее измерение, которое ощущала, как Психею, называла
— Психеей. «Что я делаю на свете? — Слушаю свою душу. — В мире
ограниченное количество душ и неограниченное количество тел».
Так, например, в тех же Записных книжках можно встретить записи такого вот рода: «Дети — м<ожет> б<ыть> я когда-нибудь уж это записала — должны расти в церковном саду. Тут же розы, тут же игры, тут же — на 5 минут с разбега — Тишина. Глубина,- Вечность».
Показательно, что Цветаева ставит дневники старшей, одаренной не по годам дочери Али выше своих стихов, они ей дороже, как свидетельствует другая цветаевская запись.
А вот главная запись: «… Аля — гений Души».
Гениальный ребенок в понимании Цветаевой — это практически ребенок-Душа.
Поэтому Цветаева и не видела, не чувствовала своей вины, не
чувствовала бесвкусицы ( а чувство нравственного вкуса у
Цветаевой бесподобно), когда писала о своей младшей, неразвитой
умственно и душевно — на самом деле, отстававшей в развитии —
девочке, что та «глупенькая».
И считала себя вправе «не
чувствовать с ней связи», замечательно путая следствие и причину.
По ее представлениям, Ирина была «бездушной», лишенной природного дара Души, из породы «неограниченного количества тел». Не способной попасть в такт с матерью — «голой душой».
В этом своем представлении Цветаева так утверждена, что без зазрения совести рассыпает там и сям по Записным книжкам раздражительно-саркастические замечания о том, что Ирина вечно голодна или того хуже — много, жадно ест. «Я помню, как представляла себе сон Ирины: она стоит одна, а с неба падают корки, такие большие и толстые, что она не может их разгрызть. Так как ей досадно, она злится».
Такие записи — о живущем впроголодь ребенке — читателей буквально
шокируют и даже отвращают от поэзии Цветаевой некоторых ее
почитателей. Им трудно поверить, что Цветаеву раздражала не
необходимость доставать для дочери хлеб, а то, что ребенок не
помышляет о хлебе насущнейшем — Душе.
Ведь ей самой, как и вечно
щебечущей Але, от материальной жизни нужно было так мало. Они с
Алей по природе ели мало, не любили есть. Отсюда хлеб
превращается в какой-то бездуховный, запрещаемый себе хлеб, а
душа черствеет и наливается раздражением. Поэтому не почитается
за грех записать об Але и Ирине и такое: ««О, Марина! Знайте, вся
моя душа останется здесь! — Вся. вся! — Я возьму с собой только
кусочек души — для тоски!»
Все последние дни она писала мне письмо в тетрадку, а я старалась получше ее кормить, явно и без зазрения совести обделяя Ирину».
Любовь, по Цветаевой, есть понимание. Понимание есть любовь.
Нелюбовь к дочери она и сама объясняет как непонимание, не-проникновение в ее сущность. И когда смерть Ирины
открывает ей глаза на все произошедшее, она спустя время
записывает: «Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости
меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть
неприязнь к твоей темной непонятной сущности.
— Зачем ты пришла? —
Голодать — «Ай дуду» …ходить по кровати, трясти решетку,
качаться, слушать окрики…
Странное-непонятное — таинственное существо, чуждое всем, никого не любившее — с такими прекрасными глазами! — в таком ужасном розовом платье!». И — в других местах: «И одна мысль — не мысль, а фраза, к<отор>ую я сама себе, растравляя, чуть ли не вслух, говорю:
— «Да уж если Ирина не захотела есть, значит уж смертная мука подошла».
«Ирина’ Если ты была бы сейчас жива, я бы тебя кормила с утра до вечера — мы с Алей так мало едим! — Ирина, одно ты знаешь: что послала я тебя в приют не для того, чтобы избавиться, а п<отому> ч<то> пообещали рису и шоколада».
Вот пишу я все это и чувствую, как возмущаются читатели: «Да у вас просто изощренно-дъявольская логика! Вы что — ведете к тому, чтобы оправдать это?!».
Действительно, в случае Цветаевой налицо кощунственная,
редкостная материнская, человеческая слепота и глухота.
Так что же — гению позволено все?
Или благими намерениями у желающих сохранить душу, вместо того, чтобы «потерять» ее, дорога выстлана всем понятно куда?
Я счастлива жить образцово и просто
-Как солнце, как маятник, как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой — как всякая божия тварь.Знать: дух — мой сподвижник и дух — мой вожатый!
Входить без доклада, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато —
Как бог повелел и друзья не велят.
Бедная заблудшая душа!
Как разрешить этот жуткий, продирающий по коже морозом, нечеловеческий парадокс?
А вот так вот именно и разрешить — с нечеловеческой точки зрения. С точки зрения религиозной.
Для этого совершенно необходимо привлечь к исследованию учение
Св. Отцов Православной Церкви о духовной, невидимой брани.
Согласно Св. Отцам, помыслы человека, невидимые движения страстной, неочищенной души, подвергаются прилогу духов тьмы. И уж коли «душа родилась крылатой», то прилоги эти эти усиливаются втройне, поскольку более всего, по Божьему промыслу, испытуем тот, чей дар, жар души сильней, кто всеми ее силами устремлен к горнему. Бог испытвает живых, а не мертвых, испытывает живейших ради блага очищения, блага преображения, блага спасения. Таков один из духовных законов Вселенной.
Так, Св. Серафим Саровский говорил в своих беседах о том, что Иуда окончательно пал не тогда, когда предал Христа, а когда, раскаявшись, не сумел удержаться от отчаяния и удавился.
Странная мысль в устах святого, с точки зрения мирской логики!..
Странная, но верная, ибо по своей одаренности, по своему
достоинству Иуда был предназначен к апостольскому служению. Но
вошел в него Сатана и низринул в самую бездну двойным образом —
через предательство Света и через нежелание, познав всю глубину
своей немощи, связанной, по видимо, с импульсами, идущими из
подсознания, обратиться к Христу как Спасителю, как к Врачевателю
душ.
Странности в отношении Цветаевой к Ирине, обьясняются, на мой взгляд, духовным затмением, помрачением. И они как шлеф тянутся из собственного цветаевского детства, ведь мать Марины тоже была весьма странной женшиной, не любившей свою старшую дочь даже биологической любовью ( во всяком случае, так чувствовала Марина) и не сумевшая понять (полюбить) ее душу.
И как будто бы Цветаева идет по жизни против течения родительского уклада, — уклада, где чувство любви заменено гнетущим чувством долга, провоцируя в ребенке развитие аутизма, — как будто бы все понимает!..
И в то же время поступает еще страшнее, чем мать — пренебрегает и любовью, и долгом.
Духи злобы бьют ее в самый центр ее личности — во внутреннее
детство — поражая центр связи матери и ребенка, стремясь, по
большому счету, лишить ее возможности реализовать свое
человеческое ( общечеловеческое) предназначение — быть ловцом
душ человеческих. Ведь Цветаева — не традиционный поэт.
Она
и тут идет против течения литературы, устанавливающей
грани между литературой и жизнью, автором и лирическим героем,
маской и персоной. Жизнь и литература в случае Цветаевой — это
одно. Она не просто выражает Психею в творчестве, но и несет ее
энергетику по жизни, чувствуя себя как бы матерью маленького
племени «гениев Души».
У опытного — все на свете, даже бесы — служит к спасению, так как невольно выявляют его внутреннее зло, его слабые, нуждающиеся в закалке, точки. Укрепляется — от нападения к нападению — его устремленность к Богу, раскрывающему своей благодатью все его немощи.
И совсем иначе у неопытного.
Неопытный человек, не знакомый с учением церкви ( а служители
церкви часто преподносят его поверхностно и легкомысленно, как
это было в случае маленькой Марины, у которой батюшка отбил и без
того слабое желание испаведаться вопросом: «С мальчиками
целуешься?»), противостоять духам практически не может и бывает
ими поругаем.
Неопытный практически обречен на то, чтобы уклониться в Прелесть — так в православии называют незаметное поначалу, но катастрофическое по последствием уклонение с правильного духовного пути. Человек очень часто не в состоянии осознать его из-за укоренившейся в нем глубинной установки.
Одним из элементов такого уклонения был также, на мой взгляд,
своеобразный эротический налет во взаимоотношениях Цветаевой с
детьми. Трудно отделаться от ощущения, что взволнованные диалоги
Марины и Али на фоне отдаленной, отделенной Ирины, порой
напоминают общение двух любовниц, в компанию которых никого
лишнего просто не впустят. К примеру, ерничая в духе черного
юмора, совершенно отчаявшая Цветаева описывает свой настрой пред
поездкой в злополучный приют, где живут обе дочери, следующим
образом; «Во вторник в 11 утра она ( заведующая — прим. Н.Г.)
заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями
(этот дефективный ребенок не просится,- Vous voyez ca d’ici!
— Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! -) — передам ей
пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от
одной меня) голубые глаза и тетрадку.
— Не привезти ли ей туда
шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,- а
сломают непременно!»
В случае правильного духовного пути не достаточно раскаяться в падении, то есть обрести трезвую — подлинную, глубинную, благодатную — самооценку. Необходимо осознать и устранить корень греха.
Корень же у Цветаевой, на мой взгляд, заключается в его, корня, неукрепленности. В той простой истине, что идущий к Богу «самостийным путем» — без компаса и руля — то есть святооотческого учения — практически обречен. Человек, выросший на русской культуре, но не понимающий ее православных корней, которые невидимо вплетены в его мироощущение и во многом предопределяют его поступки, не может верно оценить происходящее с ним.
Цветаева слишком долго задержалась в точке стояния, где
радикально расходятся Ева и Психея, Земля и Небо, быт и бытие,
Хлеб Насущнейший и просто хлеб. И они и должны разойтись на
первом этапе духовного пути. Но при правильном движении они
расходятся, чтобы снова сойтись, после того, как будут выявлены
все ложные, уродующие их взаимосвязи.
Вслед за уходом ввысь,
человеку надо, образно говоря, несколько приземлиться, чтобы
подняться выше, а не пасть.
А это тонкое искусство, требующее мастерства и наставников.
Думая, что движется в Небо, самонадеянный человек, по сути, движется в пустое небо — в холод и отчуждение, словно в глаз ему попал осколок разбившегося зеркала, проник в самое сердце и увлек в чертоги Снежной Королевы. ( «Снежная королева» — любимая сказка Цветаевой). Восхождение в этом случае может превратиться в свою противоположность — одержимость, то есть духовную шизофрению. Это когда, говоря образно, Кай в нас оказывается изолированным от Герды.
На бытовом уровне это проявлялось у Цветаевой в неумении видеть прекрасное за обыденным, вносить прекрасное в обыденное. И в конечном счете, в желании поскорее умереть, чтобы уйти Туда.
Смерть Ирины должна бы была по идее стать прививкой от гордыни.
Но не стала такой прививкой.
Потому что быт и бытие Марины Цветаевой все больше разлетались в
стороны.
Только не надо понимать это расхождение в том смысле, будто Цветаева была хуже так называемых обыкновенных людей — «бесчисленного количества тел», не озабоченных ТАКИМИ вопросами и не платящими за это такой болью и кровью.
В письме Пастернаку Цветаева и cама признается в чрезмерном, (практически шизофреническом — на языке медицины это, страшно утрируя, называют так) расколе у нее на душу и тело, в том числе в контексте материнства ::»Внезапное озарение, что я целой себя (половины, нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же — не знаю, да, вопреки Поэме Конца <…> Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, всё отсветом, через, в переводе с (или на!) <…> И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать!«
Лиля Панн пишет в статье о Цветаевой так:
«Стихи она объявляет «неполной исповедью»: они, мол, «меньше
— я». Еще бы: поэзия по своей природе выходит за границы «я»,
предпочитает правде истину.
Записные книжки Цветаевой содержат и
то, и другое. Так, и жуткую правду о гибели младшей дочери Ирины,
и истину «голой души»: условие «родства душ» распространяется и
на материнское чувство, о чем невольно проговаривается и
стихотворение на смерть Ирины «Две руки, легко опущенные…» — у
прочитавшего дневник матери-одиночки оно оставляет впечатление
написанного «для галочки».»
Меж нами — десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне — чужая кровь.
(«Магдалина»)
Люди такого типа не могут (не всегда, но часто) привязываться к
другим существам и Земле биологически. Они не укоренены и очень
мучаются. Они ничего не могут делать только лишь из чувства
долга, так как для них и собственное существование слишком
тяжелый и неподъемный труд. Можно даже сказать — то, что Цветаева
все-таки заботилась о материальном существовании Ирины в годы
нечеловеческого напряжения сил (война, страх, одиночество, голод,
холод) ставит ей плюс при таких данных.
В благодатном свете святоотеческого учения снимаются все противоречия.
Я счастлива жить образцово и просто
— Как солнце, как маятник, как календарь.
Самое труднопостижимое тут то, что это действительно так и было, но было где-то внутри, в другом, внутреннем измерении, куда Цветаева стремилась вырваться из своего страстного «Я»:»Я — это дом, где меня никогда не бывает.
У меня по отношению к себе — садизм. Желание загнать насмерть.
Мне нет дела до себя… Я — это то, что я с наслаждением брошу, сброшу, когда умру…
«Я» — это просто тело… голод, холод, усталость, скука, пустота, случайные поцелуи… Всё не преображенное. «Я» — не пишу стихов. Не хочу, чтобы это любили…
Предназначение Цветаевой действительно было очень высоко. Любой
чувствительный, чуткий читатель поймет это по неземной чистоте и
теплоте ее стихов — они несут Жизнь на уровне ощущений, несут
Психею.
Она не просто рассуждает о горнем — оно в ней живет.
Цветаева действительно пронесла по жизни Психею, как флаг, щедро раздаривая ее и расплескивая от чужих и собственных ошибок.
И — расплескала. А расплескав — умерла.
Каждый должен решить для себя сам, осуждать ли ему Цветаеву.
Но понять, что с ней происходило, по-моему, совершенно необходимо.
Я же знаю одно — умом Россию не понять. И Цветаеву, как видно, тоже.
Мне, например, думается так: «Пусть тот, кто без греха, первым кинет в нее камень. Кто знает до самых глубин свое подсознание? Кто действительно добр вместо того, чтобы думать, что он добр? Кто не принимал страстную любовь за бесстрастную?».
Помните, как в повести Альбера Камю «Посторонний» люди приговаривают героя к казни фактически не за то, что он совершил убийство, а за то, что не плакал на похоронах матери.
Камю стоял в ряду писателей 20 века, которые перевернули
представление о человеческой душе, показывая, сколько в ней
пустоты и показного, неосознаваемого благочестия, сколько
неотслеженного лицемерия.
В сравнении с носителями таких душ
герой повести Камю выглядел просто честным, не врущим себе
человеком.
Может быть теперь — после всего сказанного — ‘это письмо Цветаевой к детям несостоявшегося эмигрантского журнала покажется многим не таким уж лицемерным и кощунственным? —
Милые дети,
Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, то вы люди или нелюди (как мы). Но говорят, что вы ЕСТЬ, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.Потому:— Никогда не лейте зря воды, п.ч. в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.
— Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!
— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
— Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице,
под ногами, подымайте и кладите на ближний забор, ибо есть не
только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают
без хлеба.
Кроме того, м.б. этот хлеб заметит голодный, и ему
менее совестно будет взять его тАк, чем с земли.
— Никогда не бойтесь смешного и, если видите человека в глупом положении: 1) — постарайтесь его из него извлечь, 2) — если же невозможно, прыгайте в него к нему как в воду, вдвоём глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же, на ХУДОЙ конец — не видьте его [смешного].
— Никогда не говорите, что так ВСЕ делают: все всегда плохо делают — раз так охотно на них ссылаются. (NB! Ряд примеров, которые сейчас опускаю) 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает и т.д.), отвечайте (словом Корнеля) — А я — кто.
Не говорите «немодно», но всегда говорите: НЕБЛАГОРОДНО. И в рифму — и лучше (звучит и получается).
— Не слишком сердитесь на своих родителей, — помните, что они были ВАМИ, и вы будете ИМИ.
Кроме того, для вас они — родители, для [самих] себя — я.
Не
исчерпывайте их — их родительством.
Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (ваших) сорока лет. А тогда — рука не подымется!
— Увидя на дороге камень — убирайте, представьте себе, что это ВЫ бежите и расшибаете нос, и из сочувствия (себе в другом) — убирайте.
— Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — НЕ уступить!
— Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы (Все одинаково хотят есть, спать, сесть — и т.д.).
— Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми — и протянутой рукой.
— Не отзывайтесь при других иронически о своём любимом животном (чем бы ни было — любимом). Другие уйдут — свой останется.
— Когда вам будут говорить: — Это романтизм — вы спросите: —
Что такое романтизм? — и увидите, что никто не знает, что люди
берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюют им! запускают вам в
лоб!) слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
Романтизм — это душа.
Когда вас будут укорять в отсутствии «реализма», отвечайте вопросом:
— Почему башмаки — реализм, а душа — нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, которая не пронашивается. И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: — башмак?
— Но подите-ка покажите душу!
— Но (говорю ИХ языком) подите-ка покажите почки и печень. А они всё-таки есть, и никто СВОИХ почек глазами не видел.
Кроме того: ЧТО-ТО болит: НЕ зуб, НЕ голова, НЕ живот, не — не — не — а — болит.
Это и есть — душа.
Подытожу и резюмирую все сказаноe.
Широк русский человек, оторвавшийся от своих глубинно-религиозных
корней и ставящий перед собой «проклятые» вопросы русской
философии и литературы. Умом его не понять.
Что такое порой такой человек с его раздвоенностью, своего рода
духовной шизофренией, которую философ и социолог А. Дугин вывел
из национальной неосознанности и назвал в метким термином
«археомодерн» в своей статье с одноименным названием, прекрасно
иллюстрирует случай экстроардинарного отношения М. Цветаевой к
собственной дочери Ирине — когда твоя правая рука не ведает о
том, что творит твоя левая рука.
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.
(М. Цветаева. Две руки, легко
опущенные).
Трудно поверить — почти никто не вмещает этого — что один и тот
же человек и поэт может совершенно искренне написать текст,
начинающийся словами: ‘ Милые дети, Я никогда о вас отдельно
не думаю: я всегда думаю, что вы люди или нелюди…’ и в то же
время довести до небытия собственного ребенка.
( То, что между
между гибелью ребенка и написанием текста ‘Милые дети’
прошла целая эпоха в жизни Цветаевой и она во многом
эволюционировала, искупив в неумеренной заботе о сыне свою
холодность к младшей дочери, сути дела не меняет, так как
Цветаеву до конца жизни сопровождает резкий дисбаланс между
бытием и бытом).
Одна очень любившая Цветаеву женщина- поэт и литературовед — была
так шокирована обнародованными только после 2000г Записными
книжками в той их части, где были сделаны записи матери о дочери,
что написала следующее стихотворение.
Я его привожу для того, чтобы люди, не задумывающиеся о сути
археомодерна и поэтому наивно разделившиеся на прокуроров и
адвокатов Цветаевой, увидели в контрастном свете и те факты, о
которых я в своем эссе распрастраняться не стала из
этико-эстетических соображений:
Ну сколько можно о Марине! —
безмолвный слышу я упрёк.
Но я — о дочке, об Ирине.
О той, что Бог не уберёг.
Читала записные книжки.
О ужас. Как она могла!
Не «за ночь оказалась лишней»
её рука. Всегда была!
Нет, не любила, не любила
Марина дочери второй.
Клеймила, презирала, била,
жестоко мучила порой.
В тетради желчью истекают
бесчеловечные слова:
«Она глупа. В кого такая?
Заткнута пробкой голова».
Всё лопотала и тянула
своё извечное «ду-ду»…
Её привязывали к стулу
и забывали дать еду.
Как бедной сахара хотелось,
и билось об пол головой
худое крохотное тело,
и страшен был недетский вой.
«Ну дайте маленькой хоть каплю», —
сказала, не стерпев, одна.
«Нет, это Але, только Але, —
Марина — той, — она больна».
И плакала она всё пуще,
и улетела в никуда…
А может там, в небесных кущах,
ждала её своя звезда?
Являлась в снах ли ей зловещих?
Всё поглотил стихов запой.
Уехав, ни единой вещи
Ирины не взяла с собой.
Я не сужу, но сердце ноет,
отказываясь понимать:
поэт, любимый всей страною,
была чудовищной женою,
была чудовищная мать.
( Наталия Кравченко. Ну сколько
можно о Марине!)
Гвелесиани Н.,
По мотивам Записных книжек поэта
Письмо Марины Цветаевой к эмигрантским детям
?Previous Entry | Next Entry
В книге из серии ЖЗЛ «Пастернак» автор, Дмитрий Быков, цитирует письмо Марины Ивановны Цветаевой, обращенное к читателям несостоявшегося детского эмигрантского журнала. Казалось бы, прописные истины. Но КАК написано… Есть над чем задуматься.
Собственно, вот оно, это письмо.
Милые дети!
Никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, поднимите и положите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба.
Может быть, этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его так, чем с земли.
Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1. постарайтесь его из него извлечь, если это невозможно — 2. прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоём глупое положение делится пополам; по половинке на каждого — или же на худой конец — не видьте смешного в смешном!
Никогда не говорите, что так ВСЕ делают: все всегда плохо делают, раз так охотно на них ссылаются. Ну а если вам скажут «Так НИКТО не делает» (не одевается, не думает и т.д.) — отвечайте: «А я — кто!»
Не ссылайтесь на «немодно», а только на «неблагородно».
Не слишком сердитесь на родителей, помните, что они были Вами, вы будете ИМИ.
Кроме того, для вас они — родители, для самих себя — Я. Не исчерпывайте их — их родительством.
Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — НЕ уступить!
Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы.
Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы — протяните руку.
Не отзывайтесь при других иронически о близком (хотя бы даже о любимом животном!): другие уйдут — свой останется.
(цитирование из кн. Дм.Быкова «Пастернак» (серии ЖЗЛ). Пунктуация цитаты сохранена полностью)
| September 2012 | ||||||
| S | M | T | W | T | F | S |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1 | ||||||
| 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 |
| 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 |
| 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 |
| 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 |
| 30 | ||||||
- (Anonymous) : (no subject) [+3]
- astra_nat : (no subject) [+4]
- tubilets : (no subject) [+5]
- savta : (no subject) [+4]
Powered by LiveJournal.
com
Матерей, Дочерей, Матерей | Стэнфордский гуманитарный центр
Через несколько недель я собираюсь в Иллинойс, чтобы впервые увидеть свою племянницу Элли. Сегодня я сижу допоздна, пытаясь представить свою младшую сестру матерью. Это не просто. Для меня она по-прежнему остается девочкой, чьей самой большой мечтой в жизни было иметь новейшую куклу Strawberry Shortcake.
В поисках понимания я сняла с полки стихи русской модернистки Марины Цветаевой (1892-1941). В течение 19В 10-е годы она написала серию замечательных текстов о своей дочери Ариадне Эфрон (1912–1975) и для нее. Ей было за двадцать, и она была занята открытием мира и своей гениальности. Жизнь, литература и любовь были тесно переплетены: у нее были романы с поэтами Осипом Мандельштамом и Софьей Парнок, и об этих отношениях она писала головокружительные стихи. Само имя «Ариадна» дает представление о душевном состоянии Цветаевой в то время. Она назвала свою дочь в честь критской принцессы, которая научила Тесея, как сбежать из Лабиринта.
Никакие препятствия, никакие лабиринты, а главное, никакие гендерные нормы не сковывают ни ее, ни ее ребенка.
Особенно запомнилось первое стихотворение в ее цикле « Стихи о Москве » [Стихи о Москве] (1916). Я даже не буду пытаться воспроизвести ее звуковую игру или размер. Это вне меня. Быстрыми точными шагами она танцует между двумя крайностями, грубыми рифмами и полным отсутствием рифм. Что я могу предложить в переводе, так это ее телеграфный синтаксис, ее быстрые скачки мысли, ее игру слов и силу ее страсти:
Облака—вокруг.
Куполы—округ.
Над всей Москвой—
Сколько хватит рук!—
Возношу тебя, бремиа лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!
В дивном сорте сем,
В мирном сорте сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно,—
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
Мой первенец!
Ты постом—говей,
Не сурьми бровей,
И все сорок—чти—
Сороков церкви.
Исходи пешком—молодым шазкком—
Все привольное
Семихолмье.
Будет твоей дорогой:
Тоже—дочери
Передашь в Москву
С Нижней Горечию.
Мне же—вольный сын, колокольный звонок,
Зори ранние
На Ваганькове.
* * * * * * *
Облака — вокруг.
Купола — круглые.
Над всей Москвой—
Сколько рук схватишь!
Я поднимаю тебя, лучшее бремя,
Мой невесомый
Саженец!
В этом чудном городе
В этом мирном городе
Где даже мертвый я
Был бы рад—
Царю тебе, скорбеть о тебе,
Взять венок,
О мой первенец.
Поститесь перед причастием,
Не омрачайте чела,
И чтите все сорок
Раз сорок церквей.
Пройдись юными шажками—
Все свободное
Семь холмов.
Теперь твоя очередь.
Еще — дочери
Ты Москву отдашь
Нежно-горько.
Для меня — сон желающий, колокольный звон,
Ранние зори
В Ваганькове.
Поэма открывается видом на Москву с высоты птичьего полета. Цветаева «поднимает» свою «лучшую ношу», она же Ариадна, жест, который одновременно знакомит ребенка с мегаполисом и позволяет ей осмотреть свое будущее наследство, «чудесный город», в котором живет и пишет ее мать.
Глагол здесь, вознести , чаще используется в клише вознести молитву , чтобы «вознести молитву», и в этом моменте есть нечто большее, чем намек на священное. Этот тон поддерживается и более поздним выбором слов, таким как использование старославянского град вместо русского город для «города» и архаичного местоимения сем вместо современного этим .
Мысли Цветаевой обращены в будущее. Во второй строфе она представляет себя проводницей и опекуном для своего уязвимого, похожего на саженец ребенка, что бы ни случилось. Даже смерть не помешает ей выполнить свой долг. Она защитит ее от зла («царь ты»), разделит горести («по тебе погорюет»), разделит самые счастливые минуты ( принять венец , «взять венок» — сокращенное обозначение православного обряда бракосочетания).
Конечно, она может только надеяться, но не гарантировать, что всегда будет рядом. В третьей строфе она напрямую обращается к Ариадне. Сначала она дает дельный совет («Пост перед причастием») и велит уважать авторитет («Чти все сорок / Раз сорок церквей», пресловутое количество церквей в Москве).
Она как будто видит в Церкви возможного суррогатного родителя на случай, если с ней что-нибудь случится. Наконец, она осмеливается превратиться из инструктора и защитника в наставника. Она велит дочери исследовать, блуждать по семихолмье , семь холмов Москвы. Она должна быть «свободной», чтобы наслаждаться городом, открывать его чудеса и, по сути, занимать место своей матери в качестве городской празднующей. Такое блуждание рискованно — да и кому хочется подвергать риску собственного ребенка? — но дочери становятся взрослыми, и надо отпустить.
Это готовит почву для финальной строфы. Цветаева вновь встает перед вопросом о собственной смертности. Однако на этот раз она может позиционировать себя в женской линии. Ариадна когда-нибудь «нежно-горько» задумается о будущем собственной дочери. Цветаева будет похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве, где, как известно, похоронена ее собственная мать Мария Александровна Мейн, пианистка концертного уровня. Утешенный таким видением матриархальной традиции, поэт сможет «добровольно» пойти к ней вечный сын , ее «вечный сон».
У каждой женщины в семье Цветаевой будет свой чред , свой «очередь», бродить ( исходить ‘) и радоваться, прежде чем передать ( передать ‘) новому поколению ключи от царства ( царевать ‘).
Жизнь моей сестры не похожа на жизнь Цветаевой, и у них мало общего, кроме честности, самоуверенности и сатирической жилки. Я бы и через тысячу лет не пожелал бы своей племяннице тех страшных лишений, которые пережила Ариадна Эфрон (голодная смерть, ссылка, политические преследования, преждевременная напрасная смерть обоих родителей и ее младшей сестры Ирины). Но стихотворение «Облака вокруг» помогает неуклюжему брату задуматься о том, чего он никогда не испытает, об отношениях между матерями и дочерьми и о тайне дочерей, которым затем предстоит стать матерью.
О Марине Цветаевой | Академия американских поэтов
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве в начале октября 1892 года по новому, или григорианскому, календарю и 26 сентября по юлианскому, или старому стилю, календарю, которым Россия пользовалась до января 1918 года.
Ее отец, Иван Владимирович Цветаев, вырос в бедности и был сыном сельского священника, но впоследствии стал профессором искусствоведения и классической филологии в Московском университете. Цветаев, посвятивший себя научной деятельности, затем стал хранителем отдела изящных искусств и древностей в Румянцевском музее, а затем основал Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, открывшийся в 1912, примерно за год до его смерти. Мать Цветаевой, Мария Александровна, была дочерью польской дворянки, а отец — состоятельным человеком русско-немецкого происхождения. Марии был двадцать один год, когда она вышла замуж за сорокапятилетнего овдовевшего Ивана с двумя маленькими детьми — сводными братьями и сестрами Цветаевой, Валерией и Андреем. Мария была увлечена поэзией и музыкой и, желая, чтобы Цветаева стала музыкантом, начала серьезно обучать дочь игре на фортепиано, когда Цветаевой было четыре года. Младшая сестра Цветаевой Анастасия («Ася») родилась в 189 г.4. Мария погрузила обеих девочек в культуру, в том числе читала им на разных языках и водила в театр.
В четырнадцать лет Цветаева начала переписку с прозаиком и философом Василием Васильевичем Розановым, который был другом семьи. Примерно в то же время, в 1906 году, от туберкулеза умерла мать Цветаевой.
Цветаева получила образование в классических гимназиях и пансионах в Европе с 1901 года. На рубеже веков семья переехала на запад, чтобы Мария могла оздоровиться в санаториях. В шестнадцать лет Цветаева начала учиться в Сорбонне. В 1910 декабря она выпустила свой первый сборник стихов « Вечерний альбом ». Дебют привлек внимание русских поэтов-символистов Валерия Брюсова и Максимилиана Волошина, а также поэта-акмеиста Николая Гумилева. В 1912 году, в том же году, когда она вышла замуж за своего мужа Сергея Эфрона и родила первую дочь Ариадну («Алю»), Цветаева опубликовала свой второй сборник стихов « Волшебный фонарь ». Москва в чумной год: Стихи были написаны во время русской революции 1917 и последовавший за этим голод, когда Цветаева была вынуждена отдать своих дочерей в Кунцевский государственный детский дом, который, по слухам, был обеспечен американской помощью.
Младшая дочь Цветаевой, Ирина, умерла там от голода в феврале 1920 года. Россия (1928), сборник стихов о годах ее ссылки между 1922 к 1927 г. и стихотворений для Блока (1922 г.), посвященных русскому поэту-символисту и драматургу Александру Блоку, умершему годом ранее. В этот период она также публиковала литературную критику и эссе.
К 1930-м годам для поэзии Цветаевой стали характерны тоска по России и культурное отчуждение. В конце десятилетия муж Цветаевой, Сергей, бывший офицер контрреволюционной Белой армии, вернулся в Советский Союз с их последней выжившей дочерью Алей. Находясь там, и отец, и дочь были арестованы членами сталинского режима, поскольку первого обвинили в том, что он враг государства, несмотря на его симпатии к Советскому Союзу. Цветаева также узнала, что ее сестра Ася была отправлена в сталинский лагерь. Коллекция Стихи в Чехословакию , написанные между 1938 и 1939 годами, были реакцией на аннексию Чехословакии нацистской Германией.
Цветаева вернулась в Москву в 1939 году. Она и ее сын Мур жили в комнате, которую делила с сестрой Эфрона, а Цветаева работала над переводами английских и немецких народных баллад, а также над переводами произведений Шарля Бодлера, Федерико Гарсиа Лорки. и Важа Пшавела, которого считают величайшим современным поэтом Грузии. Цветаева уехала из Москвы 8 августа 1941, спасаясь от бомбардировок города. Она сбежала в уединенный город, где никого не знала. Кроме того, старые знакомые сторонились ее из-за обвинений, выдвинутых против Сергея. Цветаева покончила с собой через повешение и скончалась 31 августа 1941 года. Ей было сорок восемь лет. Сергей был застрелен в лагере для военнопленных 16 октября 1941 года. В конце концов Мур вернулся в Москву учиться, но в 1943 году был призван в армию. Он погиб в бою в июле 1944 года. возвращение в Москву в 1955. Она провела оставшиеся годы, посвятив себя восстановлению работы своей матери. Аля умерла в 1975 году.
Теперь Цветаева считается одной из величайших поэтесс России ХХ века, а при жизни Цветаева считалась равной своей прославленной современнице Анне Ахматвой.
Кроме того, Цветаевой восхищались Осип Мандельштам, Борис Пастернак и Райнер Мария Рильке, ее любовник и многолетние корреспонденты соответственно. Иосиф Бродский писал: «В русской поэзии ХХ века не звучало более страстного голоса». Поклонницей была и Сьюзен Зонтаг: «Есть ли проза более интимная, более пронзительная, более героическая, более удивительная, чем у Цветаевой? […] По озвучке нутром и бровью она бесподобна. Ее безрассудство повелевает, ее нагота пылает».
Некоторые из основных произведений Цветаевой были опубликованы после ее смерти, в том числе Ветка бузины темной: стихи Марины Цветаевой (Alice James Books, 2012), переведенные и озвученные Ильей Каминским и Жаном Валентайном, и Ледяная невеста: Новые избранные Стихи (Carcanet Press Ltd., 2009 г.), перевод поэтессы Элейн Файнштейн. Кроме того, дневники Цветаевой от революционного периода до голода были собраны в журнале Earthly Signs: Moscow Diaries, 1917–1922 (Yale University Press), отредактированном переводчиком Джейми Гэмбреллом и опубликованном в 2002 году.