Нифонт долгополов болен раком – Умер Нифонт Борисович Долгополов. Прощание 24 января //Психологическая газета

Содержание

Умер Нифонт Борисович Долгополов. Прощание 24 января //Психологическая газета

Коллектив Московского Института Гештальта и Психодрамы с прискорбием извещает, что после тяжелой и продолжительной болезни скончался Нифонт Борисович Долгополов (28.08.1953-22.01.2018) — ректор Московского института гештальта и психодрамы. Мы потеряли необыкновенного Учителя, студенты — поддерживающего наставника, клиенты — проницательного и мудрого терапевта.

Его профессиональная жизнь была необыкновенно насыщенной и плодотворной. После окончания факультета психологии МГУ он принимал участие в оргдеятельностных играх под руководством П. Г. Щедровицкого, и в социально — педагогическом проектировании в составе команды Центра Социально-Педагогического Проектирования «Эврика», руководимым А. Адамским. Затем он успешно руководил психологической службой Научно — Педагогического Объединения «Школа Самоопределения» (А.Н.Тубельский), и создал социо-психологическую службу в УВК «Измайлово» (А.А.Рывкин).

Далее в нашей стране начался период активного становления практической психологии, в котором Нифонт Борисович Долгополов принимал деятельное участие. В 1987 г. он соорганизатор и член Совета Ассоциации Психологов-Практиков. 1988 г. соорганизатор Института Профессионального Развития (Ю.Б.Гиппенрейтер). С 1989 г. член Международной Ассоциации по Групповой Психотерапии и Психодраме ( ИАГТ). 1992-1996 гг. соорганизатор и содиректор Московского Гештальт Института. С 1994 г. Вице-Президент Российской Психодраматической Ассоциации. С 1995 г. член Федерации Гештальт Институтов (ФОРЖЕ) С 1996 г. член-соучредитель Федерации Европейских Психодраматических Институтов (ФЕПТО). С 1996 г. член Международной Ассоциации Развития Гештальт-терапии (ААГТ) С 2000 г. член Профессиональной Психотерапевтической Лиги, с 2004 г. член-соучредитель Ассоциации Русскоязычных Гештальт Институтов (АРГИ).

В 1996 г. Нифонт Борисович, при участии своих учеников создает Московский Институт Гештальта и Психодрамы.

Всю свою жизнь он учился, осваивал новые методы и тонкости психологической практики, перенимая опыт зарубежных коллег. Среди его наставников были Фрида Шарп ( Эшборнский Гештальт Центр, Лондон), Жан Мари Робин, Жак Блез, Жан Мари Делакруа, Эдвард Линч, Андрэ Шэмен (Французский Гештальт Институт), Боб Резник, Тод Бэрли, Рита Резник (Гештальт Ассоциация Тренеров Лос-Анджелеса), Серж Гингер (Парижская Гештальт Школа), а так же Малькольм Парлетт, Вайолетт Оклендер, Зерка Морено и др.

Вторую половину своей сознательной профессиональной жизни Нифонт Борисович посвятил развитию методов гештальта и психодрамы, вырастив команду преданных учеников и последователей в России, Украине, Казахстане. Мы впечатлялись его мастерством, филигранной работой. Многие слышали от него глубокие фразы, на которые затем опирались в моменты кризисов на разных жизненных этапах.

Он оставил нам не только книги, статьи, записи своих работ, но и тепло и свет, озарявшие его при жизни. Светлая память его душе!

Прощание начнется 24 января в 14:00 в больнице №23 по адресу Москва, ул. Яузская, д. 11. Панихида, где желающие смогут что-то сказать, будет с 15.15 до 16.00 в военном госпитале им. Бурденко (Госпитальная площадь, д. 3 стр. 16). Поминки состоятся в ресторане Дарбази.

Коллектив Московского Института Гештальта и Психодрамы

psy.su

Памяти Нифонта Долгополова

Я познакомился с Нифонтом Борисовичем Долгополовым почти 40 лет назад. Он, совсем молодой, пришел учить меня экспериментальной психологии — на пару со своим другом Игорем Борисовичем Гриншпуном. А потом было веселое лето 1979 г., когда мы с моим другом Андрюшей Спицыным проходили практику в хоздоговорной лаборатории у «Борисычей». С разговорами о науке, дивными лаборантками и, чего греха таить, красным вином. Нас, вчерашних школяров, приняли на равных (нам было по 18 — впрочем, и им всего по 26), и за это лето мы скачком повзрослели. Настолько, что уже тогда поняли: фантастическая долгополовская самоирония — один из ликов таланта. А это очень важно для взросления: вначале разглядеть в человеке талант, а потом уж педагога. Потому что невозможно учиться без вдохновения. А сам Нифонт Борисович, именитый, признанный подвижник практической психологии, до конца оставался феноменальным, одаренным, вдохновленным учеником.

Он совершил переход из «физиков в психологи», не покидая большой студенческой скамьи в МГУ. Как часто бывает, его решение полностью оправдало себя. Нифонт Борисович ведь потом «посылал людей в будущее» (см. ниже), предварительно разведав его сам, примерив к себе. «Квантовые скачки» — это по-долгополовски.

Его назвали в честь деда – Нифонта Ивановича Долгополова, известного хирурга, дворянина, социал-революционера. Его общественная деятельность «отмечена» депутатством в Госдуме, а до этого — двумя ссылками и дружбой с классиком казахской поэзии Абаем, с которым он познакомился ссыльным в Семипалатинске. В круг общения Н.И. Долгополова входили Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, В.Г.Короленко, П.А.Кропоткин, В.В.Вересаев, Н.А.Семашко. Это – далеко не полный перечень имен. Полушутя, внук говорил, что в нем сидит бунтарство от деда. Хотя он просто перенял семейный дух свободы, который царил и внутри и вокруг него. В ту – немыслимую по тем временам – свободу мы студентами и окунулись, став на время участниками жизни лаборатории.

Так вышло, что, покинув альма матер, я больше ни разу не свиделся с Нифонтом Борисовичем (с Игорем мы время от времени пересекались). А он, вместе с Игорем же, удивительно продуктивно прививал к нашим психологическим березкам черенки психодрамы (о ней мы с Андреем впервые узнали тем летом от «Борисычей» — на лекциях еще «не проходили»). Психодрамы и гештальт-терапии. Которые соединились в футорпрактике — психологической работе с будущим.

Собственно, это и есть то, чем призван заниматься психолог, любой психолог. Человек — существо, которое живет только в будущем. Если он начинает цепляться за соломинку прошлого и хвататься за бревно настоящего, то его туда все равно выталкивает жизнь — вместе с тем и другим. Наши корни — впереди нас. Нас, которых тащат — и именно за «корни» — вперед наши же желания, мотивы, цели. И не каждый способен осознать эту абсолютную «норму жизни», а осознав — принять и понять, что с этим делать. Лучшей помощи, чем Нифонт Долгополов, едва мог бы предложить другой консультант и терапевт.

Прочитал заметку Нифонта Борисовича (публикуется ниже): он ничуть не изменился с тех пор. Если не считать того, что его вчера не стало. В своем ЖЖ он написал об ушедшем в 2013 г. друге Игоре Гриншпуне: «…Рядом с Игорем всегда было хорошо и безопасно расти или просто впитывать жизнь». Они снова рядом. Остальным остается «расти и впитывать жизнь».

Владимир Кудрявцев

Из Fb Нифонта Долгополова

Григорий Юдин:

Почти год назад Нифонт Долгополов написал этот текст. К тому моменту от него успели многократно отказаться и похоронить его все онкологи Москвы. А он продолжал жить. Месяц за месяцем, год за годом. Продолжал работать и начинать новые проекты. А потом возвращался к удивлённым врачам и заставлял себя лечить. Продолжал радовать изумительную молодую жену. Приходил, обвешенный трубками и аппаратами, и находил слова поддержки. Улыбался и подмигивал. Дал жизнь замечательному маленькому сыну и открыл ему дорогу в большой мир — у сына всегда будет путеводная звезда, мужественный и мудрый папа.

Нифонт изобрел свой рецепт против болезни — Рецепт Клеща. Сегодня Нифонт ушёл, а рецепт навсегда оставил нам.

4 средства против Рака

Уау! Первый день весны, а у меня сегодня юбилей. За последние два года я закончил 50-й цикл химиотерапии. Иногда я в порядке комплимента или поддержки слышу: «Ты герой!». Мне приятно, конечно, когда хвалят, но внутри себя я-то знаю, что никакого особого геройства не произвожу, а просто следую, насколько мне удается, четырем, как ныне модно всуе говорить, «трендам» в своем характере:

1. Я изворотливый и скользкий тип. Интеллигентные люди в позитиве называют это качество «креативностью». (На планете Земля часто этим словом покрывают всякое западло…).
Ну а по-простому это свойство неплохо описано в старой еврейской байке: «Беременная на позднем сроке приходит к врачу и говорит: «Вы знаете, по-моему, мой ребенок как-то совсем неправильно расположился в животе, боюсь проблем при родах…». Доктор осматривает ее и горестно-озадаченно чешет репу: «Да уж… Совсем неудачно…». Потом вдруг спрашивает будущую мать: «А вы кто по национальности? А отец?». «Мы оба евреи…» — растерянно отвечает она. Врач с облегчением выдыхает: «Ну тогда волноваться не о чем! Как-нибудь выкрутится!».

2. Второе – я достаточно тупой. Когда меня спрашивают: «Что ты чувствовал, когда за эти 6 лет болезни бывал чуть ли не за гранью?». А я почти с некоторой виноватостью нечленораздельно бормочу: «Мммм…».

Да потому, что я собственно ничего не чувствовал, как там это называется, перед лицом Смерти или крутой Опасности. Впрочем, и не собираюсь. Поскольку для меня это лишнее, перебор. Как, возможно, и для воина македонской фаланги при неотвратимом приближении яростной персидской конницы или смертоносных боевых слонов. А нужно просто тупо слушаться звенящего в мозгу приказа: «Держать строй!».

3. Третье – я очень ленив. И я привык уже к этому немного сумасшедшему образу жизни Психолога, с его замороченностью про ценность внутреннего мира, «целительность» контакта с другими людьми… Еще я успел за свои 63 года привыкнуть к своим близким и друзьям, которых я как умею, люблю, а когда это не удается, как умею, ненавижу, и мне лениво их терять…

Лениво менять эту уже сложившую в воспоминаниях и буднях свою Жизнь на нечно иное. Тем более, что в другие Миры я не особенно верю, так как привык к средневековой ленивости «бритвы Оккама» — лишние сущности и навороты мысли надо отсекать…

Посмотрел я на перечисленные три качества…Какие-то они… социально некрасивые что-ли… Думаю, может четвертое поприличнее как-то назвать- типа целеустремленность, настойчивость, воля. Потом вздохнул с огорчением- если по-честному (а уж пора бы…), то четвертое качество никакого отношения к высшим корковым функциям не имеет. А похоже является организмическим рефлексом, как у простейших — амеб всяких, инфузорий…

4. Итак, четвертое – я немного похож на клеща – в том, как он умеет цепляться всеми лапами, и уж не знаю, чем еще… Так, что его хрен вытащишь или сдвинешь.

Я иногда учусь в обратку у своей дочери этой цеплючести и упертости, вспоминая эпизод из ее школьного детства. Как–то зимой, уже заполночь, я заметил свет в ее комнате. Постучавшись, вошел и изумился увиденной картинке. Десятилетняя Маша, в пальто и меховой шапке, сидит на подоконнике и немного раскачиваясь, вперилась в какую-то книжку. — Маша??!! – Я должна выучить до завтра этот текст! – Почему на подоконнике?! – На холоде я смогу заставить себя не уснуть и дожать задание!…

Ну вот как то так…

tovievich.ru

Московский Институт Гештальта и Психодрамы (МИГИП)

Подробности: Опубликовано 23 Май 2018

Нифонт Долгополов, удивительный, теплый и проницательный, психотерапевт, тренер, супервизор, учитель, автор статей и книг. С 1996 по 2018 г Нифонт руководил созданным им Московским институтом гештальта и психодраммы. В январе 2018 г Нифонт умер после долгой мужественной борьбы с болезнью.

Эту нашу с Нифонтом беседу я записала в конце 2015 года. Вообще-то мы хотели сделать цикл из 4 интервью. Но удалось записать только одно. Потом мы несколько раз возвращались к идее записать остальные интервью, но, к сожалению, ее не реализовали.

Несмотря на то что, когда я брала это интервью, Нифонт уже был тяжело болен, он говорил о социальной ответственности, про которую, как он сам сказал, «жил последнее время».

Я очень благодарна Нифонту за усилия и честность, с которыми он подходит к этой важной теме, которая, к сожалению нередко избегается многими, в том числе психотерапевтами. Многими — но не Нифонтом.

Ольга Мовчан

О: Я знаю, в твоем институте скоро юбилейная конференция. Что будешь делать на конференции? С чем выступать?

Н: Я буду делать что-то про социальное «я»… Я про эту тему… последнее время живу…

Когда ко мне обращаются мои клиенты, я достаточно реактивен и внимателен. Что касается социума… замечаю, что в мире много происходит, а я не реактивен… И это навевает печаль такую социальную. Мы в гештальте говорим про теорию поля, про разные поля… А оказывается, для меня лично многие поля просто атрофированы. В человеческом общении я знаю, в чем адекватное реагирование и какова его цель — чего я хочу от контакта. Когда я обращаю свое внимание на социальный контекст, то выясняется, что хороших ходов-то я не очень знаю. Я вижу, что люди выступают, ходят на демонстрации или еще чего-то. Но мне кажется, что большинство, вот оппозиция, например, действует совершенно какими-то нелепыми способами.

О: Бессмысленными?

Н: …Осмысленность их вызывает у меня сильные сомнения.

О: Ты считаешь, что социальная жизнь человека инстинктивна?

Н: Нет, я не считаю. Более того, человек притворяется, что он как-то там более осознанно, что ли, все это делает… Хотя животные тоже так делают: если собаки дерутся и одна ложится на спину, дальше не нападают — у них есть тоже свои договоренности, да, инстинктивные, наверное… Или во время пожара никто не жрет друг друга, все как-то так объединяются, или на водопое даже.

Ну, чем дальше я живу, тем больше я убеждаюсь, что есть огромное количество факторов, которые человеком не контролируются. Соответственно, он реагирует на уровне инстинктов разного рода — биологических или социальных. В гештальте это называют интроектами — это то, что неосознанно присвоено из социума, как в анекдоте: «…музыка навеяла». Поэтому я думаю, что мы сильно преувеличиваем роль сознания — ну, в общем-то, Фрейд об этом тоже писал, разочаровывая человечество…

О: Не говоря уже о Юнге с его коллективным бессознательным.

Н: Да, поэтому, конечно, роль человечества в создании автономных, личных способов вызывает сильные сомнения. Я имею в виду в социальном контексте. Потому что мощности социального поля, они подавляют человеческие, личные решения. Если человек участвует в войне, у него не так много выборов, на самом деле: либо он стреляет, либо он не стреляет. Либо он убивает, либо его убивают. Иногда ситуация сгущена до такой простой какой-то альтернативы.

О: Ну, есть же другие альтернативы. Как в историях про Вторую мировую войну, когда какой-нибудь солдат выбирал не расстреливать мирных людей. Взял и не стал стрелять. Это же социальный поступок?

Н: Ты знаешь, я же в диадическом пространстве или в малой группе чувствую себя очень уверенно. Потому что у меня есть некая схема сознания и схема действий. Но под схемой сознания я имею в виду, что надо опираться на факты, которые я вижу, слышу. И когда даже ты сейчас приводишь какой-то факт, это как про панфиловцев: то они есть, то их нет, то ли подвиг есть, то ли его нет. Это же идеологическая конструкция, строго говоря, к фактам имеющая очень слабое отношение. Она преследует совсем другую цель — в соответствии с некоторой идеологией создать некоторую историческую реконструкцию. Поэтому чего там было с этим солдатом? Я верю, что, наверное, он был, но дальше я не знаю… Возможно, его расстреляли просто, если узнало начальство, что он не выполнил приказ…

О: Ну да, есть вероятность…

Н: Поэтому я и говорю, что выбор-то есть: либо тебя расстреляют, либо ты будешь стрелять. То есть это не избавляет нас от моего примера. Ну, возможно, есть шанс, что об этом не узнали или узнали тридцать лет спустя, но это шанс, не густо.

О: Что в этом контексте для тебя означает социальная позиция, когда такой маленький выбор?

Н: Маленький выбор не означает для меня, что надо лапы поднять. В этом смысле я с уважением отношусь и к людям, которые на демонстрацию выходят, и ко многим другим деяниям. Даже если это реактивно, даже если это по инстинкту толпы, даже если это бессмысленно, потому что… тут я уже на личные темы залезаю… Может быть, я какие-то бессмысленные действия делаю в борьбе со своей болезнью… Сам факт того, что я это делаю, меня энергетизирует и, по крайней мере, это проба.

О: Это делает все менее бессмысленным…

Н: Да. Смысл здесь другой. Все равно человек что-то делает, пытается, придумывает, что это он сам делает. Я в свое время, когда работал в МГПИ, ныне — университете педагогическом, заключал договора с различными организациями. И только потом, задним числом, я заметил, что я заключаю договора с теми регионами, в которые был когда-то мой дедушка сослан еще в царское время. И для меня это удивительный факт. Я в те времена вообще не знал мест его ссылки, что навевает мысли о бессознательной памяти, коллективном бессознательном… Но я-то думал, что это я осознанно, из рациональных соображений выборы организаций делаю. А потом все это сложилось в очень такую ясную картинку, чуть ли не 90% попадания.

О: Дико интересно. Расскажи про своих дедушку и бабушку, а потом мы, может, вернемся к разговору о социальной позиции.

Н: Ну, я их не застал, поскольку у меня разрыв в поколениях очень сильный. Мой отец меня родил, когда ему был 61, а дедушка, соответственно, родился где-то в 1856-м. Это два века назад. Дед умер в XX веке, в 20-х годах. Меня в честь него назвали. Он был врачом.

А еще он был таким организатором. Он организовал в Нижнем Новгороде больницу. Он, кстати, был социально активен… Он не был большевиком, но он помогал рабочим, участвовал в каких-то демонстрациях. Ну, собственно, за это он и был сослан. Поскольку я в честь него назван, даже какую-то испытываю зависть. И сожаление, что я не могу с ним пообщаться, узнать, какие смыслы он вкладывал… Так же как и про мою бабушку… Чего ее поперло из благополучной, зажиточной семьи в 15–16 лет рвануть в Европу?

Бабушка в Могилеве жила. Она получала домашнее образование в зажиточной еврейской семье. И сбежала в Европу. Одним из видов ее деятельности была газета «Правда» на древнееврейском языке. Это ж тоже какой-то акт сильно социальный. Потому что газета — это тоже послание в социум, это же не в стол писать.

О: И что, она в 16 лет возвращалась и везла «Правду»?

Н: Ну, может быть, даже не столько «Правду», потому что не знаю, кто бы ее здесь читал на древнееврейском… Думаю, что она везла какую-то социал-демократическую литературу, которая была запрещена. Она вообще вела себя довольно активно, с Кропоткиным общалась и с другими деятелями. А когда поехала обратно в Россию, на границе ее там задержали с какой-то запрещенной литературой, и она в Питере в Ливонском замке была в заключении до своего совершеннолетия. Это, наверное, называлось тогда предварительное заключение. А потом, по достижении совершеннолетия, ее отправили в ссылку, где она, собственно, с дедом и познакомилась. И, несмотря на то что они бешено мотались по всей Сибири, она там двенадцать детей родила.

О: А как ее звали?

Н: Ну, ее изначально звали Хася Шур. Потом она стала Верой Фоминичной Долгополовой.

О: А как дед в ссылку попал?

Н: Дед учился в Харьковском университете, медицинском. В 70-х участвовал в студенческих волнениях. У Павла Нилина есть роман, посвященный Бурденко. И там есть главка под названием «Печальная история Нифонта Долгополова». Меня этим дразнили в школе. Там описывается, что он вообще рядом стоял — такая вот советская версия — и вступился за студентов. В общем, лирический грустный образ. Думаю, что это не так, поскольку было две биографии. В интернете я обнаружил. Одна такая прилизанная советская, в которой он немножко бедный такой крошка дедушка, который незаконно репрессировался царским правительством ни за что ни про что… А вторая — более реалистичная, на мой взгляд: что он активно участвовал в каких-то кружках, активно готовил демонстрации или еще что-то. Поэтому его репрессировали.

Он довольно много провел там времени. Есть такая книжка у Кеннана, американского журналиста. Он написал два тома «Истории политкаторжан в Сибири», там тоже есть информация. Деду было запрещено заниматься врачебной практикой. Но — условно. Например, в городе, где он приписан, у губернатора болеет жена, и надо срочно ее спасать. А он все-таки более квалифицированный, чем местные врачи. Он помогал, ему говорили: «Спасибо». Но потом, через другой канал, его высылали куда-то еще дальше, потому что он нарушал запрет. Он еще активно писал что-то, был корреспондентом в газете. Возможно, его тексты тоже не радовал глаз наблюдателей за политкаторжанами. Возможно, и это тоже являлось причиной, что его все время ссылали в разные места. Во всяком случае, он был и в Кургане, и в Тобольске, и в Казахстане. В общем, география его ссылок довольно обширная.

О: Как тебе кажется, эти истории про твоих деда и бабушку, они как-то повлияли на тебя?

Н: Они не просто повлияли — они продолжают влиять сильнейшим образом.

О: Как они на тебя влияют?

Н: Когда я думаю, как они вообще преодолевали все эти самые трудности… Ну, это ж не просто там ссылка, это не в собольих мехах, как иногда описывают жен декабристов, приехавших на поселение. Это тягостная жизнь, непростая… И как они справлялись, и как рожали детей, как их там растили?.. Я вообще не представляю. У меня один ребенок, и я в мегаполисе (младший сын Нифонта Лев Долгополов родился в 2016 году. — Прим.). А там, в разъездах или антисанитарных условиях — хрен их знает, как с этим можно справиться! Вот мой отец, он был одним из младших в семье. Поэтому он, собственно, родился в Астрахани уже. Деду разрешили поближе быть уже. Часть детей умерли… но девять человек выжили. Это была непростая жизнь. Во всяком случае, когда меня отец приучал ходить босиком, он рассказывал, что в мае дед отбирал всю обувь и возвращал только где-то в начале октября… Потому что напастись летом обуви на всю эту ораву из девяти детей было, наверное, невозможно, несмотря на то что у него была практика в больнице…

О: Тебя отец учил быть устойчивым ко всяким невзгодам?..

Н: Ну… да, в этом смысле ссылки на деда сопровождали мое детство и, я бы сказал, прибавляли сил. Хоть я его и не застал, его модель передавалась мне через отца. И его выносливость, устойчивость и протестность, и рисковость (ну, потому что быть в каком-то смысле диссидентом — значит быть независимым от каких-то стандартов), я думаю, тоже сильно повлияли на меня… на мою автономность мышления, действий и так далее.

Деда-то я не застал, но я застал отца своего…

О: А чем занимался твой отец?

О: Он был известный адвокат очень… Он пятьдесят лет проработал в советской адвокатуре, как он выжил — непонятно. Но, поскольку он адвокат, он тоже удерживал некоторую такую эту терапевтическую позицию. То есть свое мнение и уважение к клиенту, иначе как защищать человека. Тем более иногда он был, как это называется, государственный защитник. И он защищал немецких генералов на выездных процессах, которые были после войны. Это тоже как бы сильное испытание — защищать, если ты понимаешь, с одной стороны: да, действительно, он столько убил, с другой стороны, как-то надо найти, что защищать…

Он был не формалистом таким — он действительно верил в свою профессию.

О: Для тебя как для терапевта важно защищать клиента?

Н: Важно защищать его право на внутренний мир. И я говорю это не только из профессиональной позиции, это имеет корни родовые тоже.

О: Как-то очень быстро время прошло! Мне хотелось тебя еще спросить про маму. Я помню, ты с большой нежностью о ней говорил.

Н: В контексте социального «я», вот, любопытно… Мама вроде бы внешне довольно закрыта в этой теме. Ну, потому что, в отличие от отца, который все время варился в некоем социальном «я» и вообще находил какие-то способы выживания. 90 % адвокатов были просто расстреляны. Ну, по определению, поскольку они выступали против государственный системы обвинения. Там были какие-то истории, как из боевиков. Например, его должны были в Питере арестовать, и он спрыгивал с поезда там где-то по дороге. Или съезжал срочно с квартиры… Он был в теме социального «я» и решал, чего ему делать, чего не делать, как выживать, как спасать семью. Мама, скорее, была более тихим человеком. Отца ее взяли в тридцать седьмом, ей было уже за восемнадцать. Строго говоря, она подлежала тоже списанию, ее должны тоже были отправить в лагерь, поскольку она совершеннолетняя. Они с мамой, с ее мамой, сожгли паспорт, где было написано, сколько ей. Сделали какой-то другой паспорт, я уж не знаю подробности. Во всяком случае, она стала двадцатого года, хотя реально была семнадцатого. Эту тайну она раскрыла, только когда ей было уже за восемьдесят. Что на самом деле она немножечко старше.

О: Эти история как-то должны обострять (во всяком случае, истории из моей семьи, подобные, они обостряют) значимость социальной позиции.

Н: Да, но я не могу сказать, что в нашей семье было принято это сильно обсуждать. Завеса страха. И моего деда второго расстреляли в тридцать седьмом. Хотя он был геодезист, картограф, никакой социальной опасности он не представлял. Потом просто выяснилось, что сосед претендовал на сарайчик, который был под дачу. Донос показали, когда была реабилитация, и это единственный документ, по которому его расстреляли.

О: Это что для тебя — про страх или… ярость?

Н: Это про ужас и про ярость, да. Про все это подавленное. И про то, что с этим ничего нельзя сделать. Понимаешь, в голове же это не укладывается, что из-за сарая можно убить человека и это легализовано так, через социальную машину.

О: Можешь ли ты сказать чуть яснее про свою социальную позицию? Важно ли тебе ее как-то транслировать, если она есть?

Н: Ну, я сказал, что тема для меня не завершена… Она, скорее, находится в развитии. Но некоторые вещи я для себя определил. Это, скорее, реперные точки. Давай, я ими поделюсь, да?

О: Давай, да…

Н: Я мало общаюсь в интернете. Последние пять лет я болею, и мне не хватает просто времени и энергии. С другой стороны, я отслеживаю довольно однообразные паттерны, в том числе среди уважаемых мною людей. Вот например, ссылки на статьи с пометкой «правдиво и непредвзято отражает ситуацию».

Вот эти два слова для меня являются такими ключевыми — «правдиво» и «непредвзято». Грустное для меня открытие в том, что не только я не могу к фактам подобраться. В социуме, строго говоря, никто не может подобраться.

Идея: «А на самом деле было так-то!» — она вообще принципиально противоречит, на мой взгляд, концепции познания. Потому что одно дело — действительно контекст, который мы можем сузить. Он тоже необъятный, но мы его можем хоть как-то при первом приближении сузить. Например, в диадическом общении — «на самом деле, я сказала то-то». А в большом социальном событии это невозможно. Это примерно как в банальной притче про слепых и слона. Один говорит: «Колонна». Другой: «Веревка». Третий еще что-то. Если это умножить в миллион раз, то это и будет восприятие — пусть зрячего, но он так же с одной стороны что-то видит. Это просто его предвзятое в психологическом смысле видение. Он видит через свои собственные линзы, через свои убеждения… Поэтому формула «а на самом деле» или «правдивая ситуация» для меня совершенно бессмысленна.

И здесь возникает первая трудность. Если не понятна собственная фактология, как строить социальный ответ? На что я реагирую: просто на собственные убеждения, на собственное видение? Либо я реагирую на свою референтную группу — неважно, как она называется, интеллигенция или христиане, неважно. И это мой выбор. Но тогда не надо приплетать сюда «на самом деле». Просто сказать себе: «Я вышел на демонстрацию, потому что вышли мои друзья». То есть одна из моих реперных точек — это то, что построить какую-то объективную правдивую картину принципиально невозможно, к сожалению.

О: Но можно опираться на ценности или свою референтную группу.

Н: Да. Второй мой тезис, что, строго говоря, в отличие от малых контекстов, в социальном контексте, когда люди говорят «на самом деле», они не хотят выстроить правду. Они хотят чего-то другого. Подкрепить свои убеждения, например. То есть обслужить свое внутреннее «я». Про это честно надо говорить. И это уже следующий шаг к продвижению, то есть к социальному ответу. Если убеждением Корчака, было, что если детям в газовую камеру, то и ему в газовую камеру, — это ясно. Просто потому, что это другое поведение противоречило бы его целостности. И разрушение в газовой камере — оно гораздо легче, чем разрушение его самого. Тогда все понятно. Поэтому я для себя признаю, что это я обслуживаю свои убеждения и внутреннее «я»…Тогда я несу за это ответственность. Чего-то там не так сделали… Потому что мути так много… и она переплетается неуловимо с пропагандой. Неважно, с чьей стороны: американцы, Путин, украинцы. А человек, опять же, теряет свое «я». Социальное его «я» перестает существовать. И что самое печальное для меня: люди, которые вроде бы должны производить какую-то сильную работу умственную по вот этому различению, и даже играют какую-то социальную роль, например интеллигенция, они эту работу часто не производят.

О: По различению чего? Собственных ценностей? Собственных идей?

Н: Собственных ценностей. Они тоже в этом водовороте. Когда вполне умные и уважаемые мной лично люди пишут «правдиво и непредвзято», это просто сносит мой слабый мозг… Слабый в социальном контексте, вообще-то не очень слабый.

О: А какой смысл, как тебе кажется, этой группе, которую ты считаешь социально ответственной, различать ценности? Понять, почему ты так действуешь, понять, почему ты так высказываешься?

Н: На мой взгляд, чтобы производить какую-то сильную рефлексию. Что вообще происходит? Как я к этому отношусь? Как устроено восприятие? Как я реагирую? Такую же работу, которую надо проделывать в клиентском режиме.

Ее надо над собой производить и другим тоже транслировать. Но не посылать тексты с идеей «а на самом деле» или «правдиво». А признавать, что ли, свою беспомощность, бессилие, слабость — ну, чему мы учим индивидуальных клиентов. То есть интегрироваться…

О: В том, как ты описываешь, у психотерапевта появляется огромная социальная ответственность, потому что он должен не только свое отрефлексировать, а помочь клиенту или группе, с которой он работает…

Н: Или социуму.

О: Как?

Н: Если б у меня был в этом самом смысле ответ, я был бы социально гениален просто! Скорее, это некоторые поиски. Если я не признаю свою принципиальную слабость в построении фактологической картины, если я не признаю, что мои социально-инстинктивные действия начинаются с того, что называют психологией проекции, то я, вместо того чтобы внутренние свои темы признавать, начинаю рассуждать про американцев, украинцев или Путина.

О: Ну мы же реагируем на некоторые последствия, на действия.

Н: Ну, с точки зрения фактологии это же никуда не лезет. Тем более при современных средствах технических: он это сказал или это монтаж…

О: Ну ладно, он выступает, можно послушать, чего он говорит.

Н: Да, можно. Но в целом картинку невозможно построить. Если добираться до фактологии. Это все равно что, вот, мне прислали: «Подпишите петицию». Некий учебник по обществоведению надо запретить. Ну, если так, терапевтическим глазом про фактологию — почему надо запрещать учебник, если в петиции ссылка идет на два абзаца? Можно убрать эти два абзаца.

О: Разумно.

Н: Не правда ли? Но пафос там такой. И признаки манипуляции информационной в этой петиции есть, такие мелкие подмены фактов. В учебнике написанО: «Люди с серьезными психологическими заболеваниями». В петиции говорится, что там написанО: «Люди с психическими отклонениями». Это ведь не одно и то же. Дальше, там привязывание к каким-нибудь эмоционально-социально моментам. Например, сравнение этих высказываний про инвалидов с газовыми камерами. Естественно, тогда возражения ассоциируются с поддержкой фашизма. И тогда для них не остается места.

Надо внимательно вникать, а не просто подписывать петицию или не подписывать. Если не лениво тебе занять гражданскую позицию, посмотри учебник, составь свое мнение. После этого, если эта петиция тебя устраивает, подписывай. Если она тебя не устраивает, но ты против этого учебника — напиши свое письмо. Пройди, там, в министерство. За все надо платить — временем, энергией. Но просто подписать: «Я против…» Некрасиво. Неответственно. Антисоциально.

В этом ответственность, если я действительно занимаю социальную гражданскую позицию… Я немножко смущаюсь этих высокопарных слов, потому что жил в советское время, и они несут этот оттенок пошлости и вранья. Но, если очищать смысл, да, надо тогда мне лично брать этот учебник живьем и смотреть. По крайней мере, я не знаю, как по-другому.

О: Что ты можешь как терапевт делать? Или как просто человек? Кроме того, что ты можешь думать, быть внимательным, ответственным…

Н: Еще одну вещь я бы сказал. Другая петиция: закрывают больницу. Какой ужас! Опять же какие-нибудь дети под забором теперь лечатся или колются вместо этого. Это уже не про учебник, к сожалению. Ну, для меня лично. Потому что этот контекст мне не по зубам как обычному гражданину. Потому что, если я действительно начинаю интересоваться этой темой, общаться с экспертами в этой области, а не просто подмахивать петицию, я выясняю, что вообще-то это разумно, что у нас завышено количество койко-мест. Но важна-то другая вещь: я своего мнения по этой картинке уже не могу составить. Любое мое гражданское действие — хоть за, хоть против — оно для меня антисоциально. Важно различать зоны, где я некомпетентен.

Если ты некомпетентен, не высказывай позицию. Социальной позицией будет писать честнО: «Воздерживаюсь. Некомпетентен». Для меня социальная позиция — она автономная, то есть личная.

О: Скажи, а тебе кажется последнее время более социально насыщенным? Если да, меняются ли какие-то клиентские запросы в связи с этим?

Н: Я лично, когда чувствую побольше сил физических (я имею в виду в связи с болезнью), готов как-то вгрызаться в эту тему. Поэтому в этом году я рискнул делать интенсив, методологический свой. И для меня это была опасная затея, потому что на интенсиве у меня обычно в одной группе где-то человек сорок. Это уже не малая группа так называемая. А мы ведем ее вдвоем с терапевтом. Это шесть дней интенсивного такого варева. Я волновался, как народ в такой большой группе с этим справится эмоционально. Ну, или как я справлюсь. И ты знаешь, к моему удивлению, много людей с благодарностью отозвались, потому что они действительно осознали, что эта тема просто у них была, как говорят в гештальте, вытеснена, напряжена, не изведана. И хотя бы даже понимание, что эта тема есть и она так взрывоопасна, а не просто так себе живет — положил в чулан… нет, она гниет, она нарывает, если игнорируется. Меня удивило количество людей, которые осознали влияние социального контекста.

О: Считаешь ли ты, что роль терапевта — быть чувствительным к темам, которые есть в социуме, и помогать группе их актуализировать?..

Н: Считаю. Более того, считаю иногда невозможным их игнорировать.

Вот например. Я же тренер в Лос-Анджелесе. Они делают интенсив в Европе уже сорок лет. Там собираются разные люди из многих стран. Все они под некоторым прессом пропаганды… Меня назначили тренером в самой старшей группе. Это так называемый «мастер-класс». Там трое американцев, двое австралийцев, литовка, чех или даже двое, ну и так далее. Никто в группе не говорит про то, что я русский тренер… Но я считаю для себя неадекватным игнорировать эту тему.

О: Ну и что, какие темы приносят участники группы?

Н: Ну какие — сразу говорят, у них амбивалентные чувства к тренеру. «С одной стороны, я вижу, что ты Нифонт, а с другой стороны, у меня картинка, что это оккупант». Немножко тренер, немножко Нифонт, немножко оккупант.

О: И в чем ты видишь свою задачу как тренера? Ты говоришь: «Мне важно сказать, что я из России, и я не оккупант или не только оккупант». Или что? В чем твое послание?

Н: Для меня это — сохранение уважения к другой позиции. Для меня важно транслировать, что я уважаю других, даже если я их считаю не очень осмысленными, не очень продуктивными в том контексте, который мы обсуждаем. Это так же как уважать клиента — его внутренний мир. Здесь меня профессия психотерапевта очень спасает, помогает, поддерживает. Потому что это такой жесткий навык уважения к другому миру. А не просто кто из нас прав. У каждого из нас свои картинки, и мы ими обмениваемся. И в этом, собственно, и есть диалог.

О: Кроме Украины, какие социальные темы приносят клиенты?

Н: Клиенты откликаются на события. Та же сейчас Сирия. Когда так советские самолеты «Ура! Разбомбили сирийские поселения», даже у ослабленного социального сознания возникли вопросы. Мы американцев обвиняем в экспансии, а мы точно так же…

О: У тебя ощущение, что запросы стали более социальными последние время?

Н: Мне кажется, что напряжение в социальном «я» клиентов увеличилось в разы.

О: Когда? Последние пять лет? Десять, два?

Н: Я думаю, это волнами происходит… Ну, например, в девяностых или в перестройку тоже было бешеное напряжение в социальном «я», бешеное. Люди жили в одной парадигме, а теперь они за бортом. Верили в одно, а теперь, оказывается, в это плохо верить… Сейчас то же. Идут разговоры: «А не началась ли, собственно, третья мировая война?» Пока в таком бряцании информационном. Ну, конечно, это влияет. Сами слова «третья мировая» …

О: Это вытесняет какие-то другие темы?

Н: Понимаешь, как правило, эти темы не выносятся напрямую. Мы имеем дело со следствиями: тревогой, паническими атаками.

О: Их стало больше?

Н: Думаю, да. По своим коллегам, да, вижу, увеличилось количество тревоги. Я работаю с будущим, как известно. И никогда не было такого количества записанных в футуропрактику, как в прошлом году. Это означает для меня, что повышение тревоги про будущее резко возросло…

О: Так интересно ты рассказываешь про деда с бабушкой, как будто это какая-то твоя авантюрная часть и часть, которая активная. А еще есть какая-то другая часть, которая про уважение позиции. Как будто это откуда-то еще?

Н: Ну, я бы сказал, что это из профессионального обучения. Я могу даже поделиться одним случаем, который на меня сильнейшим образом повлиял. В лохматые девяностые сюда был наплыв западных терапевтов и приезжали две американки… Они семинар вели вдвоем. Одна — умная тетка. А другая — (стучит по столу), ну, не хочу ее обидеть, просто, ну…

О: Не очень.

Н: Не очень умножить на десять или на сто. И вот, набравшись наглости девяностых годов, когда она была одна, я ее спросил: «А ваш тандем тебя не напрягает? Ну потому что ты иногда что-то говоришь, а она поперек со своей глупостью…» Ну она говорит: «Ты знаешь, она — мой партнер, а значит, все на двоих — и ум, и глупость». Настолько органичное уважение к партнеру, и все.

Я думаю, что тема социального «я» без этого вообще невозможна, лучше ее не трогать… без глубинного навыка личностного и профессионального уважения к другому.

О: Ты это вносишь, когда работаешь?

Н: Да я не просто вношу — я на этом просто стою.

www.migip.ru

«Наши слабости помогут стать сильнее»

Psychologies: Стать сильнее, почувствовать себя более могущественным — не этого ли мы добиваемся прежде всего?

Нифонт Долгополов: Несомненно. Потребность в этом диктует наше архаическое сознание: выживает сильнейший. Сила — это первое, что бросается в глаза. И лишь более внимательный анализ показывает, что сильный побеждает не всегда: зачастую он уступает как раз тому, кто обладает не столь очевидными и яркими достоинствами.

Вряд ли можно назвать хотя бы одну человеческую слабость, которая в определенной ситуации не оказалась бы полезной. Именно это часто обыгрывается в русских сказках, когда, например, встречаются несколько героев, каждый со своим недостатком, — но когда приходит время совершить подвиг, они становятся необходимы друг другу именно в силу своей особенности — «слабости».

Принимая свои слабости, в чем мы выигрываем?

Принимать свои слабости — это значит признавать, что мы несовершенны, что мы не можем действовать без другого, что мы нужны друг другу. Если мы принимаем себя со всеми сильными и слабыми сторонами, то лучше контактируем с людьми — ведь так нам уже ничего не надо от них прятать. Мы перестаем бояться, что наши недостатки станут заметными, прощаемся с излишней неуверенностью, неловкостью, наша самооценка растет — а вместе с ней и наши успехи.

Чтобы изменить какое-то не устраивающее нас качество, в первую очередь необходимо признать, что оно у нас есть

Согласиться быть в чем-то слабым — значит перестать тратить энергию на отрицание тех своих черт, которые мы считали недостатками, и начать жить наполненной жизнью в настоящем, не перенося все свои надежды на будущее, на потом. Когда мы принимаем свои слабости, у нас появляется больше энергии, и это становится заметно в наших действиях, поступках, решениях. Мы полнее воспринимаем все, что с нами происходит, живем здесь и сейчас, присутствуем в мире, позволяя себе брать от него лучшее.

Значит, измениться к лучшему не обязательно означает избавиться от чего-то?

Чтобы изменить какое-то не устраивающее нас качество, в первую очередь необходимо признать, что оно у нас есть. Только это позволяет двигаться дальше — познакомиться с этой своей чертой, увидеть ее, рассмотреть уязвимые места… Изучив свою слабую сторону, можно попробовать воспользоваться ею. А если начать ее безжалостно искоренять, есть риск, что она вновь возникнет — в другом месте или в другом виде. Ведь чем больше мы признаем свою реальность, свои недостатки, тем с большей вероятностью меняемся к лучшему. И наоборот, чем больше мы отрицаем свои слабости и боремся с ними, тем длиннее путь к совершенствованию.

Об эксперте

Нифонт Долгополов — практический психолог, ректор Московского института гештальта и психодрамы, автор книг «Нечаянный», «Любопытный», «Рассеянный» и «Подвешенный». Умер 22 января 2018 года на 65-м году жизни после долгой борьбы с онкологическим заболеванием.

Нифонт долгополов рак — Онкология и рак

Владимир Кудрявцев

Из Fb Нифонта Долгополова

Григорий Юдин:

4 средства против Рака

Ну вот как то так…

Source: tovievich.ru

hepcinat-vp.ru

: Известные психологи :: «ЖИВИ!»

Нифонт Борисович пришел в психологию «с опозданием». После школы он поступил на физический факультет МГУ. Но в 22 года, когда многие уже получают дипломы, Долгополов передумал, и решил начать все сначала. Сказано — сделано, он снова стал первокурсником, но этот раз психфака. Потом были годы учебы, многочисленные стажировки, в том числе и за рубежом. В 33 года он начал консультировать, накопив к этому времени большой преподавательский опыт по и . Много лет занимаясь этими направлениями, Долгополов освоил их настолько блестяще, что сумел объединить — опираясь на них, он создал собственный уникальный психологический метод , которую с успехом применяет в консультировании вот уже более 15 лет.

Суть ее, по словам Долгополова, в том, чтобы помочь человеку «отправиться» в собственное будущее. Многие из нас с трудом могут осознать собственные желания, люди вообще редко способны ответить на вопрос: «Чего я хочу от жизни? Каким я вижу свое будущее?». Так вот как раз футуропрактика — хороший помощник именно в ситуациях, когда в первую очередь надо разобраться с целми и определиться в желаниях. Метод, построенный на приемах гештальта и психодрамы, помогает «увидеть» будущее в настоящем и расставить приоритеты. Но и на стадии, когда ответ на вопрос «чего я хочу?» уже найден, Долгополов своих клиентов, конечно же, не бросает. Он помогает ему адаптироваться к грядущим переменам, выстраивает своего рода «лесенку», чтобы клиент не воспринимал будущее как прыжок через пропасть.

У Долгополова часто спрашивают: какое из двух направлений для него является приоритетным, гештальт или психодрама? И он всегда отвечает одинаково: «Спросите у ребенка, кого он больше любит, маму или папу. Скорее всего, он замешкается. Так и я».

В апреле 1996 года благодаря инициативе Долгополова в Москве открылся Институт гештальта и психодрамы (МИГиП). Сегодня это один из крупнейших в стране образовательных и консультационных психологических центров. С момента открытия Нифонт Борисович — его бессменный директор и ведущий специалист. Кстати, супруга Долгополова, удивительно красивая и обаятельная Ольга, тоже психотерапевт, под ее руководством при институте существует психологический центр «Оранжерея Ольги Долгополовой».

Нифонт Борисович, как и большинство профессиональных практикующих психологов, сам регулярно проходит личную терапию. Правда, откровенно признается, не у российских коллег. За индивидуальными консультациями он ездит в Лос-Анджелес, к чете американских психологов Роберту и Рите Резник.

www.jv.ru

Мое чтение: выбор Нифонта Долгополова

Нифонт Долгополов, гештальт-терапевт, ректор Московского института гештальта и психодрамы (МИГиП).

«Метель» Владимир Сорокин

Повесть начинается в стиле реалистического рассказа XIX века о докторе Платоне Ильиче, рвущемся, несмотря на метель, к больным жителям далекого села… Но постепенно автор вторгается в мое сознание фантасмагорическими «деталями» путешествия – то лошадками величиной с куропатку, на которых едет доктор, то пирамидками – супернаркотиками, которыми угощают его по дороге «восточные» люди… Еле успеваю интегрировать «сверхреальность» в нечто целое и осмысленное, но, справившись, чувствую, как усиливается моя способность к творчеству.

АСТ, Астрель, 304 с.

«Анна Каренина» Лев Толстой

В школе, да и в более позднее время, мне не хватало терпения, чтобы осилить целиком романы-эпопеи Толстого. Но кино-встреча райтовской Анны – Киры Найтли, и Соловьевской Анны – Татьяны Друбич разогрела мое любопытство и желание перечитать Толстого. Заворожился на этот раз не столько сюжетом треугольника Каренина – Вронский – Каренин, а многообразием и взаимосвязанностью мира, в котором они существуют. Интересно, что при такой смене установки мое читательское возбуждение не ослабевало при любых «блужданиях» автора – будь то путешествие в деревню или описание мира рысаков.

«Год в Провансе» Питер Мейл

Эту книгу мне принесла подруга, когда я находился в больнице, причем на довольно скупой диете. Поначалу описание жизни семейной пары английских «эмигрантов» в фермерском доме в Провансе, насыщенное гастрономическими экскурсами в местную кухню, показалось мне кощунственно неуместным для моего состояния. Но постепенно я погружался в легкую остроумную поэтичность авторского языка и даже не заметил, как проглотил с удовольствием триста страниц чрезвычайно вкусного текста на тему «Вот что могло бы радовать тебя, читатель, если бы ты купил домик на юге Франции».

Перевод с английского Ирины Пандер. Амфора, 304 с.

«Впервые в Библии» Меир Шалев

Мне нравится оригинальный авторский ход: раз Библия – «книга первоначал», то на любое явление можно посмотреть с точки зрения первичности в библейских текстах. Так развертываются исследования автора про «первую любовь», «первый сон», «первых животных», «первую любящую» (которая, как поясняет автор, во всей Библии, в отличие от «любящих мужчин», существует всего лишь в единственном экземпляре!). Меир Шалев блестяще читает древние тексты – внимательно и скрупулезно, предлагая свою культурно-психологическую трактовку того или иного явления. И его корректность достойна восхищения и подражания.

Перевод с еврейского Рафаила Нудельмана и Аллы Фурман. Текст, 416 с.

«Летние обманы» Бернхард Шлинк

Семь рассказов. Немецкий писатель непроизвольно, но глубоко вовлекает нас в мир близких отношений между мужчинами, женщинами, родителями и детьми. Грациозное развертывание ткани сознания героев, мастерская ясность и немногословие при описании внешних событий. Неизбежность любовного обмана и уклонения от близости овевает меня теплой грустью и в историях героев книги, и в накатывающих воспоминаниях о собственных отношениях.

Перевод с немецкого Инны Стребловой и Галины Снежинской. Азбука, 288 с.