Надо ли защищать оскорбленные чувства
Риторика «матильдоборцев» не предполагает ни переговоров, ни компромиссов / Roman Kulguskin
«Матильда» победоносно шествует, а активисты, решительно заявлявшие о своих оскорбленных чувствах, остались без удовлетворения. Случай не первый и, видимо, не последний, а потому имеет смысл попытаться ответить на вопрос, что все произошедшее означает в реалиях современной России.
Еще Аристотель определял оскорбление как выражение пренебрежения в форме, умаляющей честь и тем самым позорящей. Если сама честь состоит в способности обеспечить такое отношение окружающих к тебе или к тому, что ты ценишь, которое ты считаешь соответствующим достоинству этих предметов, то причиняемое поступками и словами оскорбление означает в глазах других людей умаление достоинства. Кроме того, оскорбление болезненно, вызывает чувство стыда, ударяет по престижу и социальным связям. Мы заботимся о сохранении своей чести, избегаем ситуаций, в которых можем быть опозорены, в частности, стремимся не допускать оскорблений в наш адрес, а если нас все-таки оскорбляют, защищаем честь и достоинство всеми доступными способами.
В самом деле, в основании публичной защиты достоинства лежат представления о сущности человека как такового, так что, защищая достоинство одного человека, в его лице мы защищаем право на достоинство всех людей, в случае же чувств предметом защиты является не право их иметь, а конкретное чувство по конкретному поводу.Такое совмещение защиты чести и достоинства с защитой чувств и в теории, и на практике двусмысленно. Неприятные чувства в виде обиды, гнева, ревности, раздражения и т. п. могут иметь место и без того, чтобы были нарушены или ущемлены права и свободы испытывающего их человека. Специальная же защита чувств, связанных с религиозными и иными мировоззренческими установками (предусмотренная, например, содержанием ст. 148 УК РФ и ст. 5.26 КоАП РФ), основывается на придании такого рода чувствам особого статуса, для чего я не вижу оснований.
Следует заметить, что защищаются здесь не все без исключения чувства. Во-первых, чувства, связанные с религиозными установками, подлежат защите в случае, если испытывающие их граждане состоят в легально действующих религиозных объединениях, а чувства, связанные с установками мировоззренческими, защищаются при условии, что сами эти установки не противозаконны.
Во-вторых, при попытке отдельного человека или группы добиться административной или судебной защиты своих чувств встанет вопрос о ценности их предмета. Доказать такую ценность едва ли удастся не только приверженцам «церкви джедаев», но и представителям религиозных групп, не признаваемых «неотъемлемой частью исторического наследия народов России». Около года назад мировой судья участка № 4 Ленинского района Владивостока Александр Бадеев вынес решение о конфискации и уничтожении религиозной литературы, в том числе текстов Библии в синодальном переводе, у отделения «Армия спасения». Это решение было вскоре отменено, но едва ли мы ошибемся, предположив, что именно иностранное происхождение «Армии спасения» было основанием для игнорирования чувств ее членов. Формальные и реальные ограничения не только нарушают принцип правового равенства, но и превращают вопрос о защите чувств в политический, ведь именно органы власти должны принимать решение, какие чувства и по какому поводу следует считать общественно полезными, а потому подлежащими защите, а какие, напротив, не признавать за чувства вовсе.
Основная проблема защиты чувств состоит в том, что частный характер чувств одного человека требует для их защиты ограничения прав другого. В самом деле, если религиозный радикал испытывает огорчение и возмущение, когда вспоминает, что где-то – возможно, что и очень близко – есть люди, отвергающие существование богов; или когда видит легкомысленно одетую летнюю толпу молодежи, настроенную радоваться жизни, а не сокрушаться; или когда заглядывает в номер Charlie Hebdo; или когда случайно попадает на сеанс «Матильды», – то критически настроенный атеист в то же время испытывает возмущение в связи с признанием теологии научной специальностью; в связи с прозелитизмом; заигрыванием государства с церковью и т. п. И вообще, какие только убеждения, мнения, предрассудки или случайно принятые на веру вещи не заполняют наши головы, какими только путями мы не присваиваем им ценность и важность, так что и малое сомнение в их истинности нам неприятно! В таком разнообразии чувств политическим властям, вознамерившимся ими манипулировать, было бы гораздо удобнее иметь дело не с самими чувствами, учесть которые трудно, да и тревожить лишний раз бывает опасно, а с чувствами имитируемыми, например, в ходе пропагандистских кампаний.
Решение вопроса о сравнительной ценности частного интереса испытывать конкретное чувство и, например, общего права на свободу мнений лежит в практической плоскости. Критические суждения о религии, атеизм и свободомыслие и сегодня еще во многих обществах могут стать причиной суровых наказаний, что уж говорить о старых временах, когда такая ситуация была повсеместной, а наказания гораздо более жестокими. Современные свободы – мнений, совести, вероисповедания и проч. – это завоевание всесторонней эмансипации европейского человечества в XVIII–XX вв., а также длительного процесса возрастания разума, который Макс Вебер называл «расколдовыванием мира». Свободная конкуренция свободно выражаемых мнений представляет собой основной фактор выживания и развития современного общества, поскольку только так можно снизить количество ошибок и увеличить количество удачных решений. Чем желаннее прогресс и чем выше цена ошибок, тем значимее свобода выражения мнений, поэтому я думаю, что переживание кем бы то ни было конкретных чувств по какому бы то ни было поводу вообще не должно быть предметом правовой защиты, так как такую защиту нельзя обеспечить одним, не ограничивая при этом прав и свобод других.
Итак, если из необходимости защиты чести и достоинства личности не следует необходимость защиты каких-либо конкретных чувств, то в форме, не оскорбляющей достоинство личности, по поводу предметов чувств могут свободно выражаться мнения, согласно которым предмет чувств не существует, переоценен по своему значению, является «неподлинным» или «ненастоящим», ни зачем не нужен и бесполезен, преходящ и непостоянен, случаен и относителен, вреден, не достоин уважения, ложен и т. п. Уязвление чувств субъекта соответствующих установок при этом, конечно, возникает, но это совершенно нормальное явление, отражающее общую конкуренцию людей за обладание знанием, престижем и влиянием и, кроме того, представляющее собой элемент ответственности человека за принятие тех или иных установок, культивирование в себе тех или иных эмоциональных состояний.
В длившейся почти год кампании «матильдоборства» оскорбленные чувства играли роль повода нарочно неправдоподобного, т. е. были фикцией. Суть дела состоит здесь, как мне кажется, в политической акции, в которой представляющая установки радикального меньшинства активистская группа получила возможность в публичной сфере осуществлять враждебные и провокационные действия против другого меньшинства, одновременно повышая свою политическую значимость и до некоторой степени изменяя настроения в обществе в целом.
Такое причинение нам огорчений очевидным образом наносит ущерб публичному благу, каковое состоит в безмятежном переживании нами религиозных убеждений. Следовательно, такого рода действия в отношении нас должны квалифицироваться как общественно вредные и пресекаться государством». Приведенное рассуждение не лишено некоторой убедительности, поскольку, как мы знаем, со стороны власти соответствующие авансы делались открыто и многократно. Антилиберальный по своей идеологии авторитарный режим нынешней России вошел в стадию уходящей за горизонт стагнации, в которой внутренние проблемы будут купироваться посредством сталкивания различных общественных групп в управляемых конфликтах и псевдоконфликтах. Естественным образом составляются негласные альянсы власти с идеологически близкими группами. Возможность апеллировать к государству в связи с защитой чувств ставит группу в выгодное положение для атаки общих противников, а найти повод оскорбиться можно всегда. Тут включается групповая индукция гнева, совершаются его яркие демонстрации, а затем на эмоциональном подъеме со словами «Держите меня, а то я сейчас ужас что сделаю!» следует обращение к властям с требованием защитить оскорбленные чувства.
В истории с «Матильдой» такой альянс власти и православных политиков-активистов прошел очередное испытание. Явным итогом кампании стал промоушен фильма, его авторов, самих политиков-активистов, а также всей темы последнего царя. Неявный итог состоит в демонстрации того, как «одобряемые» религиозные чувства и мировоззренческие установки могут помочь войти в негласный альянс с властью, повысить влиятельность и нанести урон противникам. А урон действительно нанесен, хотя и не в виде привлечения кого-либо к юридической ответственности.
Православным политикам-активистам удалось в очередной раз актуализировать вопрос о «цензуре чувств», что неизбежно заставит акторов сферы культуры действовать осмотрительнее, но удалось также индуцировать отдельных впечатлительных граждан, так что в обществе в целом возрос потенциал гражданских раздоров. Это вызвало даже ревность, например, у министра культуры, работа которого в аналогичном направлении, очевидно, потеряла былой динамизм. Урок «матильдоборства» будет усвоен на всех уровнях, и различные органы власти будут получать все больше предложений о сотрудничестве от решительно настроенных и идеологически близких групп – ситуация, хорошо знакомая как раз по истории несчастливого царствования последнего царя.
Автор – философ, приглашенный преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге
Новости СМИ2
Хотите скрыть рекламу? Оформите подписку и читайте, не отвлекаясьМихаил Синельников: Чувство чести. Вениамин Каверин. Из воспоминаний
Она же верует, что несть
Спасенья в пурпуре и злате,
А в тех немногих, в коих есть
Ещё остаток благодати.
Аполлон Майков
Я сознаю, что решающий поворот в моей жизни произошел потому, что я послал стихи Вениамину Александровичу Каверину. В стародавние времена, когда отец учился в Институте истории искусств, а молоденький Каверин иногда читал лекции, они были знакомы, но об этом я не стал упоминать в письме — просто послал стихи.
Реакция была молниеносная и цепная: В.А. показал мои произведения нескольким литераторам, с мнением которых считался, в том числе обратился к наиболее заметным тогда поэтам — Вознесенскому и Евтушенко (от Евгения Александровича также пришло сочувственное письмо).
На дачу в Переделкино я ехал с душевным трепетом — все-таки я был не только «писатель», но и «читатель». И написанное самим Кавериным знал. И тогда, как и сейчас, мне больше нравились ранние вещи, особенно рассказы и повести, вошедшие в первый том собрания сочинений. На меня действовала прелестно-головоломная фантастика «Мастеров и подмастерьев».
Уже тогда я понимал, что «Два капитана» — объективно не совсем правдивая книга (ведь о том же Крайнем Севере существуют и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, лишенные какой-либо героики; Конечно прозу Шаламова я прочитал позже, но произведения на «лагерную» тему, в том числе, солженицынские, уже были доступны).
Но, тем не менее, книга чистая и возвышенная (и я думаю, несмотря на смену времен, она еще долго будет жить, как живет Дюма рядом с Гюго и Стивенсон в соседстве с Диккенсом). Мое поколение в подростковом возрасте не могло сопротивляться неподдельному обаянию этого романа. И, например, мой приятель, поэт Александр Радковский перенес увлечение «Двумя капитанами» даже на посредственную экранизацию, поехал в Ленинград, разыскал исполнительницу роли Кати — кажется, у них завязался свой роман…
Между прочим, в Переделкине (с которым позже было связано столь многое в моей жизни) я ехал впервые. По своей растяпистости проскочил две лишних станции, заблудился, опоздал к назначенному часу (имелось в виду, что я приду отобедать) и явился вымокший под дождем и заляпанный грязью колхозных полей. В.А. и его домочадцы оглядели меня недоуменно. Может быть, их шокировала такая неорганизованность, не красящая приехавшего к мастеру молодого автора, который по определению должен быть четок, точен, обязателен.
..
Но разговор состоялся, и длительный. И понятно, это было важнее обеда. Я думаю, Каверина обрадовало то, что я послал ему, прозаику, именно стихи; он любил поэзию и, возможно, не изжил в себе до конца остаток поэтического честолюбия. И ведь начинал он все-таки со стихов.
Из кипы перепечатанных на неважной портативной машинке сочинений он отобрал несколько, больше ему понравившихся. Хвалил, обсуждал те или иные строчки и образы, говорил, что спорил о моих стихах с несколькими известными писателями. Углубляться в эти его тогдашние оценки и тем самым в собственные, далеко отбежавшие от меня, нынешнего, строчки я не буду (хотя каждое слово памятно).
Но стоит вспомнить любопытный момент. Когда Лидия Николаевна (жена Каверина, сестра Ю.Н. Тынянова и сама — одаренная беллетристка), вошедшая в комнату в конце нашего первого с В.А. разговора, сказала, что опасно так перехваливать молодого автора, Каверин рассмеялся и заявил, что совсем не опасно: «Уж как меня хвалили в моей молодости.
И кто! И Горький, и Замятин, и… Нет, ранняя похвала не испортит, если есть сила воли. Губит писателя совсем другое».
Зашел общий разговор о состоянии поэзии. В.А. почтительно и с любовью говорил о давно ушедшем Заболоцком, который, очевидно, был для него мерилом. Из живых современников выделял Тарковского: «Казалось, что после смерти Ахматовой поэзия умерла, но вот всё же появился Тарковский, и жизнь поэзии как-то продлилась».
Сказал, что из того, что пишут молодые, кроме моих текстов ему еще понравились стихи некоего Савченко. Что это — разносторонний литератор, сочиняющий и стихи, и прозу, создающий биографические книги. Познакомиться с этим любимцем Каверина мне не случилось, а из стихов, которые В.А. показал мне, спрашивая моего мнения, запомнились строчки о женщине, которая быстро встаёт «на длинные капроновые ноги».
Недавно, на вечере, посвященном столетию Каверина, я познакомился с В.И. Савченко, ныне прозаиком. Прошло более трех десятилетий, и он забыл свои ранние стихи…
Вообще В.
А. был деликатен, но кого-то вдруг ругал…
С некоторым смущением В.А. показал мне свой собственный отроческий опыт — странноватое стихотворение о побеге Калиостро, почему-то из пистолета отстреливающегося от погони.
Я взял в руки эти пожелтелые листки, которые некогда держал в руках Юргис Балтрушайтис — кажется, в 1919 году В.А. приносил это самое стихотворение на суд к возвышенно-угрюмому символисту, который в те дни был занят совсем другими делами и мыслями и отнесся к романтически настроенному юноше безучастно. тА я с молодой самоуверенностью (быть, может втайне, не менее эгоистически-безучастной) снисходительно одобрил — помню усмешку В.А. Недоверчивую.
Каверин был в высшей степени внимателен и доброжелателен. Должно быть, учитывалось и то, что я искал советов В.А., общения с ним, в то время, когда он был в безысходной опале и ощущал боязливость некоторых старых знакомых, и познал все уныние советской изоляции. Произошла катастрофическая история с публикацией на Западе личного, полного упреков, письма к К.
А. Федину, предавшему «Новый мир».
Предполагалось, что эта публикация — провокация самих органов. Ведь письмо В.А. сам положил в почтовый ящик Федина, а свою копию никому не показывал. Бессмертна «зубатовщина»! Очевидно, я вызывал доверие у Каверина, но, впрочем, всё равно он был открыт нараспашку, так как в тяжбах с властью уже зашел достаточно далеко (может быть, даже дальше, чем первоначально имелось в виду).
С некоторой горечью (или это мне показалось?) В.А. упомянул, что еще недавно был членом правления Союза советских писателей (конечно, если о чем-то он при этом сожалел, то лишь об утраченной возможности кому-то помочь в печатании). Своей внезапно откровенной оппозиционностью он гордился и, пожалуй, был ею счастлив, как обретенной свободой от давно опостылевшей ноши.
Оппозиционность эта имела известные пределы. Все-таки он испытывал некоторое уважение к Ленину, к идеализму кого-то из ранних большевиков, истребленных Сталиным: «Что такое сталинизм, мы рано поняли!» Однако течение событий несло его все дальше.
.. Рассказывал, что незадолго до «фединского» скандала побывал в Праге на литературной встрече. Там уже шло сильное брожение накануне «пражской весны», и какой-то дерзкий чешский критик задал советским писателям провоцирующий вопрос: «Возможно ли создание в СССР объективной биографии Пастернака?» И В .А., как будто ожидая такого вопроса, с удовольствием взял слово и заверил собравшихся в том, что он всей душой за такую биографию, и уже давно пора ее написать…
А в дни наших ранних встреч В.А. подвергался травле. Постепенно компания заглохла, иссякла, когда стало ясно, что активным диссидентом Каверин не будет, а так, сидит в Переделкине и позволяет себе высказывать своё мнение. Но все-таки в конце шестидесятых и в начале семидесятых годов книги известнейшего писателя изымались из планов и укусы газетной критики были нередки.
Однажды в одну из первых встреч я застал В.А. за чтением свежего номера «Литературной газеты», где был напечатан огромный и наглый пасквиль, подписанный фамилией наёмного критика Михаила Синельникова.
«Мы знаем, что это — не Вы!» — предупредительно сказала Лидия Николаевна. И все же я почувствовал, что мое имя изгажено, а фамилия обесчещена. Мои чувства к проклятому тезке и соименнику легко вообразить, хотя понятно, что такое совпадение — чистое недоразумение (или же это — продуманная горним синклитом насмешка Провидения: ему за его грехи, мне за мои грехи?..)
У Каверина был очень выраженный характер. Безоглядно-отважный, независимый. Щедрость, самоотверженность, сострадание. Вот что написано в дневнике Шварца о Вениамине Александровиче: «Ни тени предательства, ни попытки бросить товарища в трудную минуту, отказаться отвечать на его горе мы не видели за все тридцать лет дружбы от Каверина».
Но при этом собственную жизнь он рассматривал весьма критически и не видел в своих поступках никакой доблести. Сказал мне: «Подумайте, в наше время величайшим благородством считается простая порядочность!» Он не имел преувеличенного мнения и о достоинствах своих произведений. И, если «Два капитана» все-таки считал удачей, то «Открытую книгу» называл «средним» романом.
Опубликованный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» (впрочем, очевидно, В.А. знал его еще по рукописи) был для Каверина чем-то вроде откровения в грозе и буре. С печалью размышляя о собственной неудаче, он любил литературу намного больше, чем себя и свое творчество. Мне кажется, что лихорадочно (это ощущалось, несмотря на обычную замедленность движений) В.А. искал в прошлом какие-то возможности, к сожалению, упущенные. Однажды я сказал, что из его вещей мне больше всего нравится повесть «Художник неизвестен». В.А. со мной согласился: «Да, я у себя эту вещь особенно ценю».
Замечу, что прототип безумного художника — конечно, поэт Николай Заболоцкий (хотя есть в образе живописца и филоновские черты). Личность этого самородка настолько поразила Каверина своей оригинальностью, что Николай Алексеевич навсегда стал главным героем его книг. Считаю, что Заболоцкий в одном случае- художник, в другом — капитан, в третьем — биолог… Любовь к Заболоцкому, внушенная всей семье, может быть, способствовала даже тому, что Заболоцкие и Каверины породнились.
У Вениамина Александровича и Николая Алексеевича — общие внуки.
«Ведь память приводит в движение совесть, а совесть всегда была душой русской литературы». Эта фраза — из воспоминаний В.А., над которыми он работал неутомимо и в дни нашего первого общения. И никаких иллюзий о значительности своей литературной работы он и тогда уже не имел: «Если бы я писал, как Бунин! Но этого нет, и в нынешнем своем положении я могу только любить русскую литературу и служить ей». Так он мне говорил своим тонким и твердым, рассудительным и колеблющимся голосом.
Настало время для трезвого прощания с привычной, усвоенной слепотой.
Российский литератор Вениамин Каверин увидел как бы пепелище родного дома. Поэтому в его воспоминаниях так суров суд над Шкловским и Фединым и так беспощаден приговор, вынесенный Алексею Толстому и Валентину Катаеву. Каверин словно бы не хотел замечать в трусливых душах талантов и дарований, жестоко судил человеческую слабость и человеческую подлость. Должно быть, не всегда был прав.
Но неизменно искренен и бескорыстен. Лично к Шкловскому, герою романа «Скандалист», несмотря на многие застарелые конфликты и недоразумения, он все-таки относился хорошо. Чуть насмешливо: «Он отрекся от всех своих ранних открытий, а теперь о нем на Западе написаны вагоны книг, и он не в силах отречься от этой своей славы открывателя!» К Валентину Катаеву, однако, относился откровенно неприязненно. В одной курортной газете (кажется, вышедшей в Юрмале) еще в советское время позволил себе заявить интервьюеру, что негодяй не способен написать хорошей прозы (я передаю общий дух беседы, по ходу которой была упомянута катаевская повесть «Алмазный мой венец»).
Идеалом была судьба Пастернака Особую слабость В.А. испытывал к поздним пастернаковским стихам, написанным здесь же, в Переделкине. Пейзажи, выхваченные из этой природы, закрепились в словах поэта. Состарившейся душе была родственна и предсмертная обреченность, исходившая из «пейзажных» стихов. С восхищением В.А. повторял строчку: «Лист смородины груб и ма-тер-чат».
– Упивался этой «матерчатостью», как бы ощущал плотность ускользающего листа, шевеля пальцами.
И вот он писал книгу об истории советской литературы. О первом съезде Союза писателей, вселившем такие надежды в легковерных и оказавшемся на деле ловушкой и явлением сталинской коллективизации «единоличников»…
О 37-м годе, блокаде, серии послевоенных истребительно-воспитательных кампаний. О судьбе каждого из «Серапионовых братьев», о Горьком, Тынянове, Маяковском, Солженицыне, Твардовском. О деградации Шкловского и Тихонова, предательстве Федина, сопротивлении Шварца, мученичестве Зощенко, мужестве Пастернака… И вместе с тем это было обнародование результатов строгого и безжалостного следствия, которое давно велось в глубинах собственной души. Он решился завести речь о самых болезненных духовных и литературных поражениях.
Какими-то суждениями о себе и своих друзьях он делился со мною. С молодым, в общем посторонним человеком. Но не совсем посторонним, ибо все-таки я занимался или имел намерение заняться делом, для него кровно близким.
Конечно, особое чувство товарищества и родства было у него к «Серапионовым братьям», они были для него, самого младшего из них, именно «братьями». И все-таки он говорил: «С самого начала было ясно, кто есть кто. Кто такие Зощенко и Всеволод Иванов, и кто Федин и Никитин».
Я думаю сейчас о цеховом кодексе литературной (выветрившейся в советские годы) среды. Думаю и об этой военнослужилой кантонистской породе, поколениями тянувшей солдатскую лямку. Об этой привычной верности присяге, о честности и чувстве чести. От кантонистов была дисциплина. И это военное понимание тяжелой обстановки, в которой надо устоять.
Сколько их было в русской армии! И не только солдат, но ведь и офицеров, не зря Николай Первый, бывало, крестил в белорусском местечке разом 300 детей, и все отдавались в армейские училища… Сын военного капельмейстера Зильбера с горькой усмешкой говорил: «Я — русский! А уж когда пошла вся эта туфта, что ж, пожалуйста, я — еврей! И все-таки я дорого дал бы, чтобы сейчас у моих, поступающих в вузы внуков в паспорте было записано: “русский”».
Его литературные мнения и, между прочим, как раз оценки поэзии (поэзии прошлых эпох, ибо с новейшей каждому было легче ошибиться) не казались мне безукоризненными. В.А. несколько пренебрежительно относился к Ходасевичу, которого когда-то лично знал. Может быть, влияло на оценку именно это обстоятельство, так вот и для Николая Чуковского Владислав Фелицианович остался в памяти не великим поэтом, а участником совместных похождений на деревенских гулянках в Бельском устье, да еще трусоватым, нервозным человеком — где уж тут н стихи вчитываться.
Мне кажется, Каверин, как читатель русской поэзии, слепо, механически шел в фарватере формалистов. Усвоил пристрастия петроградцев, недолюбливавших Лермонтова и во главу угла ставивших Тютчева и Боратынского.
Конечно, возможно и такое мнение, я сам его разделял м отрочестве и в юности. Но я изменился, хорошо это, или худо. А В.А нет. Мне кажется, что Каверин недооценивал прозу Леонида Добычина. Теперь-то видно, что это — один из главных авторов советской эпохи, осуществившийся, как прозаик европейского масштаба, вопреки всем советским обстоятельствам.
Наверное, недооценил, но… если бы совсем не заметил этой силы, не стал бы в мемуарах так подробно рассказывать о судьбе уничтоженного режимом писателя.
В.А. мог заблуждаться и наверняка заблуждался в своих пристрастных литературных мнениях, но попросту не разглядеть способностей он не мог. А характер был таков, что эстетическая оценка не опережала этическую. От литературы он ждал бесстрашия и социальной остроты. Пересказывая разговор с Грэмом Грином: «Почему во всех ваших книгах действие — не в Англии?» «А что писать об Англии, это — стоячее, болото, в нем ничего не происходит!», В.А. добавил: «А в России столько всего происходит, есть, есть о чем писать!»
Мы прогуливались по улицам писательского Переделкина, ходили по перелескам. О некоторых встречных письменниках он высказывался без большого пиетета, с иными не здоровался. Уважительно говорил о Солженицыне: «Вот, поверьте: у меня — большой литературный опыт: две лучшие книги XX века — «В круге первом» Солженицына и «По ком звонит колокол» Хемингуэя».
Сознаюсь, Каверин не во всем меня убедил, я волен не соглашаться с его суждениями, но уж если вспоминаю, обязан сохранить их, как беспристрастный свидетель. Дело здесь не в литературных спорах. В конце концов не существенно (только для меня важно) даже и то, насколько лично я с годами оправдал (или не оправдал) его ожидания и затраченное время. Конечно, он жил только будущим словесности и однажды произнес стертое, но точное слово «эстафета». Однако больше всего его волновало не то, что и как я собираюсь писать (ведь этого и я сам не знал), а как буду жить, занимаясь литературой: «Если будете писать, как им надо, то скоро получите квартиру в Лаврушинском переулке и дачу в Переделкине».
Причастность к определенной советской касте тяготила и раздражала. Пытаясь отмежеваться, он сказал, что на постройку дачи не брал ссуды в Литфонде, что она куплена на гонорары. Всегда был брезглив и щепетилен, боялся взять лишние деньги, проявить излишнюю материальную заинтересованность: «Я не аферист!»
.
..Мы остановились под большой сосной.
— Сколько вам лет? — спросил В.А.
— Двадцать два.
— Я познакомился с Константином Симоновым, когда он был в вашем возрасте. Был очень практичный, ловкий юноша. Позже он изложил мне свою гениальную теорию поочередного взятия пяти Сталинских премий. И взял шесть… Позже еще Ленинскую.
В голосе Каверина звучала надежда, что люди моего литературного поколения попытаются прожить жизнь как-нибудь иначе.
В рекомендации, которую В.А. дал мне для вступления в Союз писателей, среди других похвал, видимо, обычных для такого документа, была фраза, что мне свойственен «нравственный самоотчет». Это было лестно и обязывало. Но ведь часто мы что-то пишем о других, имея в виду себя…
Он старался мне помочь, что-то сделать, что было в его силах. Неожиданно предложил написать песенки к его «Школьному спектаклю». Я ужаснулся, мол, этого не умею — не мой жанр. Но В.А. доказывал, что, если я имею в виду стать профессиональным литератором, не стоит пренебрегать ни одним жанром.
Конечно, он просто хотел мне дать возможность заработать. В итоге я все-таки написал куплеты, довольно дурные. Надеюсь, что они отпадут в случае, если когда-либо еще будет ставиться эта пьеса, (что вряд ли).
В принципе он ждал от меня большей разносторонности. Почему-то ему казалось, что рано или поздно я перейду на прозу (может быть, еще в тех, ранних стихах можно было углядеть ее задатки — не знаю). Он старался выведать, нет ли у меня, наряду со стихами, каких-либо рассказов. Чтобы порадовать старого сюжетчика, я придумал историю, которая, по моему мнению, была в духе раннего Каверина. Александр Сергеевич Пушкин в портовом кабаке знакомится с молодым американским матросом, приехавшим в Петербург на торговом судне.
Они вместе выпивают, и американец, узнав, что имеет дело с местным литератором, делится своими впечатлениями от удивительного города. От памятника его основателю. И говорит, что видит этого чудесного Медного всадника движущимся, скачущим. То есть дарит Пушкину сюжет для его величайшей поэмы (заметим, сюжет, в основе оказавшийся бродячим, ибо «Венера Илльская» Мериме уж явно написана не без пушкинского влияния).
Они сдружились, русский и американец, которому завтра на рассвете надо о
тплывать, воз-вращаться в Северо-Американские Соединенные Штаты — в порт приписки Саванна. Вдруг американец видит под ногтями у русского лиловатую синеву, признак негритянского происхождения, и говорит, что такого человека у них на Юге продали бы с публичных торгов. А сам он любит негров… Зовут этого молодого американского матроса Эдгар Аллан По… Выслушав мое вдохновенное вранье с некоторым любопытством Каверин пожал плечами. Ведь все это было только лишь каркасом чего-то, вещь еще надо было основательно написать.
С Кавериным я встречался много раз. Помню его на вечере памяти Заболоцкого. Соглашающимся с Липкиным, что покойный Заболоцкий был великим поэтом. В сущности, такое заявление не требовало внутреннего усилия, это было и собственное очень давнее убеждение. В.А. читал куски из поэмы «Рубрук в Монголии» и восторженно говорил о построении этой вещи, о скупо-изысканном отборе тем для ее глав, о концентрации и высокой экономии, которая в такой мере возможна именно в поэзии, а не в прозе.
Годы мелькали. Мне радостно, что В.А. успел увидеть новое небо. Успел выступить на мандельштамовском вечере в ЦДЛ. Здание, помнившее столь многие «проработки», банкеты, похороны, заседания литературно-уголовной мафии и дебоши, все ходило ходуном и сотрясалось от грохота невероятных слов. По внутреннему радио ЦДЛ передавалось стихотворение Мандельштама, ставшее эпиграфом ко второй части каверинских мемуаров, его «Эпилога»:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
Худой Каверин всё худел, сутулился и слабел на глазах. Уже не было на свете Лидии Николаевны и многих близких. Но, думаю, В.А. работал до последнего дня. Однажды зимой мы шли с А.П. Межировым по угасающей, послезакатной переделкинской улице и столкнулись с Кавериным, который возвращался с прогулки. Изо рта его вылетал пар, В.А. астматически задыхался, хватал воздух губами и жадно вытягивал шею. А на лице у его также заморившейся пожилой спутницы, вдовы видного философа, угадывалось вечное женское желание женить на себе этого мужчину («Закон имея естества, Она желала сватовства….
») Но вскоре он умер.
P.S.
Как все-таки привязано к географии имя Вениамина Каверина! Есть немало мест на земном шаре, где оно невольно вспомнится. О, не только в Эфиопии, Китае и Египте, где ему не суждено было побывать! И не только в тихом Пскове и в обмораживающе-завораживающем Заполярье или в южных степях с недоистребленными чумными грызунами и прогоревшими зерносовхозами… В городе Бишкеке, в бывшем Фрунзе, лишен-ном древних достопримечательностей (да, и откуда им взяться на старой, незначительной железнодорожной станции Пишкек!) Только дома «столыпинских» русских, побеленные, с резными зелеными деревянными наличниками…
Я любил приходить к воротам глухого двора, где жил в ожидании ареста гениальный лингвист Поливанов («Драгоманов») и вспоминал первый роман Каверина… В последние годы часто приезжаю в Пeтep бург по служебным делам и сразу отправляюсь к родственникам на Черную Речку. Ещё рано, на работу можно не спешить, а по этому городу приятно двигаться пешим ходом.
И вот я прохожу довольно большой отрезок до Петроградской стороны. Заглядываю и на Бармалееву улицу. Названную когда-то в честь купца, владельца доходных домов, заурядную и обветшалую, но как-то вошедшую в историю литературы. Отсюда, конечно, и разбойник Бармалей из <Доктора Айболита». Здесь по прихоти автора состоялся и «Конец хазы»…
В ковше Каверинскую хазу
Дочитывая на лету,
Лететь в трамвае разноглазом
На Николаевском мосту.
Это — из стихов Марии Шкапской. Современники, в том числе, намного более опытные, пожилые, сразу почувствовали, что молоденький Каверин пришел в беллетристику со своим миром.
Еще летят неслышные трамваи по этим улицам. Почему-то я вспоминаю забытые строчки забытой поэтессы двадцатых годов Людмилы Поповой, что-то поёт издали, и по привычке «ветер врёт о Леньке Пантелееве».
Развитие чувства чести
Один из приятных сюрпризов, которые я испытал во время интервью, которые я брал для своей книги, состоял в том, что лидеры, с которыми я разговаривал, использовали термин «честь» как способ описать, что значит быть лидером.
. Что было удивительно, так это то, как они использовали этот термин — не для описания внешнего опыта чести или награды, которую они получили из-за занимаемой должности, а для описания того, как они лично, внутренне относились к своей работе. Глубокое различие в ориентации, я считаю, лежит в основе того, что делает заслуживающего доверия лидера настолько эффективным в своей роли.
Эти лидеры развили собственное понимание чести разными способами, и все они прошли через опыт, связанный с взаимодействием с другими. Развитие чувства уважения к своей работе не является самостоятельным действием — как и любое развитие лидерства, оно требует взаимодействия. И это начинается в начале трудовой карьеры.
Многие впервые получают опыт работы на должностях, которые классифицируются как начальный уровень, низкая заработная плата или низкая ответственность. Задачи, связанные с этими работами, часто описываются как повторяющиеся или низкооплачиваемые, и выполнение этих задач, как правило, не поощряется и не вознаграждается извне.
Тем не менее, многие должности начального уровня несут значительную ответственность за личное взаимодействие и создают первое впечатление, которое сложится у клиента или клиента о вашей организации.
Подумайте обо всех сотрудниках колл-центра на начальных должностях, отвечающих на вопросы о продукте или услуге, о кассирше в супермаркете, помогающей вам с покупками, официанте, дающем вам фаст-фуд, или о работнике парковки, направляющем вас на место для вашего автомобиля. Эти люди участвуют в прямом, конкретном и потенциально полезном взаимодействии с клиентами. Качество взаимодействия создаст впечатление, которое у клиента будет ассоциироваться с любым потребляемым продуктом или услугой — и с вашей компанией.
Джек ДеПетерс, старший вице-президент Wegman по операциям: Когда мы заняли первое место [ в списке 100 лучших компаний для работы в списке ], я пошутил, что мы трехмиллиардная компания, которой управляют 15-16-летние кассиры. Многим это не понравилось.Но подождите минутку, в конце концов, это правда. А если вы этого не понимаете, то вы не знаете, как работает этот интерфейс. Потому что именно здесь клиент переводит свои деньги. Вот где они дают вам твердый зеленый. И лучше делать это правильно.
Но подождите минутку, в конце концов, это правда. А если вы этого не понимаете, то вы не знаете, как работает этот интерфейс. Потому что именно здесь клиент переводит свои деньги. Вот где они дают вам твердый зеленый. И лучше делать это правильно. Если руководители вашей организации плохо относятся к человеку, занимающему эту должность начального уровня, то внутреннее сообщение о таком плохом обращении будет передано другим. Если к человеку просто относятся так, как будто его положение незначительно, то где он найдет мотивацию, чтобы сделать свою работу значимой? Если к нему относятся так, как будто он лично не имеет значения, ему просто нужно выполнить задание, то как он может донести до клиента, что она важна, что ее потребности имеют значение?
Очень трудно создать в себе личную силу, чтобы противостоять весу сообщения лидера о ценности вашей работы, когда вы только что вошли в рабочий мир или начинаете новую должность. И так много людей оказываются на начальных должностях, на которых им говорят, что их конкретная работа, их личный вклад бессмысленны.
Почему это?
Крис Ван Гордер Генеральный директор Scripps Здоровье: Когда я был охранником, не в Scripps, а где-то еще, я был настолько низко на тотемном столбе, насколько это возможно. Однажды ночью я увидел администратора больницы, узнал его по фотографии, он спускался в подвал. Я пошел, ничего себе — я собираюсь попробовать встретиться с этим парнем. И я никогда не забуду того, что произошло — он прошел мимо меня, как будто меня и не было. Там больше никого не было, и я помню, как меня раздавило то, что парень даже не узнал меня. Я думал об этом и думал, знаете что? Это не правильно. Потому что, если прямо сейчас в этой больнице случится что-то плохое, они позвонят мне, прежде чем позвонят ему. У каждого есть своя роль и свое предназначение в жизни, и иногда, фактически в большинстве случаев, люди, работающие в поле и выполняющие нашу работу, гораздо важнее, чем я когда-либо буду .
Возможно, человеку, передавшему это сообщение, было дано точно такое же сообщение, когда он впервые начал работать в этой должности много лет назад.
Возможно, ей пригрозили увольнением, если она не справится с заданием — потому что «ты заменимая, в тебе нет ничего особенного, просто делай свою работу». Экономические затраты на организацию такого рода встреч огромны, а затраты на психику людей еще выше.
Однако всему этому можно противопоставить несколько простых жестов, несколько простых комментариев от лидера или менеджера в организации, который видит возможность помочь кому-то взглянуть на свою работу с другой точки зрения.
Если вы хотите сами что-то сделать с уважением людей в вашей организации, начните с нескольких простых вопросов: Как часто вы искренне благодарите администратора, который приветствует людей, которые входят в здание, чтобы встретиться с ними? ты. Когда вы проходите мимо людей в коридоре, вы признаете их, здороваетесь, спрашиваете, как проходит их день? Знаете ли вы имя человека, который доставляет вашу почту, и можете ли вы поблагодарить его лично за то, что он так хорошо выполняет свою работу?
Пол Персел, генеральный директор Роберт У.
Бэрд: Все люди не равны, и им не платят одинаково, но со всеми обращаются хорошо, так что они абсолютно уверены, что то, что они делают, важно, потому что это так. Почтальон важен. Он часть игры. Вы хотите, чтобы почтальон был действительно хорошим, и вы хотите, чтобы секретарь был лучшим секретарем. Вы хотите, чтобы все, независимо от того, чем они занимаются, гордились своей работой и верили, что она имеет значение. Для этого нужно иметь душу. Вы должны верить, что это действительно важно. Вы должны верить, что это правильно с человеческой точки зрения, и вы должны знать, что это правильно с точки зрения корпоративной стратегии. Сказать кому-то спасибо несложно, но сначала нужно замечать людей и то, что они сделали. Вы должны признать их важность. Вот как начинается развитие чувства чести — когда кто-то признает человека важным человеком, а затем признает особый вклад, внесенный этим уникальным человеком. Такое признание часто происходит среди коллег — сверстников, которые поддерживают друг друга в выполнении своей работы, зная, что день пройдет лучше, если они будут помогать друг другу.
Вам, как лидеру, тоже необходимо делать это – вы не только поможете другим развить чувство того, что их работа почетна, вы также начнете понимать, насколько почетной может быть ваша собственная работа в качестве лидера, когда вы увидите влияние ваших действий и слов на других. Иди и найди кого поблагодарить. Делайте это искренне и конкретно, сообщая человеку, какой конкретный вклад вы признаете и как качество его работы повлияло на ситуацию. Продолжайте делать это всю неделю. А затем уделите некоторое время тому, чтобы подумать о том, как прошла ваша неделя, были ли ощущения другими или нет — возможно, ваш собственный опыт работы покажется вам более достойным.
Эми Лайман провела около тридцати лет, изучая организации и группы, пытаясь понять, что помогает одним группам процветать, в то время как другие терпят неудачу и распадаются. В настоящее время ее внимание сосредоточено на ключевом вкладе надежных лидеров в создание и поддержку успешных групп и организаций. Это результат многолетних исследований, консультационной работы и наблюдений.
Этот блог изначально был опубликован на сайте Эми «Надежный лидер»
что означает это слово и как его получить?
Честь включает в себя множество индивидуальных характеристик. Некоторые называют это характером. Возникают такие слова, как достоинство и элементарная порядочность. Честь часто означает просто быть добрым или щедрым. Это означает заботу о своих друзьях и семье. На службе это означает следование кодексу этики, мужество и стойкость, а также следование набору стандартов, которым мало кто может соответствовать.
Для меня все это составляет честь, но прежде всего стремление к элементарной порядочности кажется наиболее важным. Что такое элементарная порядочность? Это следование своей совести в том, как обращаются с другими. Это отношение к другим с тем же достоинством и уважением, которое вы ожидаете от них. Базовая порядочность означает отношение ко всем другим, как если бы они были ценными людьми.
В словаре определены две формы чести.
Один как упомянуто выше, а другой как почетный. Те, кто получает почетные знаки, как правило, почетные люди. Почетный знак дается за основное достоинство и порядочность, которые демонстрируют эти люди.
Почему так трудно добиться чести? По какой-то причине он основан на ценностях, характеристиках и чувстве характера, которые часто не ценятся. Это старомодное слово и старомодная идея.
Тем не менее, для многих жизнь в соответствии с идеалом чести стоит страданий и смерти. Для некоторых умаление чести сродни разрушению собственного характера. Быть или жить без чести отвратительно.
Для некоторых честь — это старомодное слово, необъяснимым образом связанное с определенным типом людей, которых не всегда можно понять, оценить или оценить.
Большой вопрос, почему честь не ценится больше? Разве мы не учим наших детей быть честными? Это старомодная концепция? Когда это выражается как достоинство или чувство элементарной порядочности, все могут понять. Когда это выражается как честь, это требует некоторого объяснения.
Честь и благородство требуют мужества. Мужество быть порядочным, мужество быть достойным, мужество относиться к другим порядочно и с достоинством.
Часто к нам, медсестрам, относятся с неуважением со стороны тех, кто может не уважать медсестер или не уважать никого. Что мы делаем и как мы реагируем? Требует ли наша честь, чтобы мы отвечали с достоинством и чувством элементарной порядочности? Должны ли мы относиться ко всем остальным с кантовским «уважением к личности»?
Не знаю. Мой первый инстинкт — по-прежнему относиться к другим с уважением, достоинством и элементарной порядочностью. Мое чувство чести требует от меня этого.
В каком-то смысле мужество требует ответа, который разубедит этих людей никогда не делать этого снова, при этом уважая их основные права и существование как человеческих существ. Как это сделать, если известно, что такой ответ не будет уважаться?
Порядочность, достоинство и мужество — образцовые добродетели. Как можно распространить их на других, которые их не проявляют?
На данный момент в практическом смысле не знаю как.
В философском смысле я понимаю честь, достоинство, мужество и чувство элементарной порядочности.
Несколько лет назад я прошел курс под названием «Мораль по соглашению». Одна из предпосылок заключалась в том, что существуют негласные этические процессы для действий в подобных обстоятельствах. Что мы все согласны на каком-то уровне уважать друг друга и что в некотором смысле нам всем нужно сотрудничать в моральном соглашении.
Что происходит, когда моральное соглашение не просто нарушается, а полностью разрушается? Когда один переживает душераздирающий момент от рук другого, кто не согласится с тем, что что-либо аморально?
Я должен вернуться к исходной предпосылке. Честь означает действовать с элементарной порядочностью и достоинством. Когда другие не порядочны, можно, если это не слишком серьезная ошибка, быть терпимым или чувствительным к бедственному положению другого. Но когда чья-то честь, что также означает постоянство за себя, умышленно и вопиющим образом попирается, нужно ответить.