Зачем читать роман Донны Тартт «Щегол»
12 сентября в прокат вышел «Щегол» — экранизация самого известного романа Донны Тартт о мальчике Тео Декере, который теряет мать во время теракта в нью-йоркском музее Метрополитен и становится хранителем старинного полотна Карла Фабрициуса. Тартт работала над ним более десяти лет и сумела создать эпическое литературное полотно, которое современные критики уже причислили к собранию «великих американских романов». Литературный критик Анастасия Завозова, которая перевела «Щегла» на русский язык, по просьбе Правила жизни объяснила, что делает этот роман таким особенным и почему экранизация не смогла справиться с богатым содержанием книги.
Теги:
литература
Не так давно в американском Правила жизни вышел коллажный репортаж, по большей части состоявший из транскриптов сплетен бывших выпускников одного американского колледжа. Репортаж назывался «Тайная устная история Беннингтона», и он наделал в медийной среде много шуму лишь по одной простой причине: все эти бывшие выпускники беззастенчиво сплетничали об учившейся вместе с ними Донне Тартт.
Они все, конечно, пытались в режиме какого-то пристойного вербатима рассказать что-то о литературной среде восьмидесятых, о феномене колледжа, выпускники которого становятся писателями не только в мечтах, и вообще о том условно золотом времени, когда все заедали вдохновение наркотиками, потому что так можно было. Но на самом деле все они говорили примерно об одном: Донна Тартт существует, мы помним ее человеком. Они показывали редкие фото, цитировали ее письма, вспоминали совместные вечеринки, но все равно во всех этих воспоминаниях Тартт выходила персонажем собственного романа: огромный стимпанковский чемодан, вечеринки с мартини, непринужденная андрогинность, отточенный стиль, умеренное ницшеанство, внимание к деталям, любовь к моде, вакханалии в резюме. И все эти ее бывшие, а ныне совсем взрослые однокашники выглядели скорее свидетелями Донны Тартт, чем ее разоблачителями. Свои пять минут славы они использовали на то, чтобы поговорить о ней.
Итак, кто же такая Донна Тартт и почему все ее романы становятся огромными событиями в литературе?Начать, наверное, нужно с того, что при всем обилии маркетинговых козырей у нее в рукаве (всегда накрахмаленном и с запонкой, разумеется) она ими почти не пользуется, как в принципе не пользуется современным медийным пространством, опровергая популярное утверждение о том, что себя в информационном потоке нужно непременно продвигать.
Одна девочка не пользовалась инстаграмом (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), и никто так и не узнал, как она выглядит — в случае с Тартт эта страшилка XXI века не работает. Тартт пишет по книге в десять лет, появляется на людях примерно раз в десять лет тоже — для очередной фотосессии в идеальном костюме мужского кроя, а затем снова исчезает — писать очередной великий роман. И можно долго рассуждать о том, что стратегия затворничества тоже выгодная маркетинговая стратегия, однако тут, как мне кажется, все гораздо проще. Тартт пишет очень хорошие книги и свое мнение по всем вопросам, кроме собственных книг, держит при себе. Вот он, простой сложный секрет успеха.
На самом деле, конечно, главное тут то, что Тартт действительно великий писатель. Можно по-разному относиться к ее книгам, но в них есть то, что отличает настоящего писателя от хорошего ремесленника: магия текста, которая умеет говорить напрямую с сердцем читателя. Романы Тартт — и «Щегол» в особенности — сконструированы таким образом, что если уж в душе читателя происходит сцепка с текстом, то далее текст из этой души никуда не денется.
Если подходить к книгам Тартт с какой-то технической меркой, с условным лекалом creative writing, то там можно найти какие-то огрехи: от затянутости до хмельного, разгульного эстетизма. Но ни один из этих изъянов не заметит читатель, на котором магия Тартт сработала, потому что переживание ее книг из чтения глазами тотчас же превращается в чтение глубоко иммерсивное. Самый главный писательский талант Тартт — это умение создать полностью трехмерную историю, в которой все расчерчено, выстроено и описано таким образом, чтобы создать у читателя полнейший эффект присутствия в тексте. И в «Щегле» это ее умение достигает каких-то невероятных вершин.
Сырым апрельским днем 13-летний Тео Декер с мамой заходят в музей, чтобы скоротать время до головомойки, которая ждет Тео в школе. В музее в это время происходит взрыв, мать Тео погибает, а Тео, чудом оставшись жив, в состоянии шока выносит из музея любимую картину матери, последнее, о чем они говорили перед самым взрывом, — крошечный шедевр голландского художника Карела Фабрициуса «Щегол».
..
1. Все свои романы Тартт пишет по 10-11 лет (поэтому их пока всего три), и это всякий раз чувствуется в тексте. Совершенно несовременная неспешность, с которой она работает над своими текстами, заметно уплотняет ее книги — не столько в объеме (хотя и это тоже), сколько в самой структуре текста. Например, из «Щегла» был вырезан побочный сюжет, над которым Тартт работала около года. Но его следы, некоторый его отпечаток сохранился в толще текста, и это — пусть и на подсознательном читательском уровне — и создает ощущение глубины. Грубо говоря, это тексты, которые пишутся без дедлайна на горизонте, и это роскошное, привольное ощущение огромного количества вложенного в роман времени помогает некоторой иммерсивности чтения, о которой было сказано выше.
2. Романы Тартт почти целиком существуют вне современности. Нет, в «Щегле», допустим, действие происходит в почти точно установленных 2008–2017 годах, но в тексте этого почти не ощущается.
Герои Тартт живут в вечном 1850 году: они носят сшитые на заказ костюмы, читают Диккенса, увлекаются не блогингом, а древнегреческим языком или реставрацией старинной мебели, не пользуются соцсетями и вообще всячески стараются отодвинуть от себя современность, спрятаться от нее в мире старых вещей, предметов с историей и книг.
3. Вещи и вообще все предметно-осязаемое в романах Тартт — это то, вокруг чего вообще строится ее писательский стиль. Она описывает комнаты, стулья, столы, картины, одежду, ароматы, внешность, ветер, дождь, воздух, пейзаж, облака с таким въедливым вниманием, что сам текст того же «Щегла» постепенно окружает читателя так же, как потихоньку проступают из небытия все эти вещи.
Цитата: «Хоби, наоборот, словно огромное морское млекопитающее, жил и переваливался в собственном мягком климате, в коричневой тьме чайных и табачных пятен, в доме, где все часы показывали разное время, которое никак не совпадало с привычными часами и минутами, а змеилось вдоль своего же размеренного «тик-так», повинуясь течению этой запруженной антиквариатом заводи, вдали от фабричной, проклеенной эпоксидным клеем версии мира.
Он обожал ходить в кино, но телевизора дома не было, он читал старинные романы с форзацами из мраморной бумаги: у него не было сотового, а его компьютер — бесполезный доисторический IBM — был размером с чемодан. В девственной тишине он уходил с головой в работу: гнул паром шпон или прочерчивал стамеской резьбу на ножках столов, и эта его радостная поглощенность делом подымалась из мастерской в дом и рассеивалась по нему, словно зимой — тепло от потрескивающих в печи дров».
4. Подробная детальность и пышная избыточность текстов Тартт напоминают работы литературных «старых мастеров» — от ее любимого Диккенса до Набокова. Например, «Щегол» содержит заметные следы «Дэвида Копперфильда» и «Подлинной жизни Себастьяна Найта» — у Диккенса Тартт берет им обкатанную историю непростого взросления; у Набокова — стилистическую млечность фонарей; у русских классиков в целом (вместо чеховского ружья в романе на стене висит топор Раскольникова) — привычку персонажей глядеться в мрак бытия до завтрака.
Но все это вместе неожиданно не выглядит вторичным. Это не секонд-хенд-роман и даже не биоразлагание классики на полезные для нового века составляющие, это роман, продолжающий огромную традицию ненынешнего романного повествования, с долгими зачинами, поворотами сюжета, пейзажными отступлениями и «картинами милой старины».
Самое простое и заезженное, что можно сказать о «Щегле» и что все о нем уже примерно миллион раз сказали, — это назвать его романом диккенсовским. На самом деле, когда говорят «диккенсовский», подразумевают «викторианский», и по структуре своей «Щегол», несмотря на приметы современности вроде Нью-Йорка, Вегаса и отъявленно русской мафии, все равно недалеко ушел от толстых романов, выходивших в XIX веке отдельными сериями в периодических изданиях. Здесь есть мальчик-сирота, огромный город, жестокие родители, девочка-ангел, добрый фей-крестный, неожиданное наследство, загадочная история, разбойники и рождественский завтрак в конце.
Возможно, поэтому, кстати, из «Щегла» вышел бы куда более уместный сериал, нежели экранизация, которая напоминает роман на ускоренной перемотке, двухчасовой буктрейлер к книге, набор оживших иллюстраций к чему-то более огромному. Кроме того, в экранизации нарушен самый викторианский принцип построения романа — прямая прогрессия, линия от детства к юности, от начала к концу. Книга устроена так, что мы проживаем все вместе с главным героем, двигаясь по истории так же, как он, — от завязки трагедии до ее почти рождественской развязки, сначала погружаемся во тьму, а потом оттуда постепенно выныриваем (или нет). В фильме же история нарезана на флешбэки, так что мы не погружаемся в трагедию постепенно, а, наоборот, периодически падаем в нее лицом вместе со взрослым героем, страдающим от произошедшей с ним трагедии, которую тоже режиссер заставляет нас принимать небольшими дозами, как рыбий жир.
Но главное отличие книги от фильма — это, разумеется, в том самом объеме, в плотности, которой в романе столько, что фильм неизбежно от этого страдает.
То, о чем Тартт, с деталями, с подробностями и никуда не торопясь, рассказывает сто, скажем, страниц, в фильме занимает тридцать секунд и напоминает кусок сайта с кратким содержанием романов из школьной программы: убил старушку и долго мучился, украл картину, но потом положил на место.
И пожалуй, самое важное, что есть в романе и что начисто пропало из экранизации, — это вечная тема романов Тартт, о бесконечном, не поддающемся логическому осознанию ужасе чего-то по-настоящему великого и прекрасного. «Красота — это ужас», — говорят студенты из ее романа «Тайная история», имея в виду, что мы трепещем, преклоняемся в страхе перед тем, что обладает подлинной красотой, и в романе «Щегол» таким условным ужасом становится само искусство. Весь «мыслительный» скелет «Щегла» выстроен вокруг того, как легко, как совершенно магически нас меняет искусство, какой нечеловеческой силой воздействия оно обладает и как порой люди бессильны перед его зовом, как перед зовом сирен. В фильме же картина низведена до уровня объекта, который пропал и который надо бы вернуть, а то как-то нехорошо вышло, и весь трагизм сведен до более понятной утраты главным героем матери, и это если не упрощает всей истории, то убирает из нее всю вот эту многоэтажность и трехмерность, в которую читателя затягивает своим талантом Тартт.
Линия красоты остается линией красоты, даже если ее сто раз пропустить через ксерокс, говорит в конце романа Тео его наставник и опекун Хоби, но эту книгу через камеру, как оказалось, все-таки пропустить нельзя.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
Какой получилась экранизация «Щегла» Донны Тартт, если не сравнивать ее с книгой
Лучшие книги в духе «Щегла»
12 сентября на экраны по всему миру выходит «Щегол», фильм, основанный на одноименном романе Донны Тартт. Перед премьерой вспоминаем первоисточник и еще 10 книг, оставляющих после прочтения столь же неизгладимое впечатление.
«Щегла» Донна Тартт писала 10 лет. И уже через год после публикации — в 2014 — получила за него Пулицеровскую премию. Тиражи в Америке, Европе и России разлетелись мгновенно, книга была названа событием десятилетия, британский Time включил автора в сотню самых влиятельных людей мира, а кинокомпания Warner Brothers купила права на экранизацию романа.
«Щегол» начинается с трагедии.
Точнее, с воспоминаний о ней. Как и в «Тайной
истории» Донны Тартт, конец истории становится ее началом и витки повествования раскручиваются
в обратном порядке. В художественном музее, куда зашли на выставку тринадцатилетний Тео Декер
и его мать, происходит терракт. Мама Тео погибает, а сам он чудом выбирается из-под развалин,
и уносит с собой шедевр голландского мастера «Щегол», который ему вручает умирающий старик.
Картина становится для мальчика вечным напоминаем о безграничном горе от потери любимого человека,
источником тревоги и множества проблем и, в то же время, безупречным образцом
Прекрасного. Детство Теодора закончилось, но взрослым он еще пока не стал. Из Нью-Йорка
в Лас-Вегас и Амстердам, по приемным семьям и опекунам возит он с собой
«Щегла» как единственный маяк в безжалостном море, как неизменное напоминание о том, что уже
не вернуть.
«Щегол» активно экспериментирует с жанром: детективные элементы с похищениями произведений
искусства, перестрелками, погонями чередуются с вязкими и тягостными описаниями наркотических
галлюцинаций и видений, светлым повествованием о первой любви и классическим «романом
воспитания».
Психологический триллер Донны Тартт держит читателя в напряжении с первых же строк, несмотря на неспешность и даже некую флегматичность повествования. Вся история — это рефлексия главного героя, Ричарда Пейпена, о событиях десятилетней давности, толкнувших его и его друзей в бездну.
Оглядываясь назад, Ричард вспоминает свой первый год в колледже, куда приехал изучать греческий язык, историю его отношений с пятью своими соучениками, богатыми, привилегированными, очарованными, как и он, античной историей. Шаг за шагом, день за днем воссоздает он дружбу, которая закончилась убийством…
Тайная история Донна Тартт
12 лет назад Робина, старшего брата Гарриет Клив, нашли повешенным на дереве во дворе
собственного дома. Виновника убийства девятилетнего мальчика так и не нашли, мать Робина
погрузилась в глубокую депрессию, отец — оставил семью, старшая сестра живет словно
во сне, а многочисленные тетушки, инертные, пугливые, погруженные в себя и прошлое,
кажется, отказываются признавать трагедию.
И среди этого топкого безразличия к настоящему, среди почти что культа умершего мальчика, растет бойкая, свирепая, жесткая, дерзкая Гарриет. Ей не было и года, когда умер брат и она совсем его не помнит, но решает, во чтобы то ни стало найти и покарать его убийцу.
Маленький друг Донна Тарт
Майкл Каннингем, без предисловий и отступлений, погружает читателя в сложный внутренний мир своих взрослеющих героев, их первой любви и попыток понять и принять себя такими, какими они являются. Эта книга о молодых, неопытных людях, отчаянно не желающих жить и любить так, как это делали их родители, но не умеющих и не понимающих как осуществить свою мечту. Автор рассказывает о личном, интимном, самом сокровенном — мыслях, чувствах, страхах. Эта история о двух мужчинах и двух женщинах, которые просто хотели любить и быть любимыми. Эта история о желаниях, семье, потерях и приобретениях, жизни, смерти…
Дом на краю света Майкл Каннингем
Почти все, кто читал «Маленькую жизнь» единодушно заявляют, что роман мучителен и прекрасен,
но дальше мнения расходятся.
Для одних — это книга о том, что детскую травму невозможно
залечить. Для других — история про дружбу и любовь и про то, что граница между ними
очень тонка и спорна. Для третьих — история преодоления себя и внешнего мира. А еще
для кого-то — это жесткий и откровенный гей-роман.
Янагихара, полностью исключив из романа любые намеки на годы и реальные исторические события, ставит читателя в пределы очень маленького и очень конкретного мира — эмоционального мира героев. Когда нельзя ничего объяснить внешними событиями, единственное, что остается настоящим, — это сами герои и все, что происходит в их жизни.
Маленькая жизнь Ханья Янагихара
Первый роман Ханьи Янагихары увидел свет в Америке и Европе в 2013 году, но в России вышел лишь в 2018, как раз в момент активного освящения голливудских скандалов о харрасменте в киноиндустрии.
Роман «Люди среди деревьев» представлен как биография ученого Нортона Перины и начинается книга
с газетной заметки о том, что Перину, нобелевского лауреата, который воспитал и дал
образование более чем сорока туземным детям, обвиняют в домогательствах и сексуальном насилии
в отношении его подопечных.
Обвинение выдвинул один из повзрослевших мальчиков. Получивший
всего два года срока, Перина решает потратить это время на написание своих мемуаров, как последнего
свидетельства за или против себя.
Тема насилия в романе раскрывается со всех сторон. Это не только насилие над зависимыми (детьми), но и насилие над природой (полное уничтожение экосистемы целого острова в результате ажиотажа, вызванного научным открытием Перины), и, наконец, насилие над самим насильником. Не прямое, не физическое, но не менее травматичное.
Янагихара выстраивает свой роман как «историю новости» или скандала: текст начинается газетной публикацией о процессе над Периной и начале тюремного срока и заканчивается сообщением об освобождении ученого. В центральной же части романа автор смешивает два жанра: исповедь и репортаж.
Люди среди деревьев Ханья Янагихара
Роман канадской писательницы Мадлен Тьен «Не говори, что у нас ничего нет» завоевал самую
престижную канадскую литературную награду — премию Гиллера, вошел в шорт-лист Букеровской
премии и был переведен на 18 языков мира.
Это сага о трех поколениях одной семьи, переживших гражданскую войну, японскую оккупацию, культурную революцию, реформы Дэн Сяопина, площадь Тяньаньмэнь 4 июня 1989 года.
Это роман о трудностях, с которыми сталкиваются иммигранты в чужой стране. Это история Китая, от зарождения Китайской Народной Республики до современного ее состояния: историю, где природа, искусство и культура сплелись с партийной идеологией, бесконечными запретами и жестоким преследованием инакомыслия.
Это книга о любви, судьбе, корнях и музыке. Это философское размышление о следе, который оставляет каждый человек на пути жизни. И все это, парадоксальным образом, будет одной и той же книгой — необычайно поэтической, музыкальной, тонкой и многогранной.
Не говори, что у нас ничего нет Мадлен Тьен
Лето 2008 года застало молодого писателя Маркуса Гольдмана в состоянии паники. Его первый роман
стал абсолютным бестселлером, но прошло почти два года, а Маркус не написал больше
ни строчки.
Гарри, конечно, помогает советом, однако применить его на практике Маркус так и не успевает — Квеберта обвиняют в двойном убийстве тридцатилетней давности, ему грозит смертная казнь и Гольдман чувствует себя обязанным помочь другу.
Жоэль Диккер написал бестселлер о написании бестселлера. В его книге больше гениальных романов, чем в какой-либо другой. Он создал, с одной стороны, хитроумный детектив, с другой — пособие для начинающего писателя, с третьей — роман о любви, дружбе, провинциальной Америке и ее жителях.
Правда о деле Гарри Квеберта Жоэль Диккер
Молодой писатель Маркус Гольдман, уже знакомый миру по «Правде о деле Гарри Квеберта», снова готов поведать нам историю.
На этот раз Маркус погружается в тайны своей собственной семьи, исследуя тайны ближайших
родственников.
Спустя много лет Маркус будет искать ответ на вопрос, мучающий его всю жизнь:
что же на самом деле случилось в семействе Гольдманов-из-Балтимора? Можно ли было
избежать трагедии, раз и на всегда положившей конец его безмятежной юности?
Событие, перевернувшее жизнь семьи, Маркус кратко именует на протяжении всего повествования «Драмой», а участвовали в ней сам рассказчик, его кузены Геллель и Вуди и прекрасная соседка, будущая поп-звезда Александра Невилл. Именно внезапная встреча со своей первой любовью и вспыхнувшее желание возродить былые чувства и толкает молодого писателя на расследование жизни своей семьи.
Книга Балтиморов Жоэль Диккер
Нерон Голден с тремя сыновьями переехал на Манхэттен из страны, которую нельзя называть.
Они баснословно богаты, каждый по-своему эксцентричен и имеет столько скелетов в шкафу, что
хватило бы на целое кладбище. Прошлое этих людей окутано тайной, их имена не только
удивляют, но и дают нескончаемые поводы для пересудов и кривотолков.
Их зовут
Нероном, Петронием, Апу и Дионисом Голденами. Отец и три его сына, каждый из которых
в чем-то разительно отличается от других и соответствует своему новому имени. Большой
умница и оригинал Петроний, красавец, ведущий светский образ жизни Апу и гуляка,
не определившийся с самоидентификацией Дионис….
Рассказывает их историю как-бы сосед, который выполняет при этом весомую роль в их судьбах.. В романе, на первый взгляд повествующем о жизни одной семьи, автор разом забрасывает крючки на множество тем и вопросов, которые волнуют современное общество.
Золотой дом Салман Рушди
История четырех друзей, живущих в Америке, которые познакомились еще в юности, рассказана автором в духе разговорной комедии. Жизненные события, остроумные шутки героев, размышления о смерти и попытки вжиться в новую реальность делают книгу невероятно трогательной.
Между жизнью и сетью Глубокий психологический роман о трудностях коммуникации, поисках себя
и странных превратностях судьбы, помноженных на проблемы эмиграции.
А еще
о проникновении в реальную жизнь виртуального мира, в котором общение может быть
ограничено несколькими смайликами, а любовь бывает только по Скайпу. Лара Вапняр сталкивает
в своем романе два мира, каждый из которых имеет свои правила, свои особенности и свои
проблемы. Первый мир — мир реальный, в котором живут четверо друзей, эмигрировавших
из России в Америку, и теперь каждый по-своему строящих свою жизнь. А жизнь эта бьет
ключом и постоянно подкидывает новые испытания и трудности. Поиск работы и денег, встречи
и расставания, недомолвки и ссоры, соперничество и сотрудничество, скрытые мотивы
и подавленные чувства. Фокус повествования пеермещается от одного героя к другому,
позволяя проследить их истории и сделать эти истории максимально личными. В результате
такого подхода достигается полное погружение в сложный, лихо закрученный сюжет романа. Но есть
и второй мир — мир виртуальный, созданный из социальных сетей, интернет переписки,
общения и даже любви при помощи камеры, микрофона и наушников.
Здесь каждый пытается казаться
лучше, чем он есть, но при этом удивительным образом максимально идя на контакт,
раскрывая свои самые сокровенные секреты и делясь переживаниями, тем не менее, все дальше
и дальше отдаляется от людей, его окружающих.
Пока еще здесь Лара Вапняр
«Щегол» Донны Тартт, Мягкая обложка
«Щегол»
Донна Тартт
«Литтл, Браун и компания» Все права защищены © 2013 Donnatt Tartt.
ISBN: 978-0-316-05543-7
ГЛАВА 1
Мальчик с черепом
i.
Еще будучи в Амстердаме, я впервые за много лет увидел во сне свою маму. Я был заперт в своей гостинице больше недели, боялся звонить кому-либо или выходить на улицу; и мое сердце колотилось и трепетало даже от самых невинных звуков: звонка лифта, грохота тележки с мини-баром, даже церковных часов, отбивающих час, де Вестерторен, Крийтберг, темный край лязга, проникнутое сказочным чувством обреченности.
Днем я сидел в изножье кровати, пытаясь разобрать новости на голландском языке по телевизору (что было безнадежно, так как я не знал ни слова по-голландски), а когда я сдался, я сидел у окна, глядя на канал с моим пальто из верблюжьей шерсти, накинутым поверх одежды, потому что я уехал из Нью-Йорка в спешке, и вещи, которые я привез, не были достаточно теплыми, даже в помещении.
Снаружи царила активность и веселье. Было Рождество, ночью на мостах через каналы мерцали огни; краснощекие dames en heren , развевающиеся на ледяном ветру шарфы, стучали по булыжникам, а к велосипедам сзади были привязаны елки. Днем любительский оркестр играл рождественские гимны, хрупкие и жестяные, которые висели в зимнем воздухе.
Хаотичные подносы для обслуживания номеров; слишком много сигарет; Теплая водка из дьюти фри. В те беспокойные дни взаперти я изучил каждый дюйм комнаты, как заключенный знакомится со своей камерой. Это был мой первый раз в Амстердаме; Я почти ничего не видел в городе, и тем не менее сама комната, в ее унылой, сквозняковой, загорелой красоте, давала острое ощущение Северной Европы, модели Нидерландов в миниатюре: побелка и протестантская честность, смешанные с глубоким крашеная роскошь, привезенная торговыми судами с Востока.
Я потратил неоправданно много времени, рассматривая крошечную пару картин маслом в позолоченной рамке, висящих над бюро, одну из которых изображали крестьян, катающихся на коньках по ледяному пруду у церкви, а другую — парусник, плывущий по неспокойному зимнему морю: декоративные копии, ничего особенного. , хотя я изучал их так, как будто они хранили зашифрованный ключ к тайному сердцу старых фламандских мастеров. Снаружи в оконные стекла стучал мокрый снег, над каналом моросил дождь; и хотя парча была богатой, а ковер мягким, все же зимний свет носил холодный оттенок 1943, лишения и аскезы, слабый чай без сахара и голодный до постели.
Каждое утро рано утром, пока еще не было темноты, до того, как на дежурство пришли дополнительные клерки и вестибюль начал заполняться, я спускался вниз за газетами. Персонал отеля двигался приглушенными голосами и тихими шагами, глаза скользили по мне холодно, как будто они не совсем видели меня, американца 27 лет, который ни разу не спускался в течение дня; и я пытался убедить себя, что ночной администратор (темный костюм, стрижка под ежик, очки в роговой оправе), вероятно, пойдет на все, чтобы предотвратить неприятности или избежать суеты.
В Herald Tribune не было новостей о моем затруднительном положении, но эта история была во всех голландских газетах, плотными блоками иностранной печати, которые дразняще висели за пределами досягаемости моего понимания. Мурд Онопгелосте. Онбекенде. Я поднялся наверх и снова лег в постель (полностью одетый, потому что в комнате было так холодно) и разложил бумаги на одеяле: фотографии полицейских машин, пленка с места преступления, даже подписи было невозможно разобрать, и хотя они не у меня не было моего имени, не было никакого способа узнать, есть ли у них описание меня или они скрывают информацию от общественности.
Комната. Радиатор. Een Americaan встретился с een strafblad. Оливково-зеленая вода канала.
Поскольку мне было холодно и плохо, и большую часть времени я не знал, что делать (я забыл взять с собой книгу и теплую одежду), я оставался в постели большую часть дня. Ночь, казалось, наступила посреди дня. Часто — под треск разбросанных газет — я засыпал и высыпался, и сны мои по большей части были замутнены той же неопределенной тревогой, что просачивалась в часы бодрствования: судебные дела, багаж лопался на асфальте с моей одежда, разбросанная повсюду, и бесконечные коридоры аэропорта, по которым я бегала за самолетами, которые, как я знала, мне никогда не суждено было сделать.
Благодаря моей лихорадке мне снилось много странных и очень ярких снов, потливость, когда я метался, не зная, день сейчас или ночь, но в последнюю и худшую из этих ночей мне приснилась моя мать: быстрый, таинственный сон, который был больше похож на визит. Я был в магазине Хоби — или, точнее, в каком-то призрачном месте из сна, обставленном как набросок магазина, — когда она внезапно подошла ко мне сзади, и я увидел ее отражение в зеркале. При виде ее меня парализовало от счастья; это была она, вплоть до мельчайших подробностей, самый рисунок ее веснушек, она улыбалась мне, красивее и все же не старше, черные волосы и забавная изгиб губ, не сон, а присутствие, которое наполняло все вокруг. целая комната: ее собственная сила, живая непохожесть. И как бы я ни хотел, я знал, что не могу повернуться, что смотреть на нее прямо значило бы нарушать законы ее мира и моего; она подошла ко мне единственным способом, которым могла, и наши глаза встретились в зеркале на долгое неподвижное мгновение; но как только она, казалось, собиралась заговорить — со смесью веселья, привязанности и раздражения — между нами пронесся пар, и я проснулся.
ii.
Все было бы лучше, если бы она осталась жива. Как бы то ни было, она умерла, когда я был ребенком; и хотя все, что случилось со мной с тех пор, полностью моя вина, все же, когда я потерял ее, я потерял из виду любой ориентир, который мог бы привести меня в какое-то место, более счастливое, к какой-то более многолюдной или близкой по духу жизни.
Ее смерть разделительный знак: до и после. И хотя это печально признавать спустя столько лет, я никогда не встречал никого, кто заставлял бы меня чувствовать себя любимой так, как она. Все ожило в ее обществе; она излучала вокруг себя зачарованный театральный свет, так что видеть что-либо ее глазами означало видеть это в более ярких красках, чем обычно, — я помню, как за несколько недель до ее смерти я ужинал с ней поздним ужином в итальянском ресторане в Виллидж, и как она схватила меня за рукав при внезапной, почти болезненной прелести праздничного торта с зажженными свечами, вынесенного процессией из кухни, слабого круга света, колеблющегося на темном потолке, а затем торта, поставленного, чтобы полыхать среди семьи, приукрашивание лица старухи, все вокруг улыбаются, официанты отходят в сторону, заложив руки за спину, — обычный обед в честь дня рождения, который можно увидеть где угодно в недорогом ресторане в центре города, и я уверен, что даже не вспомнил бы его, если бы не она.
умерла так скоро после этого, но я думал об этом снова и снова после ее смерти, и, вероятно, я буду думать об этом всю свою жизнь: этот освещенный свечами круг, живая картина повседневного, банального счастья, которое было потеряно, когда я потерял ее.
Она тоже была красивой. Это почти вторично; но все же она была. Когда она приехала в Нью-Йорк только что из Канзаса, она подрабатывала моделью, хотя ей было слишком неловко перед камерой, чтобы у нее это хорошо получалось; что бы она ни имела, это не воплотилось в кино.
И все же она была полностью собой: редкость. Я не могу припомнить, чтобы когда-либо видел другого человека, который действительно был бы похож на нее. У нее были черные волосы, светлая кожа с веснушками по-летнему, фарфорово-голубые глаза, в которых было много света; а в наклоне ее скул была такая эксцентричная смесь племени и кельтских сумерек, что иногда люди догадывались, что она исландка. На самом деле она была наполовину ирландкой, наполовину чероки из городка в Канзасе, недалеко от границы с Оклахомой; и ей нравилось смешить меня, называя себя Оки, хотя она была такой же лоснящейся, нервной и стильной, как скаковая лошадь.
К сожалению, на фотографиях эта экзотическая героиня выглядит слишком резкой и неумолимой — ее веснушки покрыты косметикой, волосы собраны в хвост на затылке, как какой-нибудь дворянин в 9.0031 Сказка о Гэндзи — и что совсем не бросается в глаза, так это ее теплота, ее веселая, непредсказуемая черта, что мне в ней больше всего нравилось. По неподвижности, которую она излучает на фотографиях, ясно, насколько она не доверяла камере; она излучает настороженный, тигриный вид, готовясь к нападению. Но в жизни она была не такой. Она двигалась с захватывающей быстротой, ее жесты были внезапными и легкими, она всегда сидела на краешке стула, словно длинная элегантная болотная птица, готовая вздрогнуть и улететь. Мне нравились ее сандаловые духи, резкие и неожиданные, и мне нравился шорох ее накрахмаленной рубашки, когда она наклонялась, чтобы поцеловать меня в лоб. И ее смеха было достаточно, чтобы вам захотелось бросить то, чем вы занимались, и пойти за ней по улице. Куда бы она ни пошла, мужчины смотрели на нее краем глаза, и иногда они смотрели на нее так, что это меня немного беспокоило.
Я виноват в ее смерти. Другие люди всегда слишком быстро уверяли меня, что это не так; и да, только ребенок, который мог знать, ужасная авария, гнилая удача, могла случиться с кем угодно , это все совершенно верно и я не верю ни одному слову.
Это случилось в Нью-Йорке 10 апреля, четырнадцать лет назад. (Даже моя рука сопротивляется дате; мне приходилось нажимать, чтобы записать ее, просто чтобы ручка продолжала двигаться по бумаге. Раньше это был совершенно обычный день, а теперь она торчит в календаре, как ржавый гвоздь.)
Если бы день прошел так, как было запланировано, он бы растворился в небе без опознавательных знаков, проглоченный без следа вместе с остальной частью моего восьмого класса. Что бы я вспомнил об этом сейчас? Мало или ничего. Но, конечно, текстура того утра яснее настоящего, вплоть до ощущения промокшего, влажного воздуха. Ночью шел дождь, страшная буря, магазины затопило, пара станций метро закрылась; и мы вдвоем стояли на хлюпающем ковре возле нашего многоквартирного дома, а ее любимый швейцар Голди, обожавший ее, шел задом наперед по Пятьдесят седьмой улице, подняв руку, насвистывая такси.
Мимо проносились машины в грязных брызгах; набухшие от дождя облака кувыркались высоко над небоскребами, дуя и смещаясь в клочки ясного голубого неба, а внизу, на улице, под выхлопными газами ветер был влажным и мягким, как весна.
— Ах, он наелся, миледи, — крикнула Голди сквозь шум улицы, отступая в сторону, когда из-за угла выкатилось такси и погасло свет. Он был самым маленьким из швейцаров: бледный, худощавый, подвижный малый, светлокожий пуэрториканец, бывший боксер полулегкого веса. Хотя у него было одутловатое лицо от выпивки (иногда он появлялся в ночную смену, пахнущий J&B), все же он был жилистым, мускулистым и быстрым — всегда шутил, всегда перекуривал на углу, переминался с ноги на ногу. и дул на свои руки в белых перчатках, когда было холодно, рассказывал анекдоты по-испански и подкалывал других швейцаров.
«Вы очень торопитесь этим утром?» — спросил он у моей матери. На его бейджике было написано БЕРТ Д., но все звали его Голди из-за его золотого зуба и потому, что его фамилия, де Оро, означала «золото» на испанском языке.
«Нет, времени много, все в порядке.» Но она выглядела измученной, и ее руки дрожали, когда она снова завязывала шарф, который трепетал и развевался на ветру.
Голди, должно быть, и сам это заметил, потому что взглянул на меня (уклончиво пятился к бетонному кашпо перед зданием, глядя куда угодно, только не на нее) с легким неодобрением.
«Ты не едешь на поезде?» он сказал мне.
«О, у нас есть дела», — сказала моя мать без особой убежденности, когда поняла, что я не знаю, что сказать. Обычно я не обращал особого внимания на ее одежду, но то, что было на ней в то утро (белый плащ, пленочно-розовый шарф, черно-белые двухцветные мокасины), настолько прочно врезалось в мою память, что мне сейчас трудно вспомнить. ее любым другим способом.
Мне было тринадцать. Я ненавижу вспоминать, какими неловкими мы были друг с другом тем прошлым утром, достаточно жесткими, чтобы швейцар это заметил; в любое другое время мы бы поговорили достаточно по-дружески, но в то утро нам было нечего сказать друг другу, потому что меня исключили из школы.
Они звонили ей в офис накануне; она приходила домой молчаливая и разъяренная; и ужасно было то, что я даже не знал, за что меня отстранили, хотя я был примерно на семьдесят пять процентов уверен, что мистер Биман (по дороге из своего кабинета в учительскую) выглянул в окно. на площадке второго этажа в самый неподходящий момент и увидел, как я курю на школьной территории. (Или, скорее, видел, как я стоял с Томом Кейблом, пока он курил, что в моей школе приравнивалось практически к такому же правонарушению.) Моя мать ненавидела курить. Ее родители, о которых я любил слушать истории и которые несправедливо умерли до того, как я успел с ними познакомиться, были приветливыми дрессировщиками лошадей, которые путешествовали по западу и зарабатывали на жизнь выращиванием морганских лошадей: питье коктейлей, канаста. играли живые люди, которые каждый год ездили на дерби в Кентукки и хранили сигареты в серебряных коробках по всему дому. Затем моя бабушка согнулась пополам и начала кашлять кровью однажды, когда она пришла из конюшни; и до конца подросткового возраста моей матери на крыльце стояли кислородные баллоны, а шторы в спальнях оставались опущенными.
Но — как я и не без оснований опасался — сигарета Тома была лишь верхушкой айсберга. У меня были проблемы в школе какое-то время. Все началось или, вернее, начало набирать обороты, когда мой отец сбежал и бросил нас с матерью несколько месяцев назад; мы никогда особо его не любили, и мы с мамой, как правило, были намного счастливее без него, но другие люди, казалось, были шокированы и огорчены тем, как внезапно он нас бросил (без денег, алиментов или адреса для переадресации), и учителя в моей школе в Верхнем Вест-Сайде так сочувствовали мне, так стремились выразить свое понимание и поддержку, что дали мне — стипендиату — всевозможные специальные льготы, отложенные сроки и второй и третий шансы: кормление веревкой в течение нескольких месяцев, пока мне не удалось спуститься в очень глубокую яму.
Итак, нас двоих — мою маму и меня — позвали на школьную конференцию. Встреча была только в одиннадцать тридцать, но, поскольку моя мать была вынуждена взять утренний выходной, мы направлялись в Вест-Сайд пораньше — на завтрак (и, как я ожидал, на серьезный разговор), чтобы она могла купить подарок на день рождения.
подарок для кого-то, с кем она работала. Накануне она не спала до половины третьего ночи, ее лицо было напряжено в свете компьютера, она писала электронные письма и пыталась убрать колоды к утру вне офиса.
— Не знаю, как вы, — говорила Голди моей матери довольно свирепо, — а я уже говорю, что хватит всей этой весны и сырости. Дождь, дождь… взглянул на небо.
«Думаю, сегодня днем должно проясниться.»
«Да, я знаю, но я готов к лету .» Потирая руки. «Люди уезжают из города, ненавидят его, жалуются на жару, а я — тропическая птица. Чем жарче, тем лучше. Хлопая, пятясь на каблуках по улице. — И — скажите, что я больше всего люблю, так это то, как здесь становится тихо в июле…? Здание — пустое и сонное, все прочь, понимаете? Щелкнув пальцами, мимо проносится такси. «Это мой отпуск.»
«Но разве ты не сгоришь здесь?» Мой сдержанный папа ненавидел в ней это — ее склонность вступать в разговор с официантками, швейцарами, хриплыми стариками из химчистки.
Я имею в виду, что зимой можно хотя бы дополнительное пальто надеть…»
«Слушай, а ты дверь зимой работаешь? Я говорю вам, что становится холодным . Мне все равно, сколько пальто и шляп ты наденешь. Вы стоите здесь, в январе, феврале, и ветер дует с реки? Бррр. »
(Продолжение…)
Выдержки из Щегол автора Донны Тартт . эта выдержка может быть воспроизведена или перепечатана без письменного разрешения издателя.
Выдержки предоставлены Dial-A-Book Inc. исключительно для личного использования посетителями этого веб-сайта.Первый отрывок из «Щегола», второй из замечательной книги Э. Несбит для детей «История искателей сокровищ», изданной в 1899 году. Сочинение Несбит с его комочками и бесхитростными повторениями звучит по-детски говорящий с нами, в то время как более плавный, более литературный голос Тартта напоминает взрослую подделку. Но обе сцены предполагают своего рода арку авансцены: удовольствие от театрального открытия сливается с удовольствием от повествования, и читатель смотрит глазами очарованного рассказчика.
Тартт неоднократно инсценирует такие готические встречи. В начале своего первого романа «Тайная история» (1992), рассказчик направляется к двери гламурного и зловещего классика, властвующего над извращенной элитой вымышленного колледжа Хэмпден:
Оказавшись наверху, я оказался в длинном пустынном коридоре. Наслаждаясь шорохом своих ботинок по линолеуму, я быстро шел, выискивая номера или имена у закрытых дверей, пока не наткнулся на одну из них с латунным держателем для карточек, а внутри него была выгравирована карточка с надписью ДЖУЛИАН МОРРОУ . Я постоял немного, а потом постучал три коротких стука.
Прошла минута или около того, затем еще одна, а затем белая дверь чуть приоткрылась. На меня смотрело лицо.
Суть не в раскрытии осмысленной реальности, а в управлении непрерывной искусственностью, предлагаемым подносом восхитительных повествовательных откровений. Хэмпден-колледж меньше похож на Беннингтон (альма-матер Тарт), чем на что-то из произведений По.
Действительно, в Хобарте и Блэкуэлле (нам говорят, что это где-то на Западной Десятой улице) Хоби, реставратор мебели, оказывается обнадеживающим, отеческим персонажем из детской фантастики. Хотя рассказчик говорит нам, что «голос у него был грубый, но образованный, как у мистера О’Ши, моего учителя истории, который вырос в суровом районе Бостона и в итоге поступил в Гарвард», Хоби, который, похоже, из Нью-Йорка Государство — звучит последовательно не по-американски: «Ах, извините. . . Я разбил здесь лагерь, как видите, не самое лучшее расположение в мире, но мне пришлось довольствоваться тем, что я плохо слышу из-за всего происходящего.
Справедливости ради следует отметить, что Тартт обладает значительными способностями в области магического направления. Немногие читатели, начавшие «Тайную историю», не чувствовали необходимости закончить ее. Ее книги могут вернуть вас к некоторым первобытным и невинным удовольствиям детского чтения. Но неправильное направление — это практикуемое уклонение, а секреты повествования проверяются ценностью их разоблачений: в качестве вознаграждения нам понадобится нечто большее, чем туз пик знахаря.
Щедрость, в прямом и переносном смысле, в центре всех абсурдных трюков «Щегла» — одноименная картина великого голландского художника XVII века Карела Фабрициуса, ученика Рембрандта. Это спокойное исследование привычного заточения: зяблик, одна из лап которого привязана кольцом и короткой цепочкой к маленькой коробке, на которой он сидит. Этот шедевр, подобный драгоценному камню, лежит в основе повествования Тартта: его видят и лелеют в Метрополитен-музее мальчик и его мать, украденный мальчиком, спрятанный, снова украденный кем-то другим и, наконец, найденный. Это приводит к более глубокому письму в книге, поскольку Тартт замедляется от своего авантюрного повествования к бессобытийному спокойствию экфрасиса и описывает скорбное великолепие собственного живописного терпения Фабрициуса. Но, увы, она окружена многословными каракулями романного нетерпения, и в конце концов шумное напряжение между двумя произведениями, Фабрициуса и Тарта, обостряется. «Щегол» (1654) и «Щегол» (2013) — птицы совершенно разного оперения.
Роман Тарт врывается в свою насыщенную жизнь, когда в самом начале террористическая бомба разрушает часть музея Метрополитен. Тринадцатилетний Тео Декер (он, предположительно, рассказывает историю четырнадцать лет спустя) рассматривал картину Фабрициуса вместе со своей матерью, увлеченной, хотя и неудовлетворенной ученицей голландских мастеров. Тео больше интересует пара, пришедшая посмотреть на одну и ту же картину: старик и интригующе недоступная девушка («прекрасная кожа: молочно-белая, руки как резной мрамор»). Дезориентированный и травмированный взрывом, он встречает старика, умирающего на полу музея. Тео утешает его, берет за руку, а старик бормочет очевидную чушь («Скажи Хоби, чтобы вышел из магазина» и так далее).
Тео сбегает из горящего музея с бесценным предметом в своем распоряжении и, таким образом, вступает в преступную тайну, которая продвигает извивающееся повествование книги. В конце концов, Тео переезжает из Нью-Йорка в Лас-Вегас, чтобы жить со своим отцом, игроком и мелким мошенником, а позже возвращается в Нью-Йорк, где начинает работать на Хоби. На сотнях страниц Тео преследует свою мечту об одном произведении искусства и двух людях: «Щеголе», его мертвой матери и девушке, которую он видел в Метрополитене. Подсказки старика приводят Тео в магазин Хоби, где девочка Пиппа восстанавливается после взрыва бомбы. Хоби становится для Тео своего рода Мэгвичем — Мэгвичем без судимостей, — а Пиппа становится его желанной и запретной Эстеллой. В этих фантазиях есть сладость Несбитта, и, конечно же, сюжет Тартта не смущается его диккенсовскими случайностями, совпадениями, неизвестностью и инверсией.
Тартт неоднократно инсценирует такие готические встречи. В начале своего первого романа «Тайная история» (1992), рассказчик направляется к двери гламурного и зловещего классика, властвующего над извращенной элитой вымышленного колледжа Хэмпден:
Когда счастливый конец «Искателей сокровищ» улыбается нам, рассказчик Несбит комментирует: «Кроме того, я ничего не могу поделать, если это как Диккенс, потому что это происходит именно так. Реальная жизнь часто похожа на книги». Или, скорее, вымышленная жизнь часто похожа на вымышленную жизнь в других книгах: Викторианский Лондон Несбит кажется мало чем отличающимся от современного Манхэттена Тартта.
(Голос Майкла Гэмбона должен подойти.) Американская обстановка не так важна, как англизированная подвеска, в которой плавает сказка: на протяжении всей этой семисот семидесятистраничной пряжи американские персонажи Тартта движутся по миру уютных британизмов. , например, «они наелись еды», «ты выглядишь измотанным», «крики», «убегаю» и «ошеломлен». Действительно, дом Хоби — как и роман Тартта — это место, думает рассказчик, «где, даже не осознавая этого, иногда ускользаешь в 1850 год, в мир тикающих часов и скрипящих половиц, медных горшков и корзин с репой и луком в кухня.»
Утешительное послание Тарт, прозвучавшее на последних страницах книги, состоит в том, что от нас выживет великое искусство, но это кажется тревожной компенсацией, как если бы Тартт бессознательно признавал, что «Щегол» 2013 года может не выжить, как «Щегол» 1654 года. » имеет.
Каким-то образом рядом с мужчиной лежит картина Фабрициуса, и он уговаривает Тео взять ее.
Понятно, что картина важна для Тео: это стабильный и редкий объект в мире переменчивости, она напоминает ему о матери (которая ее любила), и ее написал человек, который сам погиб при взрыве, в Делфте. И чем дольше Тео держится за него, тем опаснее возвращаться. Но отчаянная неспособность романа дать правдоподобное объяснение воровской преданности старика и его нежелание объяснить, почему Тео так легко попадает в то же самое воровство — выходя из Метрополитена с бесценным предметом, засунутым в сумку, — кажутся разновидностью магическое мышление, установка, которая просто обеспечивает сентиментальную связь (девушка, картина, мертвая мать, щедрый благодетель) и много мелодраматического сюжета. Этот сюжет порождает или порождается дико неровными предложениями. Проработанный блеск и постоянная плотность «Тайной истории» и второго романа Тарт «Маленький друг» (2002) здесь уступили залатанной анархии. Слишком много прямолинейной жанровой начинки: «Я вот-вот убедился сам. . . когда оглушительный гул (звонок в дверь) нарушил тишину, и мое сердце подпрыгнуло от радости».
Или: «Сердце колотилось, а голова кружилась». Заимствованная эмоция сюжета часто обретает точную форму в простых, знакомых жестах. Возникают риторические вопросы: «Увижу ли я когда-нибудь кого-нибудь из них снова?» Или: «Как можно было скучать по кому-то так, как я скучал по маме?» И: «Разве кто-нибудь когда-нибудь чувствовал себя таким одиноким?» У Тартт есть склонность — всегда показательный момент в современной художественной литературе — уподоблять своих персонажей или сцены кинематографическим аналогам, как будто отрабатывая долг. Отец Тео выглядит «почти так, как если бы он играл персонажа: какого-то крутого парня из нуара пятидесятых или, может быть, 9-го».0131 Одиннадцать друзей Оушена . Напуганный, когда он пытается пронести свою украденную картину через аэропорт, Тео представляет себе «какую-то комнату из шлакоблоков, как в кино, захлопнутые двери, злые копы в рубашках, , забудь об этом, ты никуда не пойдешь, малыш ». Что еще более сбивает с толку, писательница, известная своим самообладанием, переписывает и взволнованно вертится.