Читать книгу «Эмиль, или о воспитании» онлайн полностью📖 — Жан-Жака Руссо — MyBook.
Все хорошо, выходя из рук Творца мира; все вырождается в руках человека. Он заставляет почву питать несвойственные ей произведения, дерево – приносить несвойственные ему плоды. Он идет наперекор климатам, стихиям, временам года. Он уродует свою собаку, лошадь, своего раба. Он все ставит вверх дном, все искажает. Он любит безобразие, уродов, отворачивается от всего естественного, и даже самого человека надо выдрессировать для него, как манежную лошадь, не коверкать на его лад, подобно садовому дереву.
Иначе все пошло бы еще хуже. При настоящем порядке вещей, человек, с самого рождения предоставленный самому себе, был бы самым уродливым существом среди других людей. Предрассудки, авторитет, нужда, пример, все общественные учреждения, охватившие нас, заглушат в нем природу, и ничего не дадут взамен ее. С природой его было бы тоже, что бывает с деревцом, которое случайно вырастает среди дороги и которое прохожие скоро губят, задевая за него и заставляя гнуться на все стороны.
К тебе обращаюсь я, нежная и заботливая мать, сумевшая уклониться от большой дороги, и защитить молодое деревцо от столкновений с людскими мнениями. Лелей и поливай молодое растение, пока оно не завяло; плоды его будут современен твоею отрадою.
Первоначальное воспитание важнее других, и неоспоримо лежит на женщинах: если бы Творец вселенной желал предоставить его мужчинам, он наделил бы их молоком, для кормления детей. Поэтому в трактатах о воспитании надо обращаться преимущественно к женщинам: кроме того, что им сподручнее наблюдать за воспитанием, чем мужчинам, и что они всегда более влияют на него, но и успех дела им гораздо дороже, так как большинство вдов остаются в зависимости от своих детей, и тогда живо чувствуют хорошие и дурные последствия методы воспитания. Законы, которые всегда так много пекутся об имуществе и так мало о людях, потому что имеют целью спокойствие, а не добродетель, не дают достаточно власти матерям. Между тем, на них можно больше положиться, чем на отцов; обязанности их тяжелее; заботы необходимее для семьи.
Впрочем, нужно объяснить, какой смысл я придаю слову мать, что и делается ниже.
Мы родимся слабыми, нам нужны силы; мы родимся лишенными всего, нам нужна помощь; мы родимся бессмысленными, нам нужен рассудок. Все, чего мы не имеем при рождении и в чем нуждаемся впоследствии, дается нам воспитанием.
Это воспитание дается нам или природою, или людьми, или внешними явлениями. Внутреннее развитие наших способностей и органов составляет воспитание природою; уменье пользоваться этим развитием воспитывают в нас люди; а приобретение собственного опыта на основании воспринимаемых впечатлений составляет воспитание внешними явлениями. Следовательно, каждый из нас воспитывается троякого рода учителями. Ученик, в котором различные уроки эти ведут вражду, воспитан дурно и никогда не будет в ладу с самим собою. Тот только, в ком они сходятся и идут к одним общим целям, воспитан хорошо и будет жить последовательно.
Между тем, из этих трех различных воспитаний, воспитание природою вовсе от нас не зависит; а воспитание внешними явлениями зависит только в известной мере.
Воспитание людьми – единственное, которое действительно находится в нашей власти; да и тут власть наша сомнительна: кто может надеяться вполне управлять речами и поступками всех людей, окружающих ребенка?
Поэтому, как только воспитание делается искусством, удача его почти невозможна, ибо содействие, необходимое для успеха, не зависит в этом случае от людей. При больших усилиях можно более или менее приблизиться к цели; но для полного достижения ее нужно счастье.
Цель тут природа. Так как содействие трех воспитаний необходимо для совершенства целого, то очевидно, что согласно тому, на которое мы не имеем влияния, надо направлять оба другие. Но, может быть, слово природа имеет слишком неопределенный смысл; нужно попробовать определить его здесь.
Природа, говорят нам, есть не что иное, как привычка. Что это значит? Разве нет привычек, которые приобретаются только благодаря принуждению, и никогда не заглушают природы? Такова, например, привычка растений, которым препятствуют расти прямо.
Растение, предоставленное самому себе, сохраняет положение, которое его принудили принять; но растительный сок не переменяет от того своего первоначального направления, и, если растение не перестает жить, продолжение его делается снова вертикальным. То же самое бывает и с людскими наклонностями. Пока мы остаемся в одном положении, мы можем сохранять наклонности, явившиеся вследствие привычки и вовсе несвойственные нам; но как скоро положение изменяется, привычка исчезает и природа берет верх. Воспитание, разумеется, есть не что иное, как привычка. Между тем, разве нет людей, у которых изглаживается и утрачивается воспитание, тогда как у других оно сохраняется? Откуда такое различие? Если название природы нужно ограничить привычками, согласующимися с природою, то не стоило и говорить подобной галиматьи.
Мы родимся чувствительными, и с самого рождения окружающие предметы производят на нас различные впечатления. Как скоро мы начинаем, так сказать, сознавать наши ощущения, является расположение искать или избегать предметов, которые их производят.
[1] Эта склонность развивается и укрепляется, по мере того, как мы становимся чувствительнее и просвещеннее; но, стесняемая нашими привычками, она более или менее изменяется, в зависимости от наших мнений. До такого изменения, склонности эти составляют то, что я называю в нас природой.[2]
Следовательно, нужно было бы все сводить к этим первоначальным склонностям, что было бы возможно, если б три рода воспитания нашего были только различны: но что делать, когда они противоположны; когда вместо того, чтобы воспитывать человека для него самого, его хотят воспитывать для других? Тут согласие невозможно. Необходимость бороться или с природою, или с общественными учреждениями, заставляет сделать или человека, или гражданина, – так как того и другого вместе сделать нельзя.
Естественный человек, человек природы, весь заключается в самом себе; он есть численная единица, абсолютное целое, имеющее отношение только к самому себе, или к себе подобному. Гражданский же человек есть только дробная единица, зависящая от знаменателя, и значение которой заключается в ее отношении к целому, т.
е. общественному организму. Хорошие общественные учреждения всего лучше изменяют человека, уничтожают в нем абсолютное существование, заменяют его относительным и переносят его Я на общую единицу; так что каждый частный человек не считает себя единицей, а только частью единицы, и чувствителен только в целом. Гражданин Рима не был ни Каем, ни Люцием: он был римлянином. Регул считал себя кареагенянином, и в качестве иностранца отказывался заседать в римском сенате: нужно было для этого приказание кареагенянина. Он негодовал на желание спасти его жизнь. Он победил, и, торжествующий, вернулся умирать в мучениях. Мне кажется, что все это мало похоже на людей, которых мы знаем.
Педеарет является в совет трехсот. Его не выбирают, и он уходит вполне счастливый, что в Спарте нашлось триста человек более достойных, нежели он.
Спартанка, мать пяти сыновей, ждет вестей с поля битвы. Является илот. Трепещущая, она обращается к нему за вестью: ваши пять сыновей убиты. Презренный раб, разве я тебя об этом спрашиваю? Мы выиграли сражение! Мать бежит в храм и приносит благодарение богам.
Это граждане!
Тот, кто при гражданском строе хочет дать первое место природным чувствам, сам не знает, чего хочет. В вечном противоречии с самим собою, в вечном колебании между своими наклонностями и обязанностями, он не будет ни человеком, ни гражданином, он будет негодным и для себя, и для других. Это будет один из людей нашего времени, француз, англичанин, буржуа, – т. е. ничего не будет.
Из этих двух необходимо противоположных целей проистекают два противоположных образа воспитания: один общественный и общий, другой частный и семейный.
Если хотите получить понятие об общественном воспитании, прочитайте «Республику» Платона. Это вовсе не политическое сочинение, как думают люди, судящие о книгах по заглавиям. Это прекраснейший из всех трактатов о воспитании.
Общественное воспитание не существует более, и не может существовать, потому что там, где нет больше отечества, не может быть и граждан. Эти два слова отечество и гражданин должны быть вычеркнуты из новейших языков.
Я не считаю воспитательными заведениями смешные учреждения, называемые colleges. Я не говорю также о светском воспитании, способном производить только людей двуличных, которые, по-видимому, все думают о других, а на деле думают только о себе.
Остается семейное или естественное воспитание; но чем будет для других человек, воспитанный единственно для самого себя? Если б можно было соединить в одно двойную цель, которой мы задаемся, то, уничтожив в человеке противоречия, мы уничтожили бы серьёзное препятствие к его счастью. Для суждения об этом, нужно было бы видеть его вполне развитым; надо было бы проследить его склонности, его успехи, его развитие; словом, нужно было бы ознакомиться с естественным человеком. Я надеюсь, что чтение этой книги несколько облегчит такое исследование.
В общественном строе, где все места определены, каждый должен быть воспитан для своего места. Если человек, воспитанный по своему званию, выходит из него, он становится ни на что негодным. Воспитание полезно настолько, насколько состояние родителей согласуется с их званием; во всех других случаях оно вредно для ученика, уже по одним предрассудкам, которые вселяет в него.
В Египте, где сын был обязан наследовать званию отца, воспитание имело, по крайней мере, верную цель; но у нас, где только классы остаются постоянными, а люди в них беспрерывно перемещаются, никто не может знать, что, подготовляя сына к своему званию, он не вредит ему.
При естественном строе, где все люди равны, общее для всех призвание – быть человеком, а кто хорошо воспитан для этого, тот не может дурно выполнять должностей, которые могут ему выпасть на долю. Пусть назначают моего воспитанника в военную службу, в духовное звание, в адвокаты, мне все равно. Природа, прежде всего, призывает его к человеческой жизни. Жить, вот ремесло, которому я хочу его научить. Выйдя из моих рук, он не будет, – сознаюсь в том, – ни судьей, ни солдатом, ни священником; он будет, прежде всего, человеком, но, при случае, сумеет быть не хуже всякого другого всем, чем человек должен быть; и куда ни бросит его судьба, он везде будет на своем месте.
Настоящая наша наука заключается в изучении условий человеческой жизни.
Тот из нас, кто лучше всех умеет переносить счастье и несчастье этой жизни, лучше всех воспитан, по-моему; из чего следует, что настоящее воспитание заключается больше в опытах, чем в правилах. Воспитание наше начинается с нашей жизнью; наш первый учитель – кормилица. Самое слово воспитание имело, у древних, иной смысл, которого мы ему больше не придаем; оно значило вскормленные. Следовательно, воспитание, обучение и образование – такие же различные вещи как нянька, наставник и учитель. Но эти различия дурно понимаются, и чтобы хорошо всегда вести ребенка, нужно дать ему одного только руководителя.
Итак, следует обобщить наши взгляды и видеть в воспитаннике отвлеченного человека, человека, подверженного всем случайностям жизни. Если б человек родился с уверенностью никогда не покидать родной страны; если б времена года не менялись; если б состояние его было навсегда обеспечено, настоящий порядок был бы, в известных отношениях, хорош. Но, при изменчивости людских положений, при тревожном и беспокойном духе нашего века, который, при каждом новом поколении, перевертывает все вверх дном, можно ли придумать более безумную методу, как та, благодаря которой воспитывают ребенка так, как будто ему предстоит никогда не выходить из комнаты и вечно быть окруженным прислугою? Если несчастный сделает один шаг, если он опустится одною ступенью ниже, он пропал.
Это значит не приучать ребенка переносить горе, а развивать его восприимчивость к горю.
Недостаточно заботиться о сохранении своего ребенка; нужно научить его само сохраняться, переносить удары судьбы, презирать роскошь и нищету, жить, если понадобится, в снегах Исландии и на раскаленных утесах Мальты. Как бы ни предохраняли вы его от смерти, ему все-таки надо умереть; и если заботы ваши не сделаются причиной его смерти, они будут, тем не менее, неуместны. Самое важное – научить жить. Жить же не значит дышать, а действовать; это значит пользоваться органами, чувствами, способностями, всеми частями нашего существа. Не тот человек дольше жил, который может насчитать больше годов жизни, а тот, который больше чувствовал жизнь.
Вся наша житейская мудрость заключается в раболепных предрассудках; все наши обычаи не что иное, как повиновение, стеснение и насилование. Человек родится, живет и умирает в рабстве: при рождении, его затягивают свивальниками; после смерти, заколачивают в гроб; до тех пор, пока он сохраняет человеческий образ, он скован нашими учреждениями.
Говорят, многие повивальные бабки воображают, что, выправляя голову новорожденных детей, могут придать ей лучшую форму: и это терпится! Головы наши, видите ли, дурно устроены Творцом нашим: нужно их переделать с внешней стороны повивальным бабкам, с внутренней – философам.
«Едва только ребенок выходит из чрева матери и едва получает свободу двигать членами, как на него налагают новые оковы. Его упеленывают, кладут с неподвижною головою, вытянутыми ногами и руками. Он завернут в разного рода пеленки и свивальники, которые не позволяют ему переменить положения. Счастлив он, если его не затягивают до того, чтобы прекратить возможность дышать, и положат на бок, дабы мокроты, которые должны выходить ртом, могли стекать сами, собою, так как он не может свободно повернуть голову на бок, чтобы способствовать их стоку».[3]
Новорожденному ребенку необходимо протягивать члены и двигать ими, чтобы вывести их из онемения, в котором они находились так долго, оставаясь согнутыми.
Их протягивают, правда, но мешают им двигаться; голову даже окутывают чепчиком: подумаешь, люди боятся, как бы ребенок не подал признака жизни.
Таким образом, полагается непреодолимая преграда движениям тела, стремящегося к росту. Ребенок беспрерывно делает бесполезные усилия, истощающие его силы и задерживающие их рост. Он был менее стеснен и менее сдавлен до появления своего на свет.
Бездействие, принужденное состояние, в котором оставляют члены ребенка, только стесняет обращение крови и отделение слизей, мешает ребенку укрепляться, расти и уродует его телосложение. В тех местностях, где не принимают таких сумасбродных предосторожностей, люди все высоки, сильны, хорошо сложены. Страны, где пеленают детей, кишат горбатыми, хромыми, кривоногими, страждущими английскою болезнью и изуродованными различным образом. Из боязни, чтобы тело не повредилось от свободных движений, спешат изуродовать его, укладывая в тиски.
Может ли такое жестокое принуждение не действовать на нрав, также как и на темперамент? Первое ощущение детей – ощущение боли, страдания: все необходимые движения встречают одни только препятствия.
Скованные хуже преступника, дети делают напрасные усилия, раздражаются, кричат. Вы говорите, что первый звук, издаваемый ими, плач? Да имея свободным один только голос, как же не воспользоваться им для жалоб? Они кричат от страдания, которое вы им причиняете: скомканные таким образом, вы бы кричали громче их.
Откуда явился такой безрассудный обычай? от неестественности жизни. С той поры, как матери, пренебрегая своей первой обязанностью, не захотели больше кормить детей, сделалось необходимым поручать их наемным женщинам, которые, очутившись, таким образом, матерями чужих детей, заботятся лишь об облегчении себе труда. За ребенком, оставленным на свободе, нужен беспрерывный надзор: но когда ребенок крепко связан, его можно кинуть в угол, не обращая внимания на его крик. Не было бы только улик в небрежности кормилицы, не сломал бы только себе питомец ни рук, ни ног, а то велика, в самом деле, важность, что он останется уродом на всю жизнь! Между тем милые матери, которые, избавившись от своих детей, весело предаются городским развлечениям, не знают, какому обращению подвергается ребенок у кормилиц.
:: Читать — Оглавление — Книга «Эмиль, или о воспитании» — Руссо Жан-Жак — ЛитЛайф — книги читать онлайн
Жан-Жак Руссо. Эмиль, или О воспитании
Sanabilibus agrotamus malis;
ipsaque nos in rectum natura genitos,
si emendari velimus, juvat.
Sen[eca], De ira, 2, 13 1.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Этот сборник размышлений и наблюдений, набросанных без порядка и почти без связи, начат был в угоду одной доброй матери, умеющей мыслить2. Сначала я предполагал ограничиться заметкой в несколько страниц, но помимо воли увлекся сюжетом, и записка эта стала чем-то вроде сочинения, слишком объемистого, конечно, по своему содержанию, но слишком краткого по отношению к предмету, о котором оно трактует. Я долго не решался обнародовать его, и оно часто, когда я работал над ним, давало мне чувствовать, что недостаточно написать несколько брошюр для того, чтобы уметь сочинить книгу. После тщетных усилий улучшить его, я счел нужным издать его в том виде, как оно есть, полагая, что тут важнее всего обратить общественное внимание на этот предмет и что если мои мысли неправильны, то, возбуждая в других правильные мысли, я все-таки не совсем даром потрачу свое время.
Человек, который из своего уединения представляет публике написанные им страницы, не имея почитателей, пи партии, которая защищала бы их, не зная даже, что о них думают или говорят,— такой человек не должен бояться в случае, если он ошибается, что его заблуждения будут приняты без разбора.
Я не стану распространяться о важности хорошего воспитания; не стану также подробно доказывать, что принятое теперь воспитание дурно. Тысячи других уже делали это раньше меня, и не хочется наполнять книгу вещами давно всем известными. Замечу только, что возгласы против установившейся практики раздаются с незапамятных времен, а меж тем не додумываются предложить лучшую. Литература и знание нашего века гораздо более стремятся к разрушению, чем к созиданию3. Критикуют тоном наставительный, а чтобы предлагать, нужно принять иной тон, который не очень-то нравится философскому высокомерию. Несмотря на столько сочиненна, которые, говорят, не имеют иной цели, кроме общественного блага, первое из всех благ — искусство образовывать людей — до сих пор еще в забвении.
Предмет, взятый мной, и после книги Локка4 совершенно не нов, и я сильно опасаюсь, как бы он не остался таким же и после моей книги.
Детства не знают5: при тех ложных понятиях, которые имеются о нем, чем дальше идут, тем больше заблуждаются. Самые мудрые из нас гонятся за тем, что людям важно,— знать, не принимая в расчет того, в состоянии ли дети научиться этому. Они постоянно ищут в ребенке взрослого, не думая о том, чем он бывает прежде, чем стать взрослым. Вот вопрос, который я прилежнее всего изучал так, чтобы можно было, если весь метод мой окажется химеричным и ложным, все-таки извлечь пользу из моих наблюдений. Быть может, я очень плохо понял, что нужно делать. Но я думаю, что хорошо видел тот предмет, над которым мы должны работать. Итак, прежде всего хорошо изучите ваших воспитанников, ибо вы решительно их не знаете. А если с этой именно целью вы читаете эту книгу, то, думаю, она принесет вам некоторую пользу.
Что касается принятой мною системы, которая в данном случае есть не что иное, как следование самой природе, то эта часть больше всего озадачит читателя.
С этой же стороны, без сомнения, будут нападать на меня и, быть может, будут правы. Читатель подумает, что перед ним не трактат по воспитанию, а скорее грезы мечтателя о воспитании. Но что же делать? Я пишу на основании не чужих идей, а своих собственных. Я смотрю на вещи не как другие люди. В этом меня давно уже упрекали. Но в моей ли власти смотреть чужими глазами и увлекаться чужими идеями? Нет. От меня зависит не упорствовать в своем мнении, не считать себя одного более мудрым, чем весь свет. Я не в силах изменить чувство, но могу не доверять своему мнению — вот все, что могу сделать и что делаю. Если иной раз я принимаю решительный тон, то не для того, чтобы внушительно действовать им на читателя, а для того, чтобы говорить с ним так, как думаю. К чему я стал бы предлагать в форме сомнения то, в чем лично нисколько не Сомневаюсь? Я выражаю как раз то, что происходит в моем уме.
Свободно излагая свое мнение, я далеко не считаю его неопровержимым и постоянно сопровождаю его доводами, чтобы их взвесили и судили по ним.
Но хотя я не желаю упорствовать в защите своих идей, тем не менее считаю своей обязанностью их изложить, ибо основные положения, в которых я совершенно расхожусь с мнением других, далеко не лишены интереса. Они принадлежат к тем правилам, относительно которых весьма важно знать, истинны они или ложны, и которые приводят человеческий род к счастью или несчастью.
«Предлагайте то, что исполнимо» — беспрестанно повторяют мне. Это все равно, что говорить: «Предлагайте то, что делают, или по крайней мере такое благо, которое уживалось бы с существующим злом». Такой проект по отношению к известного рода предметам гораздо химеричнее моих проектов, ибо в таком союзе добро портится, а зло не исцеляется. Я скорее был бы согласен во всем следовать установившейся практике, чем принимать лучшее лишь наполовину: тогда в человеке меньше было бы противоречия — он не может одновременно стремиться к двум противоположным целям. Отцы и матери, ведь исполнимо то, что вы желаете исполнять. Неужели я должен угождать вашей прихоти?
Во всякого рода проектах две вещи нужно принимать в расчет: во-первых, абсолютное достоинство проекта, во-вторых, легкость его исполнения.
В первом отношении, для того чтобы проект был допустим и исполним сам по себе, достаточно и того, если заключенное в нем достоинство соответствует природе предмета. Здесь, например, достаточно того, если предлагаемое воспитание пригодно для человека и хорошо приноровлено к человеческому сердцу.
Второе соображение зависит от отношений, существующих при известном положении людей. Отношения эти несущественны для предмета и, следовательно, не необходимы и могут до бесконечности видоизменяться. Таким образом, иное воспитание применимо в Швейцарии и непригодно для Франции. Иное годится для буржуа, иное для знати. Большая или меньшая легкость исполнения зависит от тысячи обстоятельств, которые невозможно определить иначе, как при частном применении метода к той или иной стране, к тому или другому состоянию. Но все эти частные применения, не существенные для моей цели, не входят в мой план. Другие могут заняться ими, если захотят,— каждый для той страны или государства, которые будут иметь в виду.
Для меня достаточно того, чтобы всюду, где будут родиться люди, можно было создать из них то, что я предлагаю, и чтобы созданное оказалось лучшим и для них самих, и для других. Если я не исполнил этого обязательства, это, без сомнения, моя вина. Но если я исполнил его, читатель не вправе требовать от меня большего, ибо только это я и обещал.
КНИГА I
Все выходит хорошим из рук Творца, все вырождается в руках человека. Он принуждает одну почву питать растения, взращенные на другой, одно дерево приносить плоды, свойственные другому. Он перемешивает и путает климаты, стихии, времена года. Он уродует свою собаку, свою лошадь, своего раба. Он все перевертывает, все искажает, любит безобразие, чудовищное. Он ничего не хочет видеть таким, как создала природа,— не исключая и человека: и человека ему нужно выдрессировать, как лошадь для манежа, нужно переделать на свой лад, как он окорнал дерево в своем саду.
Без этого все шло бы еще хуже, а наша порода не хочет получать отделку лишь наполовину.
При порядке вещей, отныне сложившемся, человек, предоставленный с самого рождения самому себе, был бы из всех самым уродливым. Предрассудки, авторитет, необходимость, пример, все общественные учреждения, совершенно подчинившие нас, заглушали бы в нем природу и ничего не давали взамен ее. Она была бы подобна деревцу, которое случайно выросло среди дороги и которое скоро погубят прохожие, задевая его со всех сторон и изгибая во всех направлениях.
К тебе обращаюсь я, нежная и предусмотрительная мать*, сумевшая уклониться от такой дороги и предохранить подрастающее деревце от столкновений с людскими мнениями! Ухаживай, поливай молодое растение, пока оно не увяло,— плоды его будут некогда твоей усладой. Строй с ранних пор ограду вокруг души твоего дитяти; окружность может наметить иной, но ты одна должна ставить решетку на ней**.
Жан-Жак Руссо, Эмиль (1762) · СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО: ИССЛЕДОВАНИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ секс, необходимый для того, чтобы позволить ей играть свою роль в физическом и моральном порядке.
Итак, давайте начнем с изучения сходства и различия между ее полом и нашим.За исключением своего пола, женщина похожа на мужчину: у нее те же органы, те же потребности, те же способности. Машина устроена так же, части те же, они работают так же, лицо похоже. Как бы на них ни смотрели, разница только в степени.
Тем не менее, когда речь идет о сексе, женщина и мужчина дополняют друг друга и отличаются друг от друга. Трудность их сравнения заключается в нашей неспособности в любом случае решить, что обусловлено половым различием, а что нет. С точки зрения сравнительной анатомии и даже при беглом рассмотрении можно увидеть общие различия между ними, которые, по-видимому, не связаны с полом. Однако они связаны, но связями, ускользающими от наших наблюдений. Насколько далеко могут простираться такие различия, мы не можем сказать; все, что мы знаем наверняка, это то, что все, что у них есть общего, исходит от вида и что все их различия обусловлены половыми различиями. Если рассматривать их с этих двух точек зрения, мы находим так много сходств и различий, что, пожалуй, одно из чудес природы состоит в том, что два существа могут быть такими похожими и в то же время такими разными.
Эти сходства и различия должны иметь влияние на нравы; эффект этот очевиден и согласуется с опытом и показывает тщетность споров о превосходстве или равенстве полов, как если бы каждый пол, достигая целей природы своим особым путем, не был бы в этом отношении более совершенным, чем если бы он больше походил на другого. В своих общих качествах они равны; в их различиях они не могут быть сравнены. Совершенная женщина и совершенный мужчина не должны быть похожи друг на друга ни умом, ни лицом, а совершенство не допускает ни меньшего, ни большего.
В союзе полов каждый одинаково способствует достижению общей цели, хотя и по-разному. Из этого разнообразия вытекает первое различие, которое можно наблюдать между мужчиной и женщиной в их нравственных отношениях. Один должен быть сильным и активным, другой слабым и пассивным; необходимо иметь и силу, и волю, достаточно, чтобы другой мало сопротивлялся.
Из этого принципа следует, что женщина была специально создана для того, чтобы нравиться мужчине.
Если мужчина, в свою очередь, должен доставить ей удовольствие, то необходимость менее прямая. Его заслуга заключается в его силе; он нравится просто потому, что он силен. Уверяю вас, что это не закон любви; но это закон природы, который старше самой любви.
Если женщина создана нравиться и подчиняться мужчине, она должна доставлять ему удовольствие, а не раздражать его; ее особая сила заключается в ее очаровании; с их помощью она должна заставить его открыть свою силу и использовать ее. Вернейшее искусство пробудить эту силу — сделать ее необходимой сопротивлением. Таким образом, гордость усиливает желание, и каждый торжествует в победе другого. Отсюда происходит нападение и защита, смелость одного пола и робость другого и, наконец, скромность и стыд, которыми природа вооружила слабых для победы над сильными.
Кто может предположить, что природа безразлично предписала одному полу те же преимущества, что и другому, и что тот, кто первым почувствует желание, должен также первым его проявить.
Какое странное отсутствие суждения! Если последствия полового акта столь различны для обоих полов, естественно ли, что они должны вступать в него с одинаковой смелостью? Как можно не видеть, что, когда доля каждого так неравна, если сдержанность не наложила бы на один пол ту умеренность, которую природа налагает на другой, результатом было бы уничтожение обоих, и человеческий род погиб бы через самое средства, предназначенные для его продолжения. Женщины так легко возбуждают чувства мужчин и пробуждают в глубине их сердец остатки почти угасшего желания, что если бы и был какой-нибудь несчастливый климат на земле, где философия ввела этот обычай, особенно в теплых странах, где женщин рождается больше, чем мужчин, мужчины, над которыми тиранят женщины, в конце концов станут их жертвами, и их затащат на смерть, так и не сумев защитить себя.
Если самки животных не имеют такого же чувства стыда, что мы можем с этим поделать? Так ли безграничны их желания, как у женщин, сдерживаемых стыдом? Желания животных являются результатом потребности; и когда потребность удовлетворена, желание прекращается; они больше не притворяются, что отталкивают самца, они делают это всерьез.
. . . Они больше не берут пассажиров после загрузки корабля. Даже когда они свободны, период их восприимчивости короток и скоро заканчивается; инстинкт толкает их вперед, и инстинкт останавливает их. Что дополнит этот негативный инстинкт у женщин, если вы лишите их скромности? Когда придет время, когда женщины перестанут заботиться о мужском благополучии, мужчины вообще ни на что не будут годны.
Высшее Существо соизволило оказать честь человеческому роду: дав человеку неограниченные желания, в то же время он установил закон, который их регулирует, чтобы он мог быть свободным и самоконтролируемым; и, предав его этим неумеренным страстям, он добавил разум, чтобы управлять ими. Наделяя женщину безграничными желаниями, он добавил скромности, чтобы сдерживать их; кроме того, он также дал награду за правильное использование их способностей, а именно вкус, который человек приобретает для правильного поведения, когда делает его законом своего поведения. На мой взгляд, это так же хорошо, как инстинкт зверей.
Разделяет ли женщина желания мужчины или нет, желает ли она удовлетворить их или нет, она всегда отталкивает его и защищается, хотя и не всегда с такой же силой и, следовательно, не всегда с одинаковым успехом. Чтобы нападающий одержал победу, осажденный должен разрешить или направить атаку. Как ловко она может заставить агрессора использовать свою силу. Самое свободное и восхитительное из всех действий не допускает никакого настоящего насилия; и природа, и разум противятся этому; природа в том смысле, что она дала более слабой стороне достаточно сил, чтобы сопротивляться, если она захочет; Причина в том, что настоящее насилие является не только самым жестоким из всех действий, но и наносит ущерб своим собственным целям, не только потому, что человек таким образом объявляет войну своей спутнице и дает ей право защищать свою личность и свою свободу даже за счет агрессора. жизни, но и потому, что только женщина является судьей ситуации, и у ребенка не было бы отца, если бы какой-либо мужчина мог узурпировать права отца.
Таким образом, различное строение полов приводит нас к третьему выводу, а именно, что сильнейший кажется господином, но на самом деле зависит от самого слабого; это основано не на глупом обычае галантности и не на великодушии защитника, а на неумолимом законе природы. Ибо природа, наделив женщину большей силой возбуждать желание мужчины, чем он в состоянии удовлетворить, тем самым ставит его в зависимость от доброй воли женщины и заставляет его, в свою очередь, угождать ей, чтобы она согласилась уступить его превосходящей силе. Слабость, поддающаяся силе, или добровольная самоотдача? Эта неуверенность составляет главное наслаждение победы мужчины, и женщина обычно достаточно хитра, чтобы оставить его в сомнении. В этом отношении женские умы в точности походят на их тела; они вовсе не стыдятся своей слабости, а упиваются ею. Их мягкие мышцы не оказывают никакого сопротивления; они делают вид, что не могут поднять самые легкие грузы; им было бы стыдно быть сильными. И почему? Это не только для того, чтобы казаться деликатными, они слишком умны для этого; они заранее снабжают себя оправданиями и правом быть слабыми в случае необходимости.
. . .
Между мужчиной и женщиной нет равенства в отношении важности секса. Мужчина является мужчиной только в определенные моменты; самка всю свою жизнь или, по крайней мере, всю свою юность непрестанно напоминает о своем поле и для выполнения его функций нуждается в соответствующей конституции. Ей нужно быть осторожной во время беременности; ей нужен отдых после родов; ей нужна тихая и оседлая жизнь, пока она кормит своих детей; ей нужно терпение и мягкость, чтобы их воспитать; рвение и любовь, которые ничто не может обескуражить. Она служит связующим звеном между детьми и их отцом. Она одна завоевывает любовь отца к детям и дает ему уверенность называть их своими. Сколько нежности и заботы требуется, чтобы сохранить всю семью в единстве! Наконец, все это должно быть делом не добродетели, а склонности, без которой человеческий род вскоре вымер бы.
Относительные обязанности обоих полов не являются и не могут быть одинаково жесткими. Когда женщина жалуется на несправедливое неравенство, возложенное на нее мужчиной, она неправа; это неравенство никоим образом не является человеческим установлением или, по крайней мере, не предрассудком, а делом разума.
Та, кому природа доверила заботу о детях, должна нести за них ответственность. Несомненно, всякое нарушение веры является неправильным, и каждый неверный муж, который лишает свою жену единственной награды за суровые обязанности ее пола, является несправедливым и варварским человеком. Но неверная жена хуже. Она разрушает семью и разрывает все узы природы; давая мужу чужих детей, она предает и его, и их, а к неверности прибавляет вероломство. . . .
Таким образом, недостаточно, чтобы жена была верна, но чтобы она была так судима своим мужем, своими соседями и миром. Она должна быть скромной, преданной, сдержанной и должна являть миру, как и собственной совести, свидетельство своей добродетели. Наконец, чтобы отец любил своих детей, он должен уважать их мать. По этим причинам видимость правильного поведения должна быть среди женских обязанностей; оно вознаграждает их честью и репутацией, которые не менее необходимы, чем само целомудрие. Из этих принципов вытекает, наряду с нравственным различием полов, новый мотив долга и приличия, предписывающий женщинам в особенности самое тщательное внимание к своему поведению, манерам и поведению.
Выдвигать туманные рассуждения о равенстве полов и сходстве их обязанностей — значит теряться в пустой декламации и не отвечать на мой аргумент.
Разве не нелогично ссылаться на исключения в ответ на столь твердо установленные общие законы? Женщины, говорите вы, не всегда рожают детей. Согласен, но это остается их особой миссией. Что! Только потому, что в мире есть сотни больших городов, где женщины живут распутно и имеют мало детей, вы станете утверждать, что их дело — иметь мало детей? И что стало бы с вашими городами, если бы глухая деревня, где женщины живут проще и целомудреннее, не компенсировала бесплодие дам. Есть много провинциальных областей, где женщины с четырьмя или пятью детьми считаются бесплодными. В заключение, если у женщины здесь или там мало детей, какая разница? Разве женщине не положено быть матерью? Разве не согласуется с общими законами то, что и природа, и мораль способствуют такому положению вещей? . . .
Я прекрасно знаю, что Платон в своей «Государстве» поручает женщинам те же упражнения, что и мужчинам. Исключив отдельные семьи из своего правительства и не зная, что делать с женщинами, он вынужден сделать из них мужчин. Этот великий гений все продумал: он даже ответил на возражение, которого, может быть, никто и никогда не сделал бы, но настоящее возражение он разрешил плохо. Я не говорю о том мнимом сообществе жен, о котором часто повторяемый упрек доказывает, что те, кто его выдвигает, никогда его не читали. Я говорю о той гражданской распущенности, которая смешивает оба пола в одних и тех же задачах, в одной и той же работе и не может не порождать самых невыносимых злоупотреблений. Я говорю о том ниспровержении сладчайших чувств природы, принесенных в жертву искусственному чувству, которое может существовать только благодаря им, как будто оно не требует естественной опоры, чтобы образовать узы условности! как будто любовь к ближнему не есть принцип любви к государству! как бы не малым отечеством! семья, что сердце привязывается к большому отечеству, как будто не хороший сын, хороший муж, хороший отец делают хорошего гражданина!
Как только будет продемонстрировано, что мужчина и женщина не являются и не должны быть одинаковыми ни по характеру, ни по темпераменту, отсюда следует, что они не должны получать одинаковое образование. Следуя указаниям природы, они должны действовать вместе, но они не должны делать одни и те же вещи; их обязанности имеют общую цель, но сами обязанности различны, а следовательно, и вкусы, которые ими управляют. Попробовав сформировать естественного мужчину, давайте также посмотрим, чтобы не оставить нашу работу незавершенной, как должна быть сформирована женщина, которая подходит этому мужчине.
Если хочешь всегда быть верным, следуй указаниям природы. Все, что характеризует половые различия, должно уважаться или устанавливаться природой. Вы всегда говорите, что у женщин есть недостатки, которых нет у мужчин. Ваша гордость обманывает вас; они были бы недостатками в вас, но в них есть достоинства, дела шли бы хуже, если бы их не было. Предотвратите вырождение этих так называемых недостатков, но остерегайтесь их разрушения.
Женщины, со своей стороны, всегда жалуются, что мы воспитываем их только для того, чтобы они были тщеславными и кокетливыми, что мы развлекаем их пустяками, чтобы нам было легче оставаться их хозяевами; они обвиняют нас в ошибках, которые мы им приписываем. Какая глупость! И с каких пор воспитанием девочек занимаются мужчины? Кто мешает матерям воспитывать их как им вздумается? Нет школ для девочек — какая трагедия! Боже, не было бы их для мальчиков! Их бы воспитывать разумнее и прямолинейнее. Кто-то заставляет ваших дочерей тратить время на глупые пустяки? Их заставляют против воли тратить полжизни на свою внешность по вашему примеру? Вам запрещено давать им наставления или давать им наставления по вашему желанию? Разве наша вина, что они радуют нас своей красотой, если нас соблазняет их вид и грация, если искусство, которому они учатся у вас, привлекает и льстит нам, если нам нравится видеть их со вкусом одетыми, если мы позволяем им демонстрировать на досуге оружие, которым они подчиняют нас? Что ж, решите воспитать их, как мужчин; мужчины с радостью согласятся; чем больше женщины хотят походить на них, тем меньше женщин будут ими управлять, и тогда мужчины действительно будут хозяевами.
Все способности, общие для обоих полов, не разделены поровну; но взятые в целом, они компенсируют друг друга. Женщина ценнее как женщина и меньше как мужчина; везде, где она ценит свои права, она имеет преимущество; где бы она ни захотела узурпировать наше, она остается ниже нас. На эту общую истину можно ответить лишь перечислением исключений в обычной манере галантных сторонников прекрасного пола.
Воспитывать в женщинах мужские качества и пренебрегать их собственными, значит, очевидно, работать им во вред. Проницательные женщины видят это слишком ясно, чтобы обмануться. Пытаясь узурпировать наши преимущества, они не отказываются от своих собственных, но от этого получается, что, не умея правильно распорядиться обоими по причине их несовместимости, они не достигают своих собственных возможностей, не достигая наших, и таким образом проигрывают. половину их стоимости. Поверь мне, рассудительная матушка, не делай из дочери хорошего человека, как бы для того, чтобы обмануть природу, а сделай из нее хорошую женщину и будь уверена, что она будет дороже для себя и для нас.
Следует ли из этого, что она должна воспитываться в полном невежестве и ограничиваться исключительно домашними обязанностями? Должен ли человек сделать слугой своего товарища? Неужели он лишит себя величайшего обаяния общества? Чем лучше превратить ее в рабыню, неужели он помешает ей что-либо чувствовать или знать? Должен ли он сделать из нее настоящий автомат? Конечно нет! Природа, наделившая женщин таким приятным и острым умом, не распорядилась так. Наоборот, она хотела бы, чтобы они думали, и судили, и любили, и знали, и культивировали свой ум, как и свои лица: это оружие, которое она дает им, чтобы восполнить недостаток силы и направить нашу собственную. Они должны научиться многому, но только тому, что им подобает знать.
Принимаю ли я во внимание особое предназначение женского пола, или наблюдаю за наклонностями женщины, или принимаю во внимание ее обязанности, все в равной степени убеждает меня в том, какую форму должно принять ее образование. Женщина и мужчина созданы друг для друга, но их взаимная зависимость неодинакова: мужчины зависят от женщин из-за своих желаний; женщины зависят от мужчин как из-за их желаний, так и из-за их потребностей. Нам, мужчинам, легче прожить без женщин, чем им без нас. Для того чтобы женщины имели то, что им нужно для выполнения своего предназначения в жизни, мы должны дать им это, мы должны захотеть дать им это, мы должны считать их достойными; они зависят от наших чувств, от цены, которую мы назначаем за их заслуги, и от нашего мнения об их обаянии и достоинствах. По самому закону природы женщины находятся во власти мужских суждений как в отношении самих себя, так и в отношении своих детей. Недостаточно, чтобы их считали достойными уважения; их тоже надо уважать. Недостаточно, чтобы они были красивыми; они должны понравиться. Недостаточно, чтобы они хорошо себя вели; они должны быть признаны таковыми. Их честь заключается не только в их поведении, но и в их репутации. Невозможно, чтобы женщина, позволяющая морально скомпрометировать себя, когда-либо считалась добродетельной. Человеку не о ком думать, кроме самого себя, и пока он поступает правильно, он может игнорировать общественное мнение; но когда женщина поступает правильно, ее задача выполнена только наполовину, и то, что люди думают о ней, имеет такое же значение, как и то, кем она является на самом деле. Отсюда следует, что система женского воспитания должна быть в этом отношении противоположной нашей: у мужчин мнение есть могила добродетели; среди женщин это трон.
От хорошего телосложения матерей зависит в первую очередь телосложение детей; от заботы о женщине зависит раннее воспитание мужчин; и опять-таки от женщин зависят их нравы, их страсти, их вкусы, их удовольствия и даже их счастье. Таким образом, все образование женщин должно относиться к мужчинам. Радовать их, быть им полезным, делать так, чтобы они любили и уважали себя, воспитывать их в молодости, заботиться о них, когда они вырастут, давать им советы, утешать их и делать жизнь приятной и сладкой для них — это обязанности женщин во все времена, и им следует учить их с младенчества. Если мы не будем руководствоваться этим принципом, мы упустим нашу цель, и все наставления, которые мы им даем, ничего не сделают ни для их счастья, ни для нашего собственного.
Избранные произведения Жан-Жака Руссо Эмиль Резюме и анализ
Резюме
Роман Руссо Эмиль представляет собой своего рода наполовину трактат, наполовину роман, в котором рассказывается история жизни вымышленного человека по имени Эмиль. В ней Руссо прослеживает ход развития Эмиля и полученное им образование, призванное воспитать в нем все достоинства идеализированного Руссо «естественного человека», не испорченного современным обществом. Согласно Руссо, природная доброта человека может быть взращена и сохранена только в соответствии с этой в высшей степени предписывающей моделью образования, и Руссо заявляет, что его цель в Эмиль должен обрисовать в общих чертах эту модель — модель, которая резко отличалась от всех принятых форм того времени.
Система образования Руссо подробно предлагает специфическую педагогику для каждого этапа жизни, метод обучения, соответствующий особенностям данного этапа человеческого развития. Соответственно, Èmile разделен на пять книг, каждая из которых соответствует стадии развития. Книги I и II описывают Эпоху Природы до двенадцати лет; книги III и IV описывают переходные этапы подросткового возраста; а книга V описывает Эпоху Мудрости, примерно соответствующую возрасту от двадцати до двадцати пяти лет. Руссо утверждает, что за этой стадией следует Эпоха Счастья, последняя стадия развития, которую он не рассматривает в Эмиль .
В книгах I и II Руссо настаивает на том, что маленькие дети в эпоху природы должны подчеркивать физическую сторону своего образования. Подобно маленьким животным, они должны быть освобождены от сковывающих пелен, кормить грудью своих матерей и позволять им играть на улице, тем самым развивая физические чувства, которые будут наиболее важными инструментами в приобретении ими знаний. Позже, когда они достигают половой зрелости, их следует обучать ручному ремеслу, такому как плотницкое дело, и позволять ему развиваться, еще больше увеличивая их физические способности и координацию рук и мозга.
Далее Руссо говорит, что когда Эмиль вступит в подростковый возраст, ему следует начать формальное образование. Однако образование, которое предлагает Руссо, предполагает работу только с частным репетитором, изучение и чтение только того, что ему любопытно, только того, что «полезно» или «приятно». Руссо объясняет, что таким образом Эмиль, по сути, будет обучаться и получать удовольствие от обучения. Он будет воспитывать в себе любовь ко всему прекрасному и научится не подавлять свою естественную привязанность к ним. Руссо утверждает, что ранняя юность — лучшее время для начала такого изучения, поскольку после полового созревания молодой человек полностью развит физически, но еще не испорчен страстями более поздних лет. Он способен развивать свои собственные мыслительные способности под руководством наставника, который внимательно следит за личными характеристиками своего ученика и предлагает учебные материалы в соответствии с его индивидуальной натурой.
На этом этапе Эмиль также готов к религиозному образованию, и в подразделе книги IV под названием «Кредо савойского священника» Руссо описывает это образование. Он описывает Эмиля, получающего урок от савойского священника, который обрисовывает в общих чертах правильные отношения добродетельного природного человека, такого как Эмиль, с Богом, Священным Писанием и церковью. Основная мысль наставления священника состоит в том, что Эмиль должен подходить к религии как скептик и вольнодумец и открывать величие и истину Бога через собственное открытие, а не через насильственное усвоение церковного догмата.
Руссо пишет, что только после заключительного периода изучения истории и изучения того, как общество развращает естественного человека, Эмиль может беззащитно отправиться в это общество, не опасаясь разврата. Эмиль действительно отправляется в книгу V и сразу же встречает женщину в образе Софи. Руссо посвящает большую часть заключительного раздела их истории любви, а также обсуждению женского образования.
Анализ
Эмиль лучше всего запомнился как изложение Руссо своей философии образования и как новаторская работа в области реформы образования. Убеждение Руссо в том, что любое формальное образование, будь то школьное или религиозное, не должно начинаться до подросткового возраста, было радикальным предложением в то время, когда благовоспитанные дети должны были начать религиозное обучение, в частности, в возрасте шести или семи лет. Хотя Èmile , безусловно, мощное заявление об образовании, оно вызвало большие споры из-за радикального подхода Руссо к религии. Руссо всегда отрицал, что Èmile был «воспитательным трудом», и настаивал на том, что это был, по существу, «философский труд», посвященный защите его фундаментальной веры в природную доброту человека. В любом случае Эмиль служит очень полезным развитием философской системы Руссо. Хотя Руссо признает, что естественный человек, описанный в его Рассуждение о неравенстве
Эмиль изначально привлек наибольшее внимание к Символу веры савойского священника. Настойчивое требование Руссо о том, что Бога и религию следует открывать свободно, а не проповедовать маленьким детям, было анафемой для церкви восемнадцатого века и ее духовенства, которые рассматривали любые вопросы или критику как серьезную угрозу. По иронии судьбы, среди его товарищей по Просвещению философов , многие из которых были ярыми секуляристами и даже атеистами, Руссо был наименее враждебен церкви. На самом деле, всю свою жизнь он идентифицировал себя как христианина и всегда стремился примирить свою философию со своей верой, что и является основной целью этого отрывка.