Интеллигент определение: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ | Энциклопедия Кругосвет

«Интеллигент – человек, обладающий умственной порядочностью»

В 1993 году академик Д.С. Лихачев направил в редакцию журнала «Новый мир» письмо, озаглавленное «О русской интеллигенции». Публикуем цитату из этого письма.

Я пережил много исторических событий, насмотрелся чересчур много удивительного и поэтому могу говорить о русской интеллигенции, не давая ей точного определения, а лишь размышляя о тех ее лучших представителях, которые, с моей точки зрения, могут быть отнесены к разряду интеллигентов. В иностранных языках и в словарях слово «интеллигенция» переводится, как правило, не само по себе, а вкупе с прилагательным «русская».

Безусловно прав А. И. Солженицын: интеллигент — это не только образованный человек, тем более не тот, которому он дал такое обозначение как «образованец» (что-то вроде как «самозванец» или «оборванец»), это, может быть, и несколько резко, но Александр Исаевич понимает под этим обозначением слой людей образованных, однако продажных, просто слабых духом.

Интеллигент же — это представитель профессии, связанной с умственным трудом (инженер, врач, ученый, художник, писатель), и человек, обладающий умственной порядочностью. Меня лично смущает распространенное выражение «творческая интеллигенция», — точно какая-то часть интеллигенции вообще может быть «нетворческой». Все интеллигенты в той или иной мере «творят», а с другой стороны, человек пишущий, преподающий, творящий произведения искусства, но делающий это по заказу, по заданию в духе требований партии, государства или какого-либо заказчика с «идеологическим уклоном», с моей точки зрения, никак не интеллигент, а наемник. К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам.

Основной принцип интеллигентности — интеллектуальная свобода,- свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли.

Из: Д.С. Лихачев. «О русской интеллигенции»

совесть нации или прослойка при власти

Елена Фанайлова: Свобода в Клубе «Квартира 44». Интеллигенция, интеллектуалы, элита, образованный класс. О существовании и трансформации этих понятий в современной России мы сегодня поговорим с социологом, директором Аналитического «Левада-Центра» Львом Гудковым, с психологом Сергеем Ениколоповым, заведующим отделом медицинской психологии Центра психического здоровья Российской Академии медицинских наук, с Александром Дмитриевым, заведующим отделом теории журнала «Новое литературное обозрение», с главным редактором издательства «Ad Marginem», философом Александром Ивановым, с Борисом Кагарлицким, социологом, публицистом, директором Института глобализации и социальных движений, с экономистом, журналистом Ириной Ясиной, которая представляет Фонд «Либеральная миссия», и с писателем и поэтом Татьяной Щербина.

Энциклопедия дает такое определение интеллигенции: от латинского — понимающий, мыслящий, разумный. Это общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Понятию «интеллигенция» придают нередко и моральный смысл, считая ее воплощением высокой нравственности и демократизма. На Западе более распространен термин «интеллектуалы». Некоторые исследователи ставят знак равенства между понятиями «интеллигенция», «интеллектуалы» и «элита».

Кем вы себя сами считаете? К какому классу или, как мы сказали бы в старые времена, прослойке вы себя относите?

Лев Гудков: Ну, интеллектуал, поскольку это профессиональное занятие, требующее определенной квалификации, и в этом качестве выступаю на рынок и предлагаю некоторые профессиональные знания.

Сергей Ениколопов: Ничего другого не могу добавить, как тоже, и давно уже считал себя интеллектуалом, но никак не интеллигентом.

Ирина Ясина: Вы знаете, я как раз как-то себя отождествляю практически с тем определением из энциклопедии, которое, Лена, вы зачитали. И мне кажется, что я интеллигентка, может быть, даже «гнилая». В меньшей степени – интеллектуал, поскольку тут моральные нормы, и они тоже очень весомы у меня.

Борис Кагарлицкий: Вы знаете, назови хоть горшком, только в печь не ставь. В этих категориях никак себя не идентифицирую. Лет 20 назад, наверное, в молодости называл бы себя интеллигентом. Но с тех пор исчезло такое понятие, как «советская интеллигенция», к которой мы принадлежали. Потому, наверное, просто сам по себе. Человек сам по себе.

Елена Фанайлова:

Пишущий?

Борис Кагарлицкий: Ну так, что делать?..

Елена Фанайлова: Но какое-то самоопределение все-таки имеется?

Борис Кагарлицкий: Так про то и речь, что тот субъект, про которого была написана книжка, умер. К тому субъекту я себя относил, конечно.

Александр Дмитриев: Наверное, профессионал, но интеллектуалом себя назвать не готов, поскольку тут очень важна составляющая политическая и социальная, а с этим, мне кажется, в современной России есть довольно большие проблемы. Поэтому человек, который работает с буквами текстов и с головами студентов – реже.

Татьяна Щербина: Можете считать меня маньяком, потому что о чем бы ни шла речь, я всегда привожу в пример Францию. Вот там определения, на мой взгляд, более адекватные. То, что у нас называют «интеллигент», это «une personnecultivee», то есть «человек окультуренный». В сегодняшнем смысле слова «интеллигент», наверное, вот этот самый «une personnecultivee». А советский интеллигент – это, конечно, вымирающее, так сказать. Ну, остались еще такие люди, но это уже не задействованное в жизни или очень слабо задействованное в жизни. И потом, есть «artiste», то есть «художник», есть «intellectuel», «интеллектуал» – это тоже разделяется, это разные в этом смысле вещи. Есть сознание мелкобуржуазное, когда человек живет ценностями мелкобуржуазного. Есть крупная буржуазия и есть аристократия. Это более какое-то адекватное разделение, мне кажется. И я – нечто среднее между художником и интеллектуалом.

Ну, скажем, я, скорее, художник, но интеллектуальной направленности.

Александр Иванов:

Сложно определить. Наверное, такое определение «интеллигент-расстрига». То есть мне очень нравится то, как Таня определяла. Дело в том, что интеллигент все-таки предполагал какую-то очевидную институциональность жизни, которая была какое-то время назад. А она выражала себя не только в каких-то институциях социальных, но и даже в форме одежды, в выражении лица и так далее. Конечно, все это куда-то делось. И в этом смысле мы… я, по крайней мере, точно интеллигент-расстрига, в смысле еще полубогемного, межеумочного статуса современного человека умственного труда в России. И если он не задействован в госструктурах, то он особо никому сильно не нужен. Он, скорее, предоставлен сам себе, что, на мой взгляд, совсем неплохо.

Елена Фанайлова: Довольно важную вещь сказал Александр Дмитриев о том, что имеются политические и социальные составляющие обязательно у этого определения. Я несколько лет назад имела разговор с замечательным молодым человеком – с Давидом Риффом, искусствоведом и переводчиком, который сказал: «Вы, русские, меня страшно удивляете. В вашем сознании совершенно отсутствует политическая составляющая. То, что для нас, немцев, допустим, совершенно естественно, вы либо отказываетесь от этого, либо вышучиваете это. В общем, какие-то у вас очень сложные отношения с политической составляющей, у русских интеллектуалов и у русских артистов».

Лев Гудков: Чего ж тут удивительного? Политика как сфера деятельности, как самосознание, она исчезла. Меня, вообще говоря, забавляет периодическое появление проблематики интеллигенции. Когда лет 20 назад начали об этом писать, и мы с Борисом приложили к этому руку, мы думали, что, вообще-то, тема будет раз и навсегда закрыта. Видимо, повторяются условия, когда для профессиональной, для политической деятельности приходит конец – и возникает опять необходимость внесения нравственных идей, интеллектуальных идей, просвещение масс и представительства за народ перед властью.

Весь треугольник неразвитого, немодернизированного, недифференцированного общества – власть, интеллигенция и народ. Бесконечное проклятье или мифологема, чего хотите. Это, в общем, свидетельство тупика некоторого, очередного аборта модернизации нашей истории.

Поэтому проблематика интеллигенции – именно соединение профессионализма, нравственности, знания и еще чего-то – это, значит, потеря самоопределения, назначения, дисквалификация в профессиональном смысле. Да еще плюс политическая проблематика, как нравственное, как интеллектуальное сопротивление вносится. Поэтому полностью исчезает всякая возможность для различия, для самоопределения, для квалификации. Можно быть нравственным человеком и абсолютно в непрофессиональном смысле, лишь бы человек, что называется, был хороший и порядочный.

Александр Иванов: Слово «интеллигенция», оно очень старое, схоластическое слово. И если мы начинаем с социологического определения интеллигенции, то мы совершаем бросок вперед, не разобравшись со схоластическим понятием этого слова, которое Кант, например, очень активно использовал.

Елена Фанайлова: Саша, я еще одно дополнение внесу, опять же из энциклопедии. «Термин «интеллигенция» был введен писателем Петром Дмитриевичем Боборыкиным в 1866 году и из русского языка перешел в другие языки», — пишет нам энциклопедия.

Лев Гудков: В строгом смысле, к истории если понятие, то в русский язык оно пришло в начале XIX века от Шеллинга, Кружок московских любомудров. И они внесли это понятие как разумности. Приписывается изобретение, действительно, Боборыкину, хотя уже в дневниках Жуковского встречается определение интеллигенции. Он употреблял это так: «Наше лучшее петербургское дворянство, европейски образованная и мыслящая интеллигенция». Это 28-ой или 29-ый год. Иначе говоря, здесь соединяется европейскость, образованность, ориентированность на Европу, как на цивилизацию, и необходимость просвещать народ. Так что все три составляющие, они уже там появляются.

Сергей Ениколопов: А еще – мыслящие.

Лев Гудков: Да, еще — мыслящие, обязательно. Еще критически мыслящие.

Александр Иванов: Согласно традиции, европейской традиции, интеллигенция – это не предметное понятие. То есть в этом смысле мы не можем употреблять это слово… выражаясь философским жаргоном, мы не можем его употреблять как предикат. То есть мы не можем употреблять, например, слово — «смотри, какая на ней интеллигентная кофточка», например. То есть «интеллигенция» означает… ну, если совсем просто говорить – это «я сам». Вот что такое интеллигенция. Это то, что определяется способностью к автономии. А поскольку главной версией автономии для европейской традиции является автономия думанья, то интеллигенция – это нечто, что определяется только одним свойством – способностью думать. Вот если мы уйдем от этого определения и начнем предметно определять: а вот это у нас будет интеллигенция, а вот это не интеллигенция, — то мы утратим, мне кажется, самый главный нерв этого понятия – способность к автономному мышлению. Которое, конечно, под сильным вопросом сегодня находится, и не только в России.

Борис Кагарлицкий: Способность к автономному мышлению — действительно, это то, что интеллигенция сама для себя описывает как важнейшую характеристику. И кстати говоря, абсолютно согласен с Александром в том, что эта способность требует постоянной защиты, причем не только в России, но и в других обществах. Но специфика-то русской, или российской, интеллигенции всегда была совершенно в другом. Не только в том, что, скажем, власть или какие-то общественные структуры подавляли способность критически мыслить. Мы можем привести массу примеров того же самого и на Западе, и где угодно. Но проблема была в том, что российские интеллектуалы никак не могли стать западными интеллектуалами, хотя очень хотели.

Если уж тут начали цитировать всякие французские дефиниции, то, напоминаю, Сартр, который писал, что интеллектуал – это техник практического знания. То есть человек, который какие-то мыслительные свои возможности и образование использует для решения каких-то конкретных, в том числе технических, проблем. Но беда в том, что в России существовала западная система образования, формирования вот этих самых интеллектуалов, но не было западной системы их употребления. Их получилось слишком много, и они получались не совсем такими, как было нужно либо государству, либо деловой элите уже в XIX веке или сейчас. И даже когда их использовали, когда их употребляли, то их употребляли не совсем так, как они хотели быть употребленными. То есть у них возникало некоторое ощущение дискомфорта. И вот это ощущение дискомфорта – это и есть сущность русского интеллигента.

И поэтому, когда я говорю, что я, например, не могу себя определять как советского интеллигента, потому что та советская интеллигенция умерла, я не исключаю того, что появится достаточно скоро, а может быть, уже появляется новая интеллигенция, которая попадает в то же самое ощущение дискомфорта, и этим же ощущением порождается. То есть в этом смысле когда, допустим, Лена говорит, что она принадлежит к категории разночинцев, то мне это очень нравится. Потому что, да, в социологическом плане или в плане табели о рангах это абсолютный абсурд – какие могут быть разночинцы сейчас? Но вот психологический механизм, психологические, культурные переживания русского разночинца конца или середины XIX века, они, в общем, в значительной мере воспроизводятся современным, уже российским интеллигентом.

Лев Гудков: Может быть, мы введем еще и понятие «лишние люди»?

Борис Кагарлицкий: Это понятие абсолютно фундаментально для самоопределения интеллигенции. Это очень важное понятие.

Ирина Ясина: Хочется изобразить из себя неинтеллигенцию и сказать словами конферансье из знаменитого «Необыкновенного концерта» Сергея Образцова: «Банкет, банкет… По-нашему говоря, ставишь поллитру». Я согласилась с тем, что я вот соответствую определению из старой энциклопедии, просто потому, что всех этих умных слов я знаю меньше вашего. Я не могу сказать, что я этим горжусь или это меня сильно тревожит, совсем наоборот. Я к этому отношусь более чем спокойно.

Я только хочу сказать, что для интеллигента, как мне кажется, абсолютно присуще понятие рефлексии. Иногда чрезмерной рефлексии. И за это нас не любят, говорят: «Вот они ничего не делают, а только осмысливают, тревожатся, переживают, ставят сами себе на вид». А в этой связи я все время думаю: «Вот как же интеллигентным мужчинам плохо. Я хоть могу на себя в зеркало не смотреть, а вам же бриться, бедным, надо каждое утро». И смотришь на себя в зеркало: «Вот с бородой хорошо, отлично». Смотришь на себя в зеркало и думаешь: «Какой нехороший человек». Это рефлексия. Оценка самого себя, умение посмотреть на себя со стороны, признать собственные ошибки – мне кажется, это краеугольный камень, это очень важно. В этом смысле у нас не очень интеллигентная страна, в этом смысле. Потому что признавать собственные ошибки нам не дано. Мы не любим, мы кричим: «Это не я!». Мы в этом смысле подростки, которые предпочитают спрятаться, скрыть, от мамки убежать, но ни в коем случае не сказать: «Я был неправ».

Александр Дмитриев: Я вспомнил одно из определений Александра Кустарева, историка, и тоже и вашего, Лена, коллеги с Би-Би-Си, который назвал свою книжку о русской интеллигенции «Нервные люди».

Проблема, как мне кажется, в том, что постоянно у нас всплывают как бы две темы. Тема, во-первых, внешнего контура, и во-вторых, неизбежного для собравшихся за одним столом профессионалов, интеллигентов и интеллектуалов нарциссизма. Мы начинаем говорить об интеллигенции, имея в виду самих себя, забывая о том, что есть внешний контур. И один из них здесь уже назван – это Запад. И постоянное соотнесение себя, ну или интеллигенции вообще с Западом. И никуда мы от этого деться не можем. Хотя здесь тоже есть вопрос, как мне кажется, меняющийся в самое последние годы, когда эта привычная дихотомия становится и все более острой, и в то же время как бы размывается просто социальными практиками, большей открытостью страны, хотя бы условно, хотя бы возможностью поехать, посмотреть, как там, и вернуться сюда.

А проблема-то в том, что во всех этих трех понятиях – профессионал, в социальном, интеллектуал, в политическом, и интеллигент, в моральном, — есть и проблема, так сказать, нашей постсоветскости, которая тоже здесь расставилась. Мне кажется, что опять-таки в самое последнее время складывается та ситуация, когда уже довольно трудно говорить о постсоветскости и оглядываться назад. Прошло уже 15 лет, даже больше 15 лет, когда выросло новое поколение, и общество, которое формируется сейчас, уже все меньше себя, как мне кажется, реферирует к тому, что было оставлено 15 лет назад. Хотя какие-то структуры наследия остаются, но мы замечаем, что те ситуации, те институты, которые складываются сейчас, уже не очень объясняются чем-то только разложившимся, только доставшимся нам от советского прошлого и так далее.

И здесь встает одна главная проблема референции – это, собственно, ну, уже, наверное, не народ, то есть что противостоит или что является рядом с этой интеллигенцией, а население, люди. То есть в том смысле, с кем и как мы работаем, какие институции существуют и какие опосредующие каналы между интеллектуалами, интеллектуальной элитой, интеллигенцией, как вот этот образованный класс ни определяй, и между той широкой социальной сферой, в которой мы все живем и существуем. Социологический поворот этой темы нам бы позволил выйти за пределы вот этой чуть-чуть нарциссической саморефлексии, которая всегда всем интеллигентам свойственна.

Елена Фанайлова: Я позволю себе последнюю, может быть, нарциссическую реплику, то есть вопрос. Я хочу спросить у Сергея Николаевича Ениколопова. Саша сказал, что мы все нервные люди.

Сергей Ениколопов: Я бы не сказал. Это, действительно, больше относится к этому определению интеллигентов. А поскольку я уже давно, еще в советское время, осознал, что я не интеллигент, а интеллектуал, вот к интеллектуалам это не относится. Они делают свое дело. И их рефлексия, которая, действительно, существует, не находится в столь сильной зависимости от оценочного: «А добро это или зло, то, что я делаю?. .». Поэтому когда вот этого аксиологического аспекта не существует, то какая нервность по поводу саморефлексии?.. Там и нарциссизма особого нет. Есть некая, так сказать, интеллектуальная деятельность, в которой он всегда занят, с достаточно сильным ощущением внутренней свободы. А для интеллигента, конечно, этот внешний контур государства и оценки не только государства… Ведь на него мощнейшее давление еще оказывало свое собственное сообщество, рефлексивная группа, к которой он пытался принадлежать или не принадлежал. И она его могла так же затоптать, как и государство. Если говорить об интеллигентах, то, да, я понимаю, что они нервные люди. Сложно вот так заниматься, действительно, нарциссической рефлексией. А если говорить об интеллектуалах, то нет у них таких проблем.

Елена Фанайлова: Сергей Николаевич, я вспомнила во время вашего рассказа одну из самых любимых своих книг о русской «интеллигенции» — Сологуб «Мелкий бес». Вот там как раз вот эта степень нервности доходит до каких-то чудовищных. ..

Сергей Ениколопов: А я вспомнил другое – «Россию во мгле» Уэллса, когда он описывает посещение Дома ученых и Дома литераторов. Где в Доме литераторов все к нему бросаются: «Как достать лишний паек?», — не мог бы он заступиться, или выезд за границу. А в Доме ученых у него спрашивают: «Жив ли такой-то ученый? Как можно восстановить связи, которые прерваны? А нельзя ли, чтобы они присылали журналы и приборы?». И Уэллс выходит из этих двух домов с тем же самым ощущением, что в одном — все-таки нервные люди, а в другом – достаточно спокойные.

Елена Фанайлова: Празднества МАССОЛИТа, конечно, тут же приходят на ум.

Татьяна Щербина: Две реплики. Я дважды услышала, пока мы разговариваем. Один раз вы сказали, что «я вот на рынке как бы присутствую», а вы сказали что-то, что вот интеллигенцию, которую произвели, но неправильно употребили…

Елена Фанайлова: Не использовали.

Татьяна Щербина: Это просто обратило мое внимание в том смысле, что сегодняшний российский человек, практически все внутри себя воспринимают себя как товар. И это очень специфическая ситуация. Вот вторая реплика по поводу того, что сказала Ира Ясина, что мы в этом смысле подростки. Но мы не только в этом смысле подростки, а собственно, и во всех остальных. Но это не значит, что вот мы были детьми, теперь мы подростки, а потом мы взрослые… А мы так и были подростками. Поскольку жизнь переворачивается с определенной регулярностью, полностью переворачивается, то к ней как-то надо приспосабливаться. И люди, живущие… наши люди, с точки зрения устоявшегося западного общества, они несколько комичны. Потому что у них все эти даже понятия… Ну, вот появились деньги, появились товары, возможность чего-то – и сразу, вдруг все чем-то другим и кем-то другим себя почувствовали.

И потом, когда мы вообще об этом говорим, то мне кажется важным понимать, с чьей точки зрения мы говорим. На сегодняшний день есть три группы, общество разделено на три группы. На самом деле, те же самые, которые были при советской власти. Элита, ну, сегодня она называет себя элитой, а тогда она называла себя по-другому. Значит, элита и те, кто стремятся ею стать. Второе – интеллигенция, включая все остальные понятия: интеллектуалы, художники, — вот что-то такое. И третье – то, что называется «народ» или «простой народ», или «простые люди». А представители элиты называют их «быдлом». А вот эту другую прослойку называют «лузерами» и «лохами». Как бы с точки зрения элиты, жизнь выглядит таким образом. Вот они хозяева жизни, и вот тут под ногами путаются две такие категории – это быдло и лузеры, лохи, интеллигенты или как их там всех вместе… Если мы посмотрим с точки зрения просто обычного человека, не занимающегося никакой интеллектуальной, творческой или какой-то деятельности, или научной, то есть — народ, для него это тоже какие-то, в общем, инопланетяне, какие-то совершенно чужие люди.

Нации, на мой взгляд, вообще нет, некоего единства, где все – какой-то один организм. А если мы посмотрим с точки зрения интеллигента, интеллектуала, художника, человека умственного труда и художественного воображения, то что такое элита, вот сегодняшняя наша. Это абсолютно пародийное явление, как советская власть, национализация была, но, на самом деле, это была, как потом говорили, «прихватизация». Было производство. Да, было производство, но какое… Ну, для дикарей. Вот ездили на этих «Жигулях». Производство было, но производство для абсолютных дикарей, а не для белого человека, не для нормального человека, как тогда говорилось.

В этом смысле опять ничего не изменилось. Абсолютно та же осталась дилемма. С одной стороны – интеллигенция, интеллектуалы, художники и так далее. Они вроде как бы болеют за народ, они хотят, чтобы жизнь была лучше, «вот как бы так сделать…», «мы с народом» или «народ с нами». С другой стороны, они понимают, что этот народ необразован, дик, ну, как-то даже нравственно совершенно находится в каменном веке каком-то, которому вообще ни до чего, который спивается. Вот это то, что было и в XIX веке, и в ХХ веке, в принципе, осталось. Принципиально структура не поменялась. Поменялись названия. Но в изменении названия (может быть, дальше мы об этом поговорим) тоже есть свой смысл.

Елена Фанайлова: Это было полемическое выступление Татьяны Щербина, которая сказала, что существуют в России три группы – это элита, она же бывшая номенклатура, это интеллигенция и народ. И ничего не изменилось с советских времен, и элита, она же новая номенклатура, продолжает считать народ быдлом, а интеллигенцию – лузерами. И элита вообще какой-то пародийный имеет вид.

Борис Кагарлицкий: Вообще меня, честно говоря, просто пугают подобного рода заявления. Трудно выразить нарциссизм интеллигенции, о котором мы говорили до сих пор, более полно и более бескомпромиссно. Мы только что слышали, что было какое-то производство для варваров, ездили на каких-то «Жигулях», то есть на «Фиатах». Ровно на таких же, на каких ездили в Италии. Конечно, не Италия, климат другой, но тем не менее. Или вот: народ у нас необразован, дик… Вы знаете, вообще-то говоря, у нас уровень образования и страна, скажем так, не одна из последних. И изменилось достаточно многое. Не изменилось вот это самодовольство части нашей интеллигенции или, так сказать, остатков нашей старой, советской и еще российской интеллигенции. Это является проблемой, и на мой взгляд, проблемой очень тяжелой.

Елена Фанайлова: Татьяна Щербина имеет право на ответный удар, я бы сказала.

Татьяна Щербина: «Фиат», он, конечно, «Фиат». Только это «Фиат» 1950-ых годов, которые производили в 1970-ые и в 1980-ые, в то время как во всем мире… Вот было понятие «Жигули» и «иномарка». Даже не было каких-то других. Просто «иномарка» — это как что-то высшее. Поехать за границу – было пределом мечты. А «иномарка» — это уже даже было за пределами мечты. Какие-то пайки, заказы, баночка кофе импортного… Это просто выставлялось в сервант на видное место. Когда уже появился «Макдоналдс», то коробочки из-под «Биг-Маков» всяких были выставлены, как статуэтки раньше. Это было что-то абсолютно недостижимое. «Макдоналдс» — это высшее… О чем вы говорите?! Как говорят «белая Африка», вот это была абсолютно «белая Африка».

Ирина Ясина: Вот мне очень хочется обсудить понятие элиты теперешней. Я согласна, что элита и номенклатура – это сейчас снова одно и то же. У меня был на моем Клубе региональной журналистики замечательный случай. Выступала у нас Людмила Михайловна Алексеева, председатель Московской Хельсинской группы, пожилая дама, несомненно, интеллигентная. И молодой журналист (или девочка, не помню) из Урюпинска или Владимира (тоже не помню) сказал: «Людмила Михайловна, как же так, что такое элита? Они же — элита. Мы же их так называем». А Людмила Михайловна мудрая ответила: «Деточка, это мы с тобой элита, а они – это верхушка». И вот это понятия «элита» и «верхушка» мне с тех пор нравятся безумно совершенно. Но вот Гудков головой крутит – то ли одобряет, то ли нет. И я уже боюсь дальше говорить.

Лев Гудков: Я согласен.

Ирина Ясина: Ура! Гудков со мной согласен.

Лев Гудков: Когда мы проводили опрос среди элиты, вся наша верхушка номенклатуры отбрехивалась. «Мы не элита», — кричали они, и пугались, и злились.

Теперь немножко вернемся назад. Есть два понятия интеллигенции. Одно – XIX века, действительно, это понятие интеллигенции родственно понятию культуры, понятию идентификации. Никакая социальная реальная группа этим определениям не отвечала. Но это был некоторый идеал, это некоторая матрица для идеальной идентификации. И в этом смысле это был, действительно, прообраз модернизационной элиты.

Советская интеллигенция – это бюрократия, это государственные служащие образованные, находящиеся в штате соответствующих учреждений, выстроенные по рангу, тарифицированные, сертифицированные, проверенные и прочее. Они функционировали как тоталитарная бюрократия, техническая либо гуманитарная, никаких иллюзий здесь не должно быть. Не надо мерить по отдельным жертвам интеллигенции, советской интеллигенции, убитым – Платоновым, Вавиловым и прочее. Интеллигенция советская – это те, кто обеспечивал функционирование этого режима, — журналисты, писатели-идеологи, пропагандисты, соответствующие цензоры, редакторы, врачи, чиновники, инженеры и прочее.

Елена Фанайлова: Историки, преподаватели.

Лев Гудков: Историки… Какая история была?! До сих пор не можем расхлебаться. Это та еще была история! Это не Бахтин, который сидел, высланный, не Вавилов убитый. Для утешения этого, конечно, навешивали всякие бляшки: «Мы – совесть, мы – соль», — и прочее, прочее.

Иначе говоря, для социологического определения этого нужно представить себе, на чем держался авторитет, каковы основания для авторитета, для влияния той группы, которая называла себя интеллигенцией. Будет ли она выступать от имени профессионального знания либо она будет претендовать на учительскую роль. Часто роль не признаваемая, между прочим. Либо на какую-то нравственную позицию, отдельную от позиции всего населения. Либо на диктат, на право учить, воспитывать, идеологически контролировать и все такое прочее. С советской властью эта бюрократия, эта интеллигенция умерла, и мне казалось, что окончательно. Сейчас при централизации режима, опять монополия на СМИ, на науку и прочее, возвращается и проблема интеллигенции. Опять соединение знания с нравственностью, с представительством за народ или перед властью. Весь комплекс. Это комплекс не развивающегося общества.

Александр Дмитриев: Я хотел бы продолжить и поспорить. Мне кажется, что перед современными профессионалами интеллектуального труда, а особенно верхней его части, ну, людей, которые этим занимаются более-менее, включая здесь присутствующих, профессионально, всерьез и адекватно, все-таки встает задача взаимодействия обратных связей, вопрос об институтах, который здесь тоже есть. Я к тому, что есть ведь та среда, которая, в принципе, тоже занимается профессионально умственным трудом, как преподаватель средней школы, учителя истории или те, кого презрительно именуют «офисным планктоном». И люди – наследники советской технической интеллигенции, которые живут и отчасти продолжают в тех же провинциальных офисах или вполне себе не в офисах… отчасти прежней как бы жизнью и овладевают новыми практиками, опять же изменившимися за эти 20 лет. Так вот меня, как историка-профессионала, интересует то, чтобы эти учителя истории преподавали в школах по учебникам, созданным или в 1990-ые, или в 2000-ые годы, но не по учебникам господина Филиппова или госпожи Нарочницкой.

И вопрос об ответственности: как мы, в том числе и как профессионалы, люди, занимающиеся интеллектуальным трудом, можем, или должны, взаимодействовать с вот этими гораздо более широкими слоями нового среднего класса, или постсоветского среднего класса, в том числе и людей, которые работают в сферах образования, социального управления, в том числе и науки, и так далее. То есть поставить вопрос об интеллектуалах в социальную плоскость и вопрос о том, как их профессиональные качества работают вот на эту социальную ответственность.

Лев Гудков: Ну, ответственность должна быть рублем выражена. Почему обязательно такая? Рынок – очень сложное устройство. Он предполагает дифференциацию институтов, систему обменов. Вот вы говорили о товаре. Почему о товаре? Вообще говоря, рынок – это удивительное изобретение. Это механизм для понимания, обмена, коммуникации, оценивания и прочее. Не может быть там товара, если нет его производителя. Кто-то является производителем, кто-то – потребителем. Мы все вступаем в эти отношения. Но именно сложность этого устройства, способность переводить одну ценность на другую и делает гибким сложно устроенное общество в этом смысле. Что значит – товар? Ну, конечно, я произвожу некоторые профессиональные знания. Но если не будет общества, которое заинтересовано в этом знании, то куда я денусь со своими знаниями?.. Я и буду сидеть в дворниках или в истопниках.

Елена Фанайлова: Раз уж Татьяна эту дискуссию затеяла, отвечайте, Татьяна Щербина.

Татьяна Щербина: Это все правильно, что вы говорите. Просто разница в том, что для вас, ну, не для вас лично, а вообще для здешних людей, рынок – это нечто новое, поэтому есть все эти разговоры. А скажем, для, извиняюсь, того же француза это настолько вещь привычная, и уже во многих поколениях, он просто об этом не будет думать, не будет говорить. Ему такие категории не придут в голову.

Вот я помню, например, что я когда-то брала для газеты «КоммерсантЪ» интервью у Люка Бессона, который приезжал сюда. И был обязательный наказ спросить его, где он берет деньги на свои фильмы. А это речь о второй половине 1990-ых годов. Главный вопрос. Ну, я задаю этот вопрос. И на меня этот Люк Бессон смотрит просто как на ненормальную. Он говорит: «Что вы все взбесились тут? Вот сколько я уже интервью даю, и все спрашивают меня про деньги. Да деньги-то – это вообще не вопрос. Главное, чтобы была идея интересная». Есть у тебя интересная идея – так деньги тебе будут еще и предлагать, а ты будешь выбирать. Это вообще не вопрос. Ну как же, вот рынок, товар, деньги… Нет никакого… то есть это есть, но это уже само собой функционирует. Так что речь идет о том, что здесь становится в новинку.

Александр Иванов: Твоя интеллектуальная позиция. В тот момент, когда ты говоришь о том, что происходит здесь, ты сама где находишься – здесь или там?

Татьяна Щербина: Ты понимаешь, я нахожусь и здесь, и там. Конечно, мое сознание, оно не российское. То есть – все, остальное меня вообще мало волнует. Я воспринимаю весь мир в целом…

Александр Иванов: Хорошо. У тебя есть какая-то генеалогия интеллектуальная, на которую ты можешь опереться здесь, чтобы говорить «а здесь» как о своем? Или для тебя «здесь» — это плохие автомобили, люди, которые плохо понимают рынок и так далее? Это все относится к понятию локального, местного, то есть хренового.

Татьяна Щербина: Нет. Почему? Автомобили уже хорошие, но только не российские.

Александр Иванов: А вот то, что не локальное, не местное, не хреновое, относится к французскому и так далее. Или все-таки по-другому?

Елена Фанайлова: А можно уже Сергей Николаевич Ениколопов…

Сергей Ениколопов: Я сказал о том, что элита похожа на номенклатуру, но это внешняя похожесть. На самом деле, если серьезно говорить об элитах, то их же много. Мы все время подразумеваем какую-то государственную структуру, политическую элиту, так сказать, тогда она похожа на номенклатуру. Но отлично знаем сами, что есть элита в нашем научном сообществе, она не всегда совпадает со структурным положением. Не каждый академик является элитарным. Огромное количество людей, даже и в Саранске находясь, были интеллектуальной элитой. Поэтому в каждой вещи, в том числе даже в этом рабочем классе, тоже были элитарные рабочие. И все знали, кто они такие, вот на их производстве. Другое дело, что их слава была не на всю страну.

И вот здесь возникает одна очень, на мой взгляд, важная проблема для современной, вот той элиты, о которой говорилось раньше. Ей очень нравится, чтобы и все остальные считали бы себя быдлом, лузерами, тогда они самоутверждаются. Притом, что у многих из них очень сложная саморефлексия. Вчера он был научным сотрудником, потом стал богатым человеком. Какая-то часть его друзей отпала, и он знает, что они его презирают, несмотря на его совершенно замечательную «иномарку». И живет с этой двойной вещью. Я знаю очень многих богатых людей, которые говорили, что «я потерял дружеский круг и иногда выныриваю к старым приятелям, если они принимают, поговорить о чем-то умном, потому что в своем кругу я говорю о другом». А вот эта потеря иногда ощущается очень остро, потому что выясняется, что первый круг его не принимает. Притом это, на самом деле, не самые-то лузеры. Они, действительно, получили возможность общаться со своими иностранными коллегами, выезжать на конференции, печататься в разных журналах, не только ВАКовских, а индексированных по-настоящему, с цитированием. И они не чувствуют, что им очень нужен этот собеседник, который, с их точки зрения… Лузер, он вообще про науку знает 20-летней давности.

И вы знаете, вот для меня было очень серьезным изменением… Так получилось, что из-за разного рода катастроф, которые были в конце 1980-ых годов, я стал посещать ЦК партии. И застал старых инструкторов отдела науки, которые были заказчиками, и точно знали, что я для них интеллектуал, который привозит сведения или обобщает их и анализирует про Чернобыль, про Армению и так далее. А потом, за короткий период произошел новый… Пришли очень милые люди с почти общей биографией, но они вдруг стали похлопывать меня по плечу и говорить: «Мы ученые». И вот, вы знаете, я поймал себя на том, что старый мне больше нравился. Он был заказчиком, я – товар, или производитель товара. Притом, что возникало некое амикошонство. Он говорил: «Мы с вами ученые, поэтому ваши идеи меня вообще не интересуют. У меня есть свои взгляды на это».

Вот структурирование разного рода элит, оно очень существенно. Можно как угодно относиться к советскому периоду, но заказчик точно знал, что он обращается к элитарному эксперту. А сейчас одна из самых интересных вещей – размытость института экспертов, которые, на самом деле, являются абсолютно интеллектуалами. И размытость заключается в том, что и даже мы сами не всегда знаем, является ли вот этот человек, с которым я беседую, элитой.

Борис Кагарлицкий: Вы знаете, мне кажется, что Люк Бессон немножко обманул Татьяну, немножко полицемерил, скажем так. Ну, как бывает, действительно, когда общаешься с варварами, так сказать, с людьми из какой-то дикой страны, можно немножко сказать неправду, если уж по этой логике рассуждать. На самом деле, конечно, любой из нас прекрасно знает, каких трудов стоит, например, поддержание в жизнеспособном состоянии издательства интеллектуальной литературы на Западе. Другое дело, что все-таки на Западе существует определенная система институциональной поддержки подобного рода вещей. Причем, подчеркиваю, принципиально антирыночная, не просто не рыночная, а антирыночная. И вот эти восторги наши… и не только наши, кстати, глобальные в значительной мере, по поводу того, что рынок сам решит все проблемы, они, в общем, честно говоря, меня, например, пугают. Потому что рынок сам не решает всех проблем автоматически.

Для того чтобы все это работало, необходимы определенные сознательные, в том числе, как это ни парадоксально, интеллектуальные усилия. То есть, иными словами, необходима интеллектуальная среда, которая противостоит спросу рынка. Это принципиальная позиция. Кстати говоря, которая объединяет как русского интеллигента, так и левых интеллектуалов на Западе. У них в этом смысле практически идентичные позиции. Но русский интеллигент еще традиционно это окрашивал в морально-идеологические тона, в то время как западный интеллектуал, если он и говорил в идеологических тонах, то он эту идеологию не привязывал к своему существованию как интеллигента. Он окрашивал свою идеологию в тона, так сказать, классовой борьбы. Как Грамши говори про органического интеллектуала, то есть про того, кто является как бы медиумом класса. В этом принципиальное отличие. И в этом смысле как раз мне вот тип органического интеллектуала западного типа гораздо ближе.

Лев Гудков: Я просто хотел бы немножко определить понятие элиты. Я абсолютно согласен с тем, что говорил мой коллега профессор Ениколопов. Говорить об этой элите с определенным артиклем можно только в централизованном и авторитарном государстве. Для развитого общества должно быть много элит. Ведь что такое элита? Элита – это совокупность людей, или группа, демонстрирующих наивысшие достижения в своей области. И именно на этом держится их авторитет. Соответственно, это предполагает очень развитую систему. Конечно, она не должна быть рыночной. Там должна быть и благотворительность, и ресурсные вещи, но они могут появиться только в очень сложно организованном обществе. В советское время никаких фондов поддержки не было, и не могло быть.

Татьяна Щербина: Тут что-то все ко мне апеллировали, но больше всего Саша Иванов, поэтому я ему и отвечаю. Вот он спрашивал, где я, мое-то сознание российское или западное, или какое. Ну, сейчас, как известно, эпоха глобализации, но многим не нравится просто либо само слово, либо какие-то составляющие этого явления. Но этот процесс происходит. Поэтому вот мое сознание такое, скажем. Ну, на мне, например, ничего нет российского производства, вообще ничего. Машина, на которой я езжу, она тоже не российского производства. То есть вот это какое-то сознание, которое сейчас очень укрепилось: «Мы самые лучшие, самые главные…». Ну, собственно, сейчас. И советское было такое же сознание: «У нас все должно быть». А сейчас: «Мы самые богатые. Мы – самая дорогая страна в мире, и как мы этим гордимся».

Елена Фанайлова: Мы еще и выигрываем теперь на различных чемпионатах. И я, признаться, ужасно этому рада.

Татьяна Щербина: Ну, хорошо. Просто есть сейчас… поскольку мир взаимодействует между собой в пределах часа или нескольких часов лета на самолете, Интернета мгновенного и так далее, скажем, такие-то страны производят автомобили. А это уже не страны, потому что это уже не поймешь. «Рено» и «Ниссан» — это один производитель, а это японская, а это французская. Это все международные какие-то… Вот есть люди, которые умеют производить хороший товар, который во всем мире продается, всем нужен, все довольны. Чудесно! Зачем всем-то лезть вон из кожи и производить хотя бы что-нибудь. Не нужно. А другие умеют делать то-то. А вот есть какие-то, скажем, отдельные, может быть, гениальные ученые, или выдающиеся ученые, один может быть российским, другой может быть американским. Какая разница?!

То есть все-таки у меня есть абсолютное чувство, это именно как чувство, что мы живем в одном мире, на одной планете. И просто я здесь родилась, мой родной язык русский. И более того, когда я жила во Франции… а поскольку я жила во Франции, то я это очень хорошо почувствовала. Когда просто приедешь, этого не почувствуешь. Что как бы я ни знала язык, какую-то историю Франции, все мои какие-то вещи тонкого плана, ну, какие-то микрореакции, какие-то рефлексы, ну, не знаю что, они, конечно, все российские. Поэтому когда я там жила, я это очень хорошо ощутила. Поэтому, да, я здесь укоренена как бы. И вообще, когда я жила во Франции, были просто смешные вещи. Приезжал казацкий хор, на который никогда в жизни я не пойду в Москве, а я ходила. Какие-то русские вечеринки… Да просто никогда я бы не стала этого слушать. А я ходила, потому что мне этого не хватало. И я просила: «Привезите мне, пожалуйста, какую-нибудь книгу из России – по-русски читать». Потому что я читала только по-французски. Какая мне разница – по-русски или по-французски. То есть когда мне привезли книгу на русском языке, то я эту книгу даже запомнила, потому что это было такое счастье — читать по-русски. Это такие вещи, ну, они естественные, и они для каждого… В этом смысле русский или будь ты французом — это тоже будет. Где бы ты ни жил и что бы ты ни делал.

Но мир, вот эта маленькая планетка в огромном космосе — ничего мы про это мирозданье не знаем, пытаемся узнать что-то. Вернее, уже узнали, но еще недостаточно. И чего ж тут надувать щеки-то?

Александр Дмитриев: Мне все-таки хотелось бы поставить вопрос об интеллигенции в социальном плане, и опять-таки в более широкой ее массе, и отчасти, может быть, переадресовать и свою реплику, и свой вопрос Ирине Ясиной. Меня всерьез заботит проблема обратной связи: для кого мы все, или я конкретно, работаем? Вот у Цветаевой было, правда, вполне интеллигентно-презрительное: читатели газет. Ну, скажем так, класс читателей советских «толстых» журналов или даже, быть может, центральных газет ушел. И кто те люди, которые читают ту продукцию, которую сидящие здесь, так или иначе, производят? Что за среда, которая приезжает на разные региональные журналистские слеты? Наверное, Ирина ее лучше знает. Вот у меня есть довольно серьезная проблема – проблема обратной связи, которая в силу, так сказать, более проще и более пирамидально устроенной структуры советского общества была отчасти более понятна. Наше нынешнее общество гораздо более размыто. Но я все-таки не готов его мыслить как исключительно как бы «недомодерное», недоразвитое и во что-то не входящее. Оно обретает очень не нравящиеся здесь сидящим, а с другой стороны, вполне симпатичные контуры. Но вот какое оно?.. Каков тот самый средний класс, который приходит на смену нынешнему?..

Ирина Ясина: Спасибо за этот поворот темы. Потому что проблема обратной связи, она, конечно, мучает каждого из нас, и наверное, вот тех, которые называли себя интеллигентами раньше — и в Советском Союзе, и еще в царской России, всякие народники — вот эта вся публика, и разночинцы тоже. Вот проблема обратной связи – нужно ли то образование и то просвещение, которые ты пытаешься нести или навязывать? Можно по-разному сказать, правда? Оно нужно или нет? Или вот им хорошо в том состоянии, в каком они находятся, этим самым людям?

Кстати сказать, наше телевидение сейчас удивительным образом решило для себя этот вопрос. Наши телевизионные начальники, будучи сами интеллектуальными людьми достаточно, они говорят, что народу все равно, народу это нравится. И каким-то образом они решили это, и ни на чем не основываются, на самом деле. А если народу дать попробовать другое… Вы попробуйте, дайте, может быть, им тоже понравится, этим самым людям, за которых вы решили, что им нужны вот эти танцы и шутки ниже пояса исключительно 24 часа в сутки. Ну, не важно.

Проблема обратной связи. Вот люди приезжают очень разные. И вдруг возникает… вот тут я согласна с коллегой Гудковым и коллегой Ениколоповым, что, действительно, никогда не знаешь, кому вдруг, вот той элите, понадобится то, что ты говоришь. А вдруг появляется мальчик из рабочих, а вдруг появляется девочка-журналистка, а потом какой-то высокоинтеллектуальный человек по своим семейным корням из Петербурга говорит: «Боже мой! Что такое 1968 год? Мы никогда об этом не говорили в нашей семье. И кому это интересно?». А мы говорим о том, что, да, те семеро, которые вышли на Красную площадь, спасли честь поколения, и для нас это важно. И для моих родителей это важно. И мы понимаем, что такое стыд. Мама поняла это, когда в 1969 году приехала в Чехословакию, и будучи русской, прекрасно говорящей по-чешски, стеснялась говорить по-русски, потому что тогда на нее косо смотрели. Вот этот стыд – это вдруг возникает у самых разных людей. Вот этот человек из интеллектуальной среды, которому не было стыдно, и не будет, я его не придумала, он реальный. Просто он хорошо известен, и не хочу его называть.

А с другой стороны, смотрите, мы делаем некий проект в тарусской районной больнице. Об этом слышали, наверное, все. Вот мы воевали, когда там снимали главную врачиху, сами за себя, вот эти интеллигенты из Москвы. Максим Осипов, я, еще кто-то. Никто из жителей города Тарусы не вышел к больнице с плакатом: «Верните нам главную врачиху! Оставьте этот замечательный кардиологический центр!». В котором они будут лечиться, не мы, мы живем в Москве. Понимаете, они будут лечиться, но им все равно. Ноль обратной связи абсолютно. Кроме 20 человек, которые работают в Протвино, в Институте космических исследований, но живут в Тарусе. Но это же люди интеллектуального труда опять же. То есть каким-то образом это оказывается связанным. Обратная связь идет от тех, кто хочет думать. А кто не хочет думать, кто соответствует вот этой мечте господина Эрнста и господина Добродеева о том, что «пипл схавает» (терпеть не могу этого выражения, но оно никак нельзя лучше), их точку зрения отражает на тех, кто потребляет их продукцию. Вот, действительно, понимаете, им все равно. Мы приехали на субботник туда, в их тарусскую больницу, сажать цветочки. Они смотрели на нас, проходя мимо по улице, как на больных. «Зачем они приехали? Что они делают? Кому это нужно?». То есть ничего не нужно, получается. Ну что теперь, не делать? Это неправильно.

И поэтому когда вот вы поднимаете эту тему… Я для себя ответила на этот вопрос. Я не для них это делаю, не для людей. Я это делаю для себя. Мне очень хорошо в процессе. Более того, мне хорошо делать это с теми людьми, с которыми я это делаю вместе. И больше ничто нас не объединяет так, как это совместное дело. Наверное, я плохая, я вот не думаю постоянно о народе. Я не думаю. Может быть, им это нужно, может быть, не нужно. Да Бог с ними. Мне хорошо в этом процессе. Мне хорошо этой благотворительностью заниматься. Мне это дико нравится.

Александр Иванов: Я очень признателен Ире, потому что она замкнула тему в самую точку. То есть я по-прежнему стою на своем. Я утверждаю, что интеллигенция – это не предметное понятие. И многие со мной согласятся. Потому что есть же у нас, в конце концов, ощущение какого-то интеллектуального, интеллигентского, какого угодно обаяния, исходящего от человека совершенно разного социального слоя и так далее. Поэтому для меня это не предметное и не социологическое понятие. Социологи сами как бы… вот уважаемый коллега продемонстрировал, на мой взгляд, то, что это понятие ускользает от его инструментария, хотя он его использует, но оно все равно от него ускользает. Ира замечательно замкнула тему и ответила на главный вопрос, который мы обсуждаем. То есть в каком-то смысле думать самому – это невероятное благо, невероятная этическая ценность.

И в этом смысле я хочу сказать о Таниной позиции. Думать самому – это быть европейцем. Не быть похожим на европейца, а быть им на самом деле. При этом ты можешь думать по-китайски, по-русски, да как угодно, но ни в коем случае не думать, что быть европейцем – это быть вот в этом вечно предметном мире некоторых знаков европейскости. В этом смысле русские интеллигенты, например, XIX века были европейцами, когда они, как Гумилев, ехали в Африку, как Пржевальский – в Центральную Азию. Вот там европейский дух живет, в этом устремлении в сторону от Европы.

И в этом смысле я согласен с коллегой. В советском космосе этот европейский дух, как ни странно, присутствовал едва ли не в большей степени, я имею в виду, в советском интеллигентском пространстве, нежели в современном ново- и постноворусском очень часто. Потому что страна, на мой взгляд, — может быть, сейчас какие-то перемены произойдут, — очень провинциализируется в этом смысле. Она перестает быть открытой и по-настоящему устремленной куда-то. Я это связываю с одной из основных драм ХХ века. Я не Путин, а не скажу, что эта драма – гибель СССР. Это гибель того, что я называю советским идеализмом. Было два великих идеализма в мире вообще. Это немецкий идеализм, который открыт Лессингом, Шиллером, Гёте и так далее. Это просто ощущение того, что возможен другой, лучший мир, он возможен. И был советский идеализм. И наши родители, к какому бы слою они ни относились, это могли быть родители либеральных взглядов или более консервативных, они были идеалистами. И вот этот дух идеализма исчезающий, он как раз… может быть, меланхолия по этому исчезновению может нас объединить и сказать, что мы по-прежнему… если мы проживаем эту меланхолию, то мы в каком-то смысле относимся к этой традиции идеализма.

кто это такой и как натренировать интеллект?

Парадокс: слово «интеллигент» часто упоминается в повседневной речи, но мало кто может объяснить его значение. Большинство опирается на стереотипы про пенсне и шляпу или вспоминает о диссидентах. Статьи в интернете также дают противоречивую информацию. Какие ассоциации возникают при слове интеллигентность? Действительно ли она напрямую связана с интеллектом? Можно ли стать интеллигентом в первом поколении? В статье попробуем подобрать ключ к этому многозначному понятию.

Кто такой интеллигент?

Интеллигент — это порядочный, высокообразованный человек с развитым интеллектом, высокой внутренней культурой, самоуважением и уважением к окружающим, имеющий чувство меры в словах и действиях. Похожие определения дают и словари. Но термин относится к словам с расплывчатым смыслом, которые каждый употребляет по-своему. Одни считают интеллигентами всех «очкариков» с университетским дипломом. Другие путают их с интеллектуалами. Третьи причисляют к интеллигентам по второстепенным признакам – шляпе, например. Ясно одно: интеллигент – это характеристика не конкретного человека, а свойства человеческого ума.

Пройти тест: Шкала самоуважения

Слово «интеллигенция» происходит от латинского «Intelligents» – думающий, размышляющий, понимающий. В научный оборот введено в России в 60-х годах XIX века как альтернатива понятию «дворянство». Позже слово перешло в западноевропейские языки. С немецкого языка «Intelligenz» переводится как «сообщество образованных или творчески одаренных личностей». В иностранных словарях слово «интеллигенция» часто встречается вместе с дополнением «русская». Поэтому считается, что это в основном русское явление.

В иностранных языках чаще встречается понятие интеллектуал, а интеллектуальная честность занимает первые места в списке нравственных качеств. Но в русском языке разница в понятиях «интеллигент» и «интеллектуал» существует. Интеллектуал – человек с отличной памятью и аналитическими способностями. Русский интеллигент – это носитель духовности и нравственности, элита, интеллект, образование и духовно-нравственная основа в одном лице.

В своем открытом письме академик Д. С. Лихачев писал: «Интеллигент – это человек с высокой умственной порядочностью. Основной принцип интеллигенции – свобода как нравственная категория».

Немного об истории интеллигенции.

Несмотря на русское и относительно недавнее происхождение слова «интеллигенция», присущие ей черты были еще у философов Древней Греции. Это были любознательные и интеллектуально развитые люди, добившиеся своего положения умственным трудом. По Аристотелю интеллигентность – это способ мышления философов-неоплатоников, который управляется Высшим Разумом. Для обитателей колыбели английского образования Оксфорда еще в XIII веке использовали слово «brainy» – «мозговитые». Хотя слово произносилось с презрением, так как интеллектуалов традиционно обвиняли в отрыве от народа, непрактичности, снобизме.

В России образованное общество начало создаваться во времена Петра I. Тогда оно состояло исключительно из дворян-вольнодумцев, выражавших не совпадающие с царской позицией взгляды. Когда слово интеллигенция только вошло в оборот оно обозначало человека, закончившего гимназию и зарабатывающего себе на жизнь не-физическим трудом. Но за несколько десятилетий это понятие и его производные приобрели большую значимость, вошли во все толковые словари и учебники по истории.

Первоначально интеллигенцией называли социальную прослойку образованных людей, занимавшихся сложным умственным трудом или творчеством. Интеллигенция была в вечной оппозиции с аристократии, принимавшей существующий порядок как данность, независимо от его разумности. Возможно, поэтому главной чертой интеллигента считают оппозиционность по отношению к официальной власти.

Вопрос о русской интеллигенции до сих пор относят к неоднозначным и запутанным. До революции это был существовавший класс, феномен русского образованного общества. Но за годы советской власти понятие интеллигентности сильно нивелировалось. Слово «интеллигент» стало чуть ли не ругательным, к нему добавлялось презрительное «гнилой». Но сегодня слово «интеллигенция» все чаще употребляется со словом «свобода». А темы о роли интеллигенции в революциях, переворотах, формировании современного общества вызывают жаркие споры политологов, социологов, журналистов, политиков, религиозных деятелей.

Этических и человеческих стандартов интеллигенции не существует. Как и одного мнения о ее роли в истории. Уяснить для себя образ русской интеллигенции от ее зарождения до сегодняшних дней помогут произведения Ф. Н. Достоевского, Б. Пастернака, Анны Ахматовой, Павла Лунгина, работы академика А. Сахарова, политического философа Н. Бердяева.

Как стать интеллигентом в первом поколении?

Спор о том, какого человека можно назвать интеллигентным, ведется несколько столетий и продолжается сегодня. Говорят, что без переданной по наследству генетики интеллигентности не бывает. Но есть и другое суждение: быть интеллигентным – социальный долг каждого человека. Душевные и интеллектуальные силы развиваются точно так же, как и физические. А тренировка возможна в любых условиях.

Что можно сделать прямо сейчас?

Если для образования потребуется время и деньги, то способов улучшить уровень культуры прямо сейчас существует немало. И это при минимальном уровне дохода.

Совсем бесплатно:

1. Не мусорить в подъезде, на улице, в парке, в лесу.
2. Не воровать лампочки, не ломать перила, не бить стены в подъезде.
3. Бросать мусор в урны и не опрокидывать их.
4. Убрать хлам на своем и на общем балконе, в гараже, на даче.
5. Убирать за своими собаками.
6. За рулем пропускать пешеходов.
7. Не перебегать улицу в темноте, на красный свет или в неположенном месте.
8. Правильно питаться (не есть много хлеба и сладкого).
9. Улыбаться, здороваться, придерживать дверь перед человеком, идущим позади вас.
10. Спорить с уважением к собеседнику.

Можно относить себя к интеллигенции или не относить. Можно вообще не задумываться о классификации. Ведь приветливость, вежливость, искренность, милосердие, умение сопереживать делают человека не только интеллигентным, но и красивым.

Пройти тест на эмпатию

Как развить интеллект?

Есть популярная шутка: «Чтобы стать интеллигентом нужно сперва научиться правильно писать это слово, а потом получить парочку высших образований». Конечно, сам по себе диплом о высшем образовании не обеспечит человеку интеллигентности. Но ум, интеллект, образованность – это совсем другое. Это приобретенное саморазвитием в тяжелом труде над собой.

Сегодня можно найти немало книг с советами о том, как натренировать свой мозг и стать умнее. Мы собрали советы лучших тренеров по саморазвитию:

1. Выучить иностранный язык.

Любой язык – сложнейшая система, состоящая из мелких кирпичиков-фонем. Когда мозг начинает изучать правила сложения «кирпичиков» в слоги, слова, предложения, он активирует и создает новые нейронные связи. Если обучение проходит регулярно, мозг старается улучшить процесс, связывая с ним большее количество гормонов удовольствия.

Так что изучение иностранного языка – отличный тренажер для мышления и гибкости мозга. А еще – вызов самому себе и тренировка силы воли.

2. Заняться спортом.

Научно доказано, что физическая активность влияет на работоспособность мозга. Занятия спортом в пожилом возрасте не только улучшают память, но помогают отодвинуть старческую деменцию. Похожие исследования есть и для детей и для молодых людей. Дети с развитыми мышцами выполняют тесты на память лучше своих малоактивных сверстников. А разница в биологическом возрасте мозга физически активных и не активных людей достигает десяти лет.

Так что можно уверенно сказать: занятия спортом три раза в неделю напрямую связаны с карьерным ростом и зарплатой.

3. Учиться музыке.

Музыка – совершенно иной тип мозговой работы. Исследования о пользе музыки публиковались и опровергались не один раз. Но в современной научной литературе опубликованы доказанные факты: занятия музыкой в раннем возрасте активизируют работу мозга и отодвигают старческое слабоумие. У тех, кто занимается музыкой, улучшается качество нейронной сети, повышается пластичность мозга и способность к изучению языков.

Так что игра на музыкальном инструменте сравнима с интенсивной тренировкой нейронной сети мозга.

4. Решать головоломки.

Новый термин нейропластичность значит: чем интенсивнее вы нагружаете мозг, тем более восприимчивым к обучению он становится. Но для развития логического мышления компьютерные игры не подойдут. Зато помогут загадки, головоломки, стратегические игры, паззлы или старый добрый кубик Рубика. Еще один вариант – отвечать на нестандартные вопросы или принять участие в игре «Что? Где? Когда?».

Так что логически игры «оживляют» мозг, омолаживают память, развивают мышление, усидчивость.

5. Практиковать молитву или медитацию.

Научно доказано: сосредоточенная молитва помогает разгрузить мозг от психологических проблем и меняет его на физиологическом уровне. Но эффект достигается только при ежедневной практике. Когда молитва или медитация становятся привычкой, в мозге происходят позитивные вещи: ослабевают связи, отвечающие за тревожность, образуются сильные связи, отвечающие за сопереживание, интуицию.

Так что молитва или медитация улучшают когнитивные способности, расширяют объем рабочей памяти и делают человека счастливее.

6. Перейти на здоровый образ жизни.

Недосып, вредные продукты, недостаток воды губительны для мозга. Из-за торможения нейронных процессов усиливается стресс, ухудшается память, начинаются проблемы со зрением, скоростью реакции. Достаточное количество воды, качественный зеленый чай, продукты для стимуляции мозговой деятельности, послеобеденная сиеста и полноценный сон не менее 6-7 часов помогут вывести интеллект на новый уровень.

Так что правильное питание, разнообразный отдых и уход за собой – дополнительные составляющие интеллектуального роста.

7. Тренировать память.

Развивать память возможно так же, как и остальные способности. Освоить навыки запоминания помогает наука мнемотехника. Причем не нужно знать все тонкости работы мозга. Существуют готовые к использованию инструменты, отработанные годами и многими людьми. Метод ассоциаций, цепочек образов, магических чисел и другие техники срабатывают после первой практики применения. Позитивный настрой поможет запрограммировать мозг на работу и результат.

Так что кодирование, хранение и «изъятие» информации из разных отделов мозга укрепляет нейронные связи и тренирует сенсорную, кратковременную и долговременную память.

Все эти способы полезны не только с точки зрения интеллекта, но и с точки зрения здравого смысла. Так что вместо просмотра очередного сериала лучше заняться спортом, закачать на смартфон умные игры и выучить английский язык, наконец.

Выводы

• Интеллигента можно отличить по трем категориям: образование, профессия, кругозор и интерес к социально-политическим вопросам.
• Одна из главных особенностей русской интеллигенции – больная совесть.
• Особый отличительный признак интеллигенции – наследственное владение «особыми знаниями». Но ничто не мешает начать свою династию интеллектуалов.

Пройти тест на эмоциональный интеллект EQ

Интеллигенцию отличает созидательное отношение к свободе

Заседание либерального клуба «Единой России» на тему «Роль интеллигенции в модернизации России» состоялось в среду, 16 ноября, передает ER.RU. По мнению участников заседания, сегодня роль российской интеллигенции заключается, во-первых, в функции индикатора боли в обществе, который обнаруживает «нарыв» и доносит его причину до власти. Во-вторых, интеллигенция также должна взять на себя задачу формирования самого гражданского общества – в силу изначально заложенных в представителей интеллигенции правильных принципов, во главе которых стоит совесть. При этом параллельно представители интеллигенции должны сплачивать столь разрозненное сегодня общество и задавать культурные тренды.

Открывая заседание, замруководителя ЦИК «Единой России» Андрей Ильницкий отметил, что в контексте заявленной темы было бы правильно обсудить также несколько параллельных тем: попытаться вычленить определение современной интеллигенции, выяснить, совместимы и заменимы ли понятия интеллигенции и интеллектуальности, обозначить формы участия интеллигенции в политике и присутствия во власти.

«Интеллигенция – к сожалению или к счастью – ассоциируется с позицией неприятия власти, склонностью к бунту, — отметил Ильницкий. – Но, например, известный русский философ Георгий Федотов писал в 1926 году, что каждое новое поколение интеллигентов определяет себя по-своему, открывая новую эру. Мандельштам тяготился оппозиционностью интеллигенции, и считал, что самая приемлемая для интеллигента роль – это роль распорядителя в сфере культуры. В настоящее время россияне в большинстве своем не хотят, чтобы интеллигенция «устраивала кризисы», то есть призывала к переменам. Общественный запрос на такие социальные функции интеллигенции, как критичность, особая позиция по отношению к действиям влиятельных групп в экономике и политике, невелик. Но вполне отчетливо заявлены ожидания ответственности, патриотизма, служения народу, авторитетности».

Интеллигенция – понятие сугубо российское, отметила председатель Либерального клуба, директор Института прикладной политики Ольга Крыштановская. Она отметила, что слово «интеллигенция» не переводится на английский язык», и в целом на Западе понятие как таковое не используется, заменяясь понятием «интеллектуал» или «белый воротничок» — в отношении среднего класса.  

«В России интеллектуалы становятся интеллигенцией, людьми, которые несут социальную, морально-нравственную функцию только тогда, когда власть пытается эту функцию монополизировать. Альтернативная точка зрения возникает в виде протеста среди образованных людей. Это неформальная попытка снизу создать систему сдержек и противовесов и спорить с властью. Поэтому интеллигенция и власть всегда несколько противостояли, и интеллигенция брала на себя осмысление и предупреждение об опасности», — сказала она.

При этом, если судить по советскому периоду, «власти это не очень нравилось», даже несмотря на то, что революцию 1917 года фактически сделала интеллигенция. Но, в итоге, она «стала мешать людям, которые взяли власть, и власть стала действовать так, чтобы растворить интеллигенцию среди масс», интеллигенция стала обслуживающей рабочих и крестьян прослойкой.

«Поэтому сейчас кто-то считает интеллигенцию совестью нации, которая оппонирует власти, кто-то считает, что это просто белые воротнички, люди, занятые умственным трудом», — констатировала Крыштановская. При этом, подчеркнула она, «сейчас идет попытка транслировать на Россию западную структуру и подменить интеллигенцию средним классом».

«На мой взгляд, вопрос стоит так: если существует интеллигенция в классическом понимании слова, это значит, что в России продолжает существовать авторитаризм. Если нет, и интеллигенции нет необходимости спорить с властью и предлагать альтернативный взгляд – авторитаризма нет», — заявила председатель Либерального клуба.

Она добавила, что если и есть повод говорить о какой-либо протестной прослойке, то только применительно к сети Интернет, которая аккумулирует «новую интеллигенцию», считающую для себя постыдным просмотр телевизора, но допустимым – резкую критику и призывы к революции. «Интеллигенция бывает разной, — отметила Крыштановская. — Люди, которые занимаются раскачиванием лодки, вряд ли думают о последствиях для страны».

Как рассказал Ильницкий, перед тем, как ехать на заседание Либерального клуба, он спросил у посетителей своего Твиттера, как им представляется определение сегодняшней интеллигенции. Кто-то отметил, что все интеллигенты «вылились в тусовки», кто-то считает, что интеллигенции в России сегодня нет вообще: «чтобы образовалась национальная интеллигенция, надо вырастить три образованных поколения подряд». Кто-то полагает, что истинный интеллигент должен осознавать свой долг перед народом, и такие люди «были и будут». Другие пользователи цитировали классиков, в том числе, Солженицына с его «интеллигент – это тот, чья мысль не подражательна».

Директор Московской школы политических исследований Елена Немировская считает, что интеллигенция в России всегда была меньшинством, но, при этом, уважающим выбор большинства. И это, в частности, учитывая период «определения доверия общества к власти», к которому приближается Россия (выборы в Госдуму шестого созыва, – ER.RU).

«Я – меньшинство и я абсолютно буду уважать выбор большинства, потому что я живу в этой стране, где большинство выбирает то, что считает целесообразным. Но где мое место как меньшинства?» — задалась вопросом Немировская.

По ее мнению, меньшинство, то есть интеллигенция, должна иметь право голоса наравне с большинством: «без реализации права меньшинства на свой голос не получается полноценного голоса страны, и не получается той реальной публичной жизни, которая необходима для современной демократии». Но, одновременно с этим правом на меньшинстве, на интеллигенции должна лежать и обязанность: «выстроить демократические формальные институты».

«Интеллигенция должна формировать гражданское общество, — уверена она. – Сегодня у нас нет гражданина. 90 процентов людей не знают, что такое быть гражданином. Они крестьяне с феодалами во главе. Поэтому задача интеллигенции – и государство должно ей в этом помочь – выстроить гражданское просвещение, школы, потому что именно там создается человек».

Это большая социальная задача, отметила Немировская. А также сложная: «начать работать в сфере просвещения, воспитания, и создавать через себя, через свою личность того, кого можно будет назвать современным, правовым человеком».

В свою очередь, заместитель министра культуры Григорий Ивлиев также отметил, что тема участия интеллигенции в развитии России интересна, в том числе, в контексте и в преддверии выборов. «Интеллигенция должна осознавать ответственность перед народом», — уверен он.

Ивлиев считает, что общественное дело интеллигенции – «передать культурный код следующим поколениям и сплотить общество». И стремление к этой задаче, или отсутствие стремления – проверка качества интеллигенции.

«У нас есть группа интеллигенции, которая морализирует, не задумываясь, о чем. Но есть и люди, которые последовательно отстаивают свои ценности», — отметил он.

Солистка Мариинского оперного театра Мария Максакова, в свою очередь, отметила, что в России «был создан уникальный класс, и не надо его обвинять в том, что он виноват в том, что произошла революция». «Нация должна гордиться достижениями интеллигенции, будь то интеллигенция в области строения космических кораблей или балетная интеллигенция».По мнению певицы, «интеллигенция должна продвигать культуру в массы». «Считаю, в этом ее цель», — заявила Максакова.

Президент «Майкрософт Россия» Николай Прянишников полагает, что интеллигенция должна взять на себя «творческую, научную, образовательную функцию».«Интеллигенция стремится служить высоким идеалам, и в этом смысле можно отследить ее долгосрочное влияние на экономику страны. В России построена мощная экономика на природных ресурсах, и уже началась, но не достроена до конца экономика на знаниях, за счет которой можно провести диверсификацию экономики. И интеллигенция должна сыграть здесь главенствующую роль», — заявил он.

Прянишников добавил, что сама интеллигенция, конечно, с задачей диверсификации экономики не справится, власть тоже должна сказать свое слово: «нужны инвестиции в науку, развитие прикладной науки, преобразование открытий в продукты, развитие образования».

Советский и российский сценарист и кинорежиссер, народный артист России Павел Лунгин отметил, что, по его мнению, задача интеллигенции — служить неким индикатором «боли» в обществе, когда есть повод высказывать недовольство теми или иными вещами.

«Еще год назад я бы сказал, что интеллигенция умерла. Такая интеллигенция, которая готова принести себя в жертву желанию, мнению большинства. Такая интеллигенция, как – «думай как я, чувствуй как я, пусть твое сердце болит, как у меня», кто бы ты ни был – житель башкирского села или еврейской московской или петербургской, патрицианской семьи», — сказал Лунгин.

Однако, по словам режиссера, год назад это ощущение смерти интеллигенции у него исчезло: «началось активное собирание по моральному признаку». Лунгин отметил, при этом, что «собирание» началось не по признаку неприятия власти, что свойственно интеллигенции в классическом понимании слова, а по «неприятию атмосферы».

«Когда творческая интеллигенция пытается идти на сторону власти, ничем хорошим это не кончается. Например, Маяковский покончил жизнь самоубийством. Мейерхольд был убит. У интеллигенции хождения во власть не получается. Она и не хочет захвата власти. Она стремится к самому тяжелому, что есть – интеллигенция берет на себя боль. Когда у вас инфекция, вам больно, у вас нарыв, но это организм дает вам знать, что ему плохо, чтобы вы его вылечили. Эта боль быстрая, но это естественная реакция, когда в организме что-то не в порядке. Нарывающий палец не скажет, как его вылечить, он просто скажет – больно. Реакция интеллигенции – это знак для умной власти, что больно», — заявил Лунгин.

Член комитета Совета Федерации по конституционному законодательству Евгений Тарло констатировал: предыдущие ораторы высказали много критериев принадлежности человека к интеллигенции, и «все определения правильные, но разносторонние, это говорит о том, что нет одного понятного критерия, чтобы объединить это сообщество».

«Я вот думаю: Чубайс или Жириновский – интеллигенты? Если занесете их в число интеллигентов – я убегу отсюда, только бы не быть рядом с ними. Потому что большего разрушения демократических ценностей, чем сделал Чубайс, не сделал никто, именно он и создал олигархическую модель. А Жириновский? Какой он либерал-демократ? Большего разрушения морали и нравственности никто не сделал в России: раньше он таскал женщин перед телекамерами, а сейчас – «я за русских, я за бедных». Я не хочу быть в числе такой интеллигенции», — заявил Тарло.

Он отметил, что его критерий человека как интеллигента – это превалирование идеи над корыстными интересами.

«Бой невежеству, бескультурию и хамству – задача интеллигенции», — считает сенатор.

Бесполезно спорить об определении интеллигенции в общем сегодняшнем кризисе ценностей в России, отметил руководитель проекта «Единой России» «Кадровый резерв – Профессиональная команда страны» Юрий Котлер. «Поиск общих ценностей – первая важная вещь. Кроме того, в стране большой уровень усталости: вроде бы все хорошо, за границу можно ездить, но объединяться и обсуждать позитивные темы никто не хочет. Третье – мы видим очень низкий уровень доверия, при котором даже интеллигенту с интеллигентом сложно общаться».

«Когда уходят герои, на арену выходят клоуны», — процитировал известного немецкого поэта Генриха Гейне Андрей Ильницкий, подчеркивая, что народу нужны ориентиры и примеры для подражания.

 

Решить все эти проблемы, по мнению Котлера, могут «образование и совесть». «Если у человека есть совесть, он может относить себя к интеллигенции, если есть образование, но нет совести – не важно в какой отрасли вы работаете, вы – не интеллигент», — заявил он.

«Ключевое слово – совесть, тут я поддержу Юрия Котлера, — заявил председатель Российского общества страховщиков Андрей Кигим. – Сегодня интеллигентность — мощный инструмент, заявляющий норму в обществе. Эта норма – совесть».

Российский писатель Дмитрий Лекух отметил, что «в 1870-1880-е годы интеллигенция генерировалась не как оппозиция власти, а как оппозиция дикости народной жизни». «С властью интеллигенция договаривалась, договориться с народом было сложнее. Народ даже адвокатов ставил к стенке с видимым удовольствием», — заявил он. «Основная линия противостояния и сейчас идет по этому рубежу», — отметил Лекух.

Телеведущая ТК «Культура» Ирина Казначеева высказала мнение, что «интеллигенция могла бы сплотить общество». «В силу своих тонких настроек, она могла бы воспринимать сигналы от общества, и задавать тренды, как Лунгин со своим фильмом «Остров». Самое главное, чтобы интеллигенция была современна. Сегодня надо формировать образ интеллигента XXI века, человека, который будет предлагать новую концепцию воспитания, рисовать ценности будущего», — заявила она.

«Врожденная способность к свободе и созидательное отношение к свободе – этим интеллигент отличается от интеллектуала», — добавил Ильницкий, тем самым подчеркивая, что нельзя ставить знак равенства между этим понятиями.

Как появилась русская интеллигенция? — Александр Архангельский — Умом Россию понимать — Эхо Москвы, 30.07.2021

Ирина Прохорова― Здравствуйте! Это программа «Умом Россию понимать». И я её ведущая Ирина Прохорова. Мы стремимся оспорить известное изречение Тютчева о не умопостягаемости России и стараемся делать это объективно, профессионально, желательно не теряя чувства юмора, без которого трудно существовать в нашем отечестве. А это собственно мы поговорим о самой интеллигенции. Но думаю, что мы всё-таки какой-то ракурс выстроим несколько иной не разговором о том, насколько она прекрасна и насколько ужасна, а попробуем поговорить об интеллигенции как общеевропейском проекте, и на том, что с тобой являет собственно русская интеллигенция в этой общей истории Европы модерного времени. И поговорим с нашими гостями. Это Денис Сдвижков, историк, научный сотрудник Германского исторического института в Москве и автор книги «Знайки и их друзья. Сравнительная история интеллигенции», которая как раз вдохновила нас на эту программу. Денис, здравствуйте!

Денис Сдвижков― Здравствуйте!

И. Прохорова― И его собеседник сегодня Александр Архангельский, писатель, литературовед и телеведущий. Александр, здравствуйте!

Александр Архангельский― Здравствуйте!

И. Прохорова― Да. Ну, значит, вот действительно про русскую интеллигенцию, откуда она появилась, откуда она взялась, вот хотелось бы начать собственно с этого. А что мы понимаем под интеллигенцией? Это, казалось бы, настолько известное понятие. Ну, вот не могу не процитировать слова Победоносцева, который я подчеркнула в книжке вашей, Денис, – да? – который пишет: «Ради бога исключите слова «русская интеллигенция». А слова интеллигенция по-русски… слово «интеллигенция» по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и бог знает, что оно означает…» И на самом деле, а мы можем дать какое-то определение этому понятию? И собственно кто входит в понятие «интеллигенция»? Ощущение, что значительно сложнее, чем кажется. Вот, Денис, ну, Вам слово как автору книги. Кто такая интеллигенция?

Д. Сдвижков― Ну, будем плясать от Победоносцева которого процитировали, можно в принципе давать негативное определение интеллигенции. То есть это явно не чиновник, – да? – то есть человек, который в представлении Победоносцева оппозиционер. Он назвал, наверное, его нигилистом, а мы назовем там оппозицией или там нонконформистом. Но с моей точки зрения как историка, и собственно я пытался с этой точки зрения и писать книжку, это великий… Как бы русская интеллигенция – часть большого проекта европейского становления общества, структуры общества Нового времени, модерного общества Европы, которое вот после наследия средневекового, после общества, построенного на сословии, на праве там по рождению, праве по крови возникает новый механизм. Как выстраивать это новое общество? И вот возникают механизмы как… как получить новые элиты. Есть элита денег, так сказать, элита капитала материального. И одной из мощных сил, которая формирует общество Нового времени, – это знание, нововременное знание. И вот, собственно говоря, интеллигент, а потом интеллигенция – это сначала индивидуум, а потом и целая группа социальная, которая строит своё мироощущение и пытается выстроить общество вот на этих основах, используя этот новый капитал – знания, собственно откуда… откуда и пошло название моей книжки в таком несколько ёрническом духе. Вот самое краткое определение. Не русская интеллигенция, а интеллигенция европейская, еще раз подчеркиваю.

И. Прохорова― Александр, а Ваша позиция, да? Ну, меня, например, всегда, когда я росла в этом, всё-таки понятно, – да? – что было сословное общество, очень жестко структурированное. Вот появляется эта новая среда. Она занимает какое место? Это вне сословий? Не знаю. Новое сословие? Новый класс? Ну, дело в том, что говоря, советское общество – да? – считало, что это прослойка. Вот нет класса интеллигенции. Есть там крестьянство, рабочие. Есть партия и так далее. А вот интеллигенция – что-то такое неопределённое. Вот, Саша, Вы как полагаете? Вообще как мы это можем рассматривать в социальном плане? Что это за группа?

А. Архангельский― Ну, во-первых… Да. Ну, просто про прослойку. Спасибо, что ее хоть в прослойку задвинули, потому что дали право на существование. Нужно при советской власти было точно иметь некоторые… некоторое право на социальную прописку. Прослойка годится. Кто-то из интеллектуалов, я боюсь соврать, но кажется, это был Борис Андреевич Успенский в шутку, ну, публичную предложил считать интеллигенцию классом, распоряжающимся средствами интеллектуального производства. И в этом смысле шутка шуткой, но годится и такое определение. Но, вообще говоря, конечно, это явление, распространяющееся на весь XIX век, весь русский XIX век. Слово появляется еще при жизни Пушкина в дневниках Жуковского в 1836 году в нашем значении. Да? Не в средневековом философском интеллигенция, значит, некоторая интеллектуальная операция, а в нашем значении слова. И приходит оно скорее всего из французского, из круга Бальзака. А в круг Бальзака проникает из польского. Такая совершенно вот в духе книжки Сдвижкова общеевропейская круговерть на русской почве, а затем слова становится… начинает восприниматься как русское. И это такой неправительственный слой, неправительственный класс, неправительственная группа людей, распоряжающихся знанием и, ну, знанием в широком смысле слова. Искусство – тоже форма знания. Форма познания. Я бы сказал даже не знанию, а познанию. И в этом смысле она конкурент церкви – да? – независимо от личной позиции каждого отдельно взятого интеллигента. Он, может быть, глубоко верующим, никак мыслящим или агностиком, или неверующим. Но несомненно формирование суждений об устройстве мира, не связанное с конкретными политическими и экономическими решениями, конечно, становится формой, сферой применения сил. Дальше можно говорить о деталях. Но в целом так. А в слово, конечно, входит в полный оборот во второй половине XIX столетия. Это речь идёт уже, конечно, о разночинной интеллигенции в большей степени, чем о дворянской. Ну, это мне кажется случайно. Случайно случившийся случай. Надклассовый.

И. Прохорова― Да, Денис?

Д. Сдвижков― Я бы хотел сказать, что на мой взгляд как раз разночинство, о котором упомянул Александр, – это показатель того, что интеллигенция именно вне сословий. Это, собственно говоря, вот сама терминология «разночинцы» подразумевает то, что как бы вы не можете классифицировать по старым критериям. Да? То есть вот те же проблемы, с которыми сталкивается парижская полиция НРЗБ, когда она вот обнаруживает этот новый класс философов или НРЗБ de lettré – людей пера в Париже в XVIII веке. Называть их ребятами – garçons, поскольку нет никакого классификатора, который может их НРЗБ к сословному порядку. Вот именно это к Вашему вопросу, что они как бы не подходят под старое определение. Именно с этим проблемы. Вот. И проблемы людей старого режима как, допустим, тот же Победоносцев, что вот как бы они выпадают из всех рамок представлений, которые у них были.

А. Архангельский― Ну, и Победоносцеву обидно, потому что он же думает на своем государственном посту. Он мыслит и следовательно существует, и позволяет существовать другим потом… и позволяет им мыслить, то есть существовать. А с какой стати не занимающий никакого места в служебной иерархии, не отвечающий ни за какие свои слова конкретными документами, бумагами и вердиктами люди принимают на себя звание мыслящего сословия? Ну, что это за безобразие? Это самозванцы. В известном смысле да, это самозванцы, потому что такие… и необходимые для модерного времени самозванцы, самопоставлен… Никто же не назначает интеллигенцию. Правда? Нет такого диплома, где написано интеллигент. Нет такого удостоверения, где со штампом, с триколором и каким-нибудь другим чёрно-жёлтым знаменем написано «интеллигент», и печать…

И. Прохорова― Ну, то есть получается, такая самоидентификация. Да?

А. Архангельский― Да. Но она признается…

И. Прохорова― То есть человек волен себя назвать интеллигентом, но при этом есть какие-то критерии, которыми он руководствуется. Ну, понятно, служивый человек типа Победоносцева и современный какой-то Победоносцев точно себя к интеллигенции не отнесет. Но мы прекрасно понимаем, ну, мы хорошо знаем советское время – да? – и мощную послевоенную интеллигенцию. Ведь там были очень разные люди, которые себя идентифицировали таким образом. Так вот, Денис, с Вашей точки зрения, а это самоидентификация на чем строилась? Какие-то принципы должны быть. Каждый может сказать, я интеллигенция. Но не всякий и хотел это делать. Это знания? Это образ мысли? Я не знаю, – да? – принцип я не знаю. Работа специфическая там умственная, да? Или творческая. Но я встречала людей, которые совсем не принадлежали к этому и говорили, что я интеллигент. То есть это вот совокупность каких качеств? Был же какой-то консенсус – да? – хотя бы для самого себя? Нет?

Д. Сдвижков― Не буду я сейчас перечислять эти бесконечные попытки – да? – вот определить какие пункты, кому принадлежать к интеллигентам, кому нет. Меня иной раз удивляет, что встречаю людей, которые говорили, я интеллигенция или я интеллигент. Я, честно говоря, ни одного такого не видел. И, на мой взгляд, как раз особенности интеллигенции заключаются в том, что самоидентификация строится на том, что тебя признают интеллигентом. То есть ты не можешь про себя сказать… Я дворянин, ты можешь сказать про себя, потому что есть определенные критерии принадлежности к дворянскому сословию. Ты можешь сказать, я принадлежу к духовному сословию. Но ты не можешь сказать, я интеллигент, поэтому для этого нужно взаимное признание. Это работает на коммуникации. Член вот этой общности, интеллигенции, интеллигентской. Если ты допущен, так сказать, если ты рукопожатен в определенных кругах, ты интеллигент, тебя там признают интеллигентом. Для этого не нужен формальный критерий. То есть всё строится на таких мельчайших деталях поведения, не знаю, выговора, как ты произносишь какие-то слова, – да? – каких-то обрывков фраз, намёков, общих знакомых. Конечно, и образование тоже, но это не главный критерий. В общем и целом это очень зацикленная на вот внутреннем признании – да? – между собой и членов этой общности. На вы… На высшие эшелоны попасть достаточно тяжело. Вот, так сказать, который творцы основы НРЗБ. На низших, может быть, чуть попроще, скажем так, не обижая никого, уровень учителей – да? – для XIX века. Вот. Ну, вот это вот особенность интеллигенции именно, что критерии принадлежности к ней определяются не формальными вещами, этносом, в том числе даже и внешними какими-то данными, которые пытался показать типа шляп и очков. Вот…

А. Архангельский― Тут надо уточнить, что мы разделяем все-таки человек интеллигентный, и это по внешнему облику, манерам…

И. Прохорова― Ну, то есть человек воспитанный, грубо говоря.

А. Архангельский― Просто… просто как человек хорошего воспитания. А интеллигент – это действительно какая-то принадлежность. Денис, сейчас у Вас торжественный момент в Вашей жизни, Вы впервые видите человека, который говорит: я интеллигент. Я спокойно могу сказать: я интеллигент, потому что для меня это не высокое и не низкое звание, а просто мне деваться некуда. Я не вижу никакого другого круга, слоя и прослойки, куда я могу сам себя отнести. Я, может быть, и сбежал бы. Мне многое в интеллигенции не нравится. Но я не вижу никакого другого круга, куда я могу вписаться. Поэтому запросто, ничего не имею в виду, не хваля и не ругая себя, я могу сказать: да, я интеллигент. Я, может быть, предпочел бы быть кем-то другим, но не могу. И вспоминаю я эпиграф… Я не проверял, есть такая цитата у Петра, но в одном стихотворении есть цитата приписываемая Петру Великому: «Незаконнорожденных записывать в поэты». Вот про интеллигенцию можно сказать то же самое. Не принадлежных ни к кому другому, но обладающих каким-то внутренним самоощущением записываем в интеллигенты. А дальше уже бесконечные споры, можно ли изгнать из интеллигенции человека, недостойного или несоответствующего каким-то критериям. Боюсь, что нет, потому что это бесконечность. Может быть, дурная. Не знаю. Как только тебя выгоняют из одного отряда интеллигенции, ты попадаешь в другой. Ты был в западнической, стал… попал в почвенническую. Выгнали из почвеннической, угодил в никак мыслящую. Но выбраться из этого довольно тяжело.

И. Прохорова― Знаете, ну, вот все-таки я хотела немножко вернуться к исторической – да? – части. Можем ли мы считать, что собственно интеллигенция – это продукт просвещения в каком-то смысле. Да? То есть само слово «интеллигенция» приобрело современное звучание в XIX веке, но, в общем, как бы вот энциклопедисты, вообще просвещение во Франции собственно породило эту новую социальную среду, которая до сих пор, в общем, неопределённа, туманна, но вроде как-то в ней ориентируемся более-менее. А вот мне очень хотелось бы всё-таки вот, мне кажется, главный, центральный нерв вашей книги «Знайки и друзья» – это показать, что русская интеллигенция – да? – это, конечно, визитная карточка России на международной арене. Да? Что вот есть великорусская интеллигенция, великорусская культура, которую интеллигенция производит и так далее. А всё-таки она часть общеевропейского проекта, как Вы пишете. Так вот интересно и некоторые сравнения, ну, например, – да? – французская интеллигенция, насколько она сейчас, кстати, существует и, скажем, русская. Да? Насколько сильны отличия? Или всё-таки общее родовое, оно перевешивает какие-то разночтения? Ну, например. Да? Как мы можем это сравнивать?

Д. Сдвижков― Да, ну, я сосредотачивался как раз скорее на общем, чем на отличиях. Отличия как бы лежат на поверхности. Вот. Достаточно очевидны. Разные истории, разные исторические бэкграунды и так далее, но много общего. И то, что Вы упомянули посвящение, например, духовная родина общеевропейской интеллигенции во многом справедлива и для французской, скажем так, образованный класс, образованной интеллигенции и для русской, и для немецкой, и для польской. Вот все четыре кейса, так сказать, которые рассматриваются в моей книге. Конечно, это не случайно, поскольку именно в это время возникает среда интеллектуальная, возникают проекты большие как энциклопедия знаменитая парижская, возникает общество чтения. И вообще революция чтения охватывает всю Европу. И появляется то, что Юрген Хабермас называет публичной сферой. Это прежде всего та именно среда общественная, активная в политическом смысле в том числе, в которой интеллигенция чувствует себя как рыба в воде, которую она формирует, и которая так или иначе формируется во всех странах европейского континента, скажем так. И тут вот структурно, так сказать, мы не отличаемся от французских интеллектуалов, от интеллигентов. Вот. Другой момент, который в книжке я пытался показать, я не подчеркиваю различия, я подчеркиваю общность даже на этом уровне социальных структур, а скорее на уровне слов, поскольку книга построена по ключевым понятиям. И вот здесь мы видим как раз то, что называется entangled history – переплетенная история, история взаимосвязи, взаимопереплетений, как туда-сюда этот мячик, пин-понг, пин-понг вот понятий каких-то, которые определяют мировоззрение интеллигенции, скачет из Франции в Германию, из Германии в Польшу, из Польши в Россию, ну, и наоборот тоже. Вот. Поэтому мне кажется, продуктивно для меня как историка, который занимается исторической компаративистикой, сравнением, именно сравнивать общие какие-то вещи и структурно близкие, а не очевидные… очевидные различия, которые, конечно, безусловно есть.

И. Прохорова― Вы знаете, ну, вот как раз мне интересна ситуация… Да? Мы все время говорим интеллектуалы, интеллигенция как синонимы. Но вот как бы относительно недавняя история, в 90-е годы, те самые лихие, мы все обратили внимание, что слово «интеллигенция» вообще как-то перестало употребляться. И бы если были дебаты, то были дебаты и разговоры о том, что сейчас интеллигенции уже вроде как нет, а вот правильнее называть интеллектуалы. И мне кажется, это довольно серьезная история -да? – потому что это самоощущение, что вот там мощная социальная группа, которая в Советском Союзе действительно было, ну, общественным мнением и довольно сильно влияло на изменения в обществе, она как бы распалась. Вот, Саш, а Ваше впечатление, почему русский язык стал разводить эти понятия, что теперь не интеллигенция, а интеллектуалы? А вот последнее время вдруг слове… слово «интеллигенция» опять как-то замелькало…

А. Архангельский― Ну, это плохой признак, что оно опять замелькало. Мы попытались вступить в сферу некоторого развлечения полномочий. Но сейчас я объясню. Смотри, чем я отличаюсь от Владимира Владимировича Путина, например? Посмотри на меня, отличаюсь ли я. Отличаюсь прежде всего тем…

И. Прохорова― Да, есть кое-что.

А. Архангельский― … что он может принимать решения, но не может позволить себе говорить то, что думает. А если позволяет говорить то, что думает в любой момент, это может кончиться для мира совсем нехорошо. А я могу говорить всё, что думаю, пока мне позволяют это делать…

Д. Сдвижков― Владимир Владимирович Путин.

А. Архангельский― Владимир Владимирович Путин. Но и в обмен на это не имею власти. Это… это вещи, очень тесно между собой связанные. Если я могу принимать решения, и за этими решениями следует нечто для огромного количества людей значимое, я не так свободен в своих суждениях. Я должен отказаться от этого. Да, я должен… Невозможно быть крупным бизнесменом. Можно быть блестяще образованным человеком, но невозможно быть одновременно интеллигентом просто потому, что за твоим… за каждым твоим словам судьбы. Судьбы, последствия, рынки. Невозможно быть большим политиком кроме переломных моментов истории. То есть политиком, инкорпорированным в систему, и произносить свободное любое суждение. Они сдержаны. Я не имею власти, и поэтому я свободен в своих суждениях. И это интеллигенция. Хорошо это или плохо? А это и хорошо, и плохо в одном флаконе. А в 90-е годы была попытка, ну, грубо говоря, НРЗБ интеллигенция всегда говорят, надо. Он обращается к истории с требованием как… и объясняет этой истории, как надо. А за счёт чего, и сколько будет стоить, и откуда будем брать – это уже не совсем его интеллигентский вопрос. Ну, в советское время точно было так. В 90-е вдруг появилось молодое поколение, которое начало себя спрашивать, а чем мы за это заплатим, откуда мы возьмем ресурсы, а реализуем ли это в обозримом будущем технически и так далее. И вот это была попытка… А то, что сейчас мы говорим про интеллигенцию, значит, опять мы попали в тупик.

И. Прохорова― Да. Ну, на самом деле вот как раз сейчас у нас будет перерыв, к сожалению. После перерыва я хотела бы как раз побеседовать с гостями о том, в какие моменты интеллигенция действительно появляется, и в каком типе общества она особенно мощная, и хорошо ли это для самого общества и для страны. Так что, пожалуйста, не переключайтесь, после перерыва мы продолжим разговор об интеллигенции.

**********

И. Прохорова― Мы продолжаем наш разговор в рамках программы «Умом Россию понимать». Напомню, что мы сегодня беседуем о русской интеллигенции как общеевропейском проекте. И со мною 2 гостя. Это Денис Сдвижков, историк, научный сотрудник Германского исторического института в Москве, автор книги «Знайки и их друзья. Сравнительная история интеллигенции». И второй наш гость Александр Архангельский, писатель, литературовед и телеведущий. Вы знаете, вот, Денис, вот на самом деле очень важный момент в Вашей книге, Вы описываете – да? – изменения, которые происходят в модерной Европе и утверждаете, что интеллигенция появляется в определенном типе государств. Там, где сильное государство, то есть власть, а то, что сейчас мы назвали бизнес, предпринимательский класс существует, но очень как бы его репутация сомнительная. И таким образом, так сказать, есть престиж культурного капитала, который превалирует над материальным. И вот это вот оптимальная зона для появления интеллигенции. Вот хотела бы немножко поподробнее. Ну, грубо говоря, в советское время у нас не было предпринимательского класса. А вообще насколько можно считать, что советская интеллигенция, ну, так или иначе наследует дореволюционный… Вот можно прочертить эту линию несмотря на все революции, то, что так старую интеллигенцию просто выбили физически? А вот… вот эта ситуация сильного государства и высокая значимость культурного капитала – это действительно лучший способ осуществления интеллигенции?

Д. Сдвижков― Но тут надо все-таки историизировать ситуации. Я говорю это о временах зарождения интеллигенции, о XVIII НРЗБ XIX века, когда государство, ну, как бы вот мы знаем – да? – высказывания, что первый европеец… Она воспитывает общество. Собственно говоря, общество появляется в русском политическом лексиконе в наказе знаменитом Екатерины II. Но там правда сказано, что глава общества монарх. Да? То есть как бы вот все ключевые наши политические термины введены властью вот изначально по крайней мере для XVIII-XIX века, начала. Вот. А потом не перетолковывается. Поэтому государственный проект, государственный проект модернизации как он начинался с Петра I и продолжался затем в России, он, конечно, необходимые условия… Государство основывает семинарии, университета, создают всю инфраструктуру научную. И это не только для России характерно. Для… Как я пытаюсь показать, для других стран тоже. Вот. Это нехарактерно уже для тех государств, которые мы знаем, для ХХ века, тем более для авторитарных государств как в Советском Союзе. Мне сложно сказать, поскольку я не специалист именно по советской интеллигенции, я намеренно заканчиваю книгу концом долгого XIX века. Вот. Но думаю, что советская интеллигенция – это все-таки достаточно специфический феномен, который как бы – ну, как сказать? – надевает старые калоши, – да? – оставленные вот интеллигентами дореволюционными, вот во многом воспринимает всю ту атмосферу. Это отчасти и личные какие-то связи. Это те профессора, которые, так сказать, не добитые, бывшие, учат и вносят какие-то традиции в советскую среду, интеллигентскую. Вот мы знаем, что для первых десятилетий послереволюционных интеллигенции не было. И все словари обозначают как устаревший термин. И только затем с так называемым термидором сталинским, когда появляются опять офицеры там и так далее, погоны, появляется интеллигенция тоже. Это вот такой – ну, как бы сказать? – некоторый откат. Да, вот позволили возобновить вот то, что Вы говорили в самом начале. По крайней мере внешний вид старых элит, когда вот эти вот золотопагонники, профессора благообразные в этих академических ермолках, как мы знаем по послевоенным фильмам, он отчасти напоминают дореволюционную интеллигенцию. Вот в рамках этого сталинского такого нарратива, особенно послевоенного. Вот. Но это совсем не значит, что вот государство, которое было в советском виде, оно как благотворно для интеллигенции, только в том смысле, что, ну, как бы это такой… что называется боксёрская груша, против которой можно выступать диссидентам, так сказать, и оттачивать свои, не знаю, там оппозиционные приёмы. Вот в остальном, конечно, это, ну, да, в какой-то степени государство ХХ века и в России, и в Польше, кстати говоря, тоже, оно как бы замораживает ту ситуацию, которая была в ХIХ веке. Да? Вот те старые структуры, которые привыкли поддерживать интеллигентов в XIX веке, оппозиционная интеллигенция, они сохранились благодаря тому, что есть вот государство-противник. В Польше в данном случае это даже более характерно, поскольку многие структуры, которые существовали у интеллигенции Польши в XIX веке, просто воссоздаются буквально в Польше послевоенной. Вот. Так что здесь если говорить о роли государства, то это только в таком НРЗБ, в таком плане. А для XVIII века и для начала XIX – да, я не мыслю себе, в общем-то, историю интеллигенции без истории, без роли государства как великого модернизатора. Это и в Пруссии характерно, и в России, и во Франции, ну, и в Польше со всеми ее спецификами.

И. Прохорова― То есть, грубо говоря, если государство перестает быть таким – да? – доминирующим, главным просветителем и уступает это обществу, то, грубо говоря, в интеллигенции уже нет потребности как в такой социальной группе. Это так можно логически подумать?

Д. Сдвижков― Она просто эмансипируется от государства со временем. Она перерастает эти рамки, которые пытается создать ей государство… Вот мы говорили о Победоносцеве, постоянно вращаемся в нашей дискурс, так сказать. Это же одно… У него была мысль об интеллигенции, не называя её так, как о правительственной интеллигенции. Вот эти все знаменитые программы по церковно-приходским школам. До этого был Уваров, как мы знаем. До этого была Екатерина II, которая пыталась также создать средний класс людей. Государство пытается постоянно приручить, создать свою, так сказать, правительственную или проправительственную интеллигенцию, по крайней мере пыталась в XIX веке. Вот. Но это никогда не получалось. Вот. И происходит так называемое разделение, великое разделение путей, parting of ways, как выражались американские историки, когда общество и государство расходятся. В России и вот эта эмансипация, как бы когда, ну, вот, так сказать, не нужны уже подпорки, которые государство выставило интеллигенции, она сама себя ощущает самостоятельным политическим, общественно-политическим актёром, автором, так сказать, истории. Вот. Государство начинает ей уже мешать.

И. Прохорова― Александр, а на самом деле вот в данном случае здесь размышление. Когда мы говорим о советской интеллигенции, особенно, конечно, послевоенной, когда она действительно становится мощной, влиятельной силой и как бы двигателем общественного мнения, несмотря ни на что. Здесь для меня, ну, интересно… Да? Рассуждаю. А, например, появление контркультуры, – да? – не подцензурной культура в широком смысле слова. А вот как бы… Не знаю, как самоопределяли себя в данном случае люди андеграунда. Вообще они себя… Мы можем считать их интеллигенцией? Или интеллигенция – это несколько другое, да? Вот здесь как-то есть удивительные нюансы и сложности российского общества послевоенного, советского, где вообще не очень понятно, как вот это складывалось самоидентификация и идентификация извне.

А. Архангельский― Ну, если грубо и схематично, то государство всё-таки причастно к возрождению интеллигенции в советское время. Причём вот одновременно с офицерами возвращается действительно интеллигенция. Появляется такое оправдывающее понятие рабоче-крестьянская интеллигенция. Появляется сфера духовного… ну, духовного в светском смысле слова, духовного знания, которое государство хочет контролировать. Но, во-первых, у государства есть представление о том, что оно отвечает за правильный язык, за… Словари становятся нормативными. И государству нужны те, кто от имени и по поручению государства будет за этими нормативными… нормами следить. Словарь Ожегова не мог появиться в другую эпоху и занять такую… сыграть такую роль как… кроме как в момент, когда государство нуждается в управлении языком. Отстраивается от этой пробы… от этой правительственной интеллигенции проправительственная интеллигенция, она как бы не встроена в структуры, но она хочет, чтобы государство её любило, признавало, холило и лелеяло. От неё отстраивается антиправительственная интеллигенция, но всё равно зависящая от государства как в своём бесконечном оппоненте. А от этой 3-й интеллигенции отстраивается underground, который хочет не быть интеллигенцией, потому что не хочет интересоваться государством. Но поскольку он отстраивается от интеллигенции, находящейся в конфликте с государством, он всё равно оказывается отрядом интеллигенции. Я вот нарисовал такие как матрешку с четырьмя как минимум штучками, которые одна в другую входят. И это неизбежность. Вот. Ну, так… Так сложилась история. Опять же если бы были зоны полностью свободные от государства, от его контроля и от его посягновений, наверное, это бы интеллигенцию вытеснила на историческую обочину гораздо быстрее. Но как только государство хотело заполнять собой всё и не обращать на него внимание, ну, не сражаться с ним было практически невозможно, это было механизмом, без конца воспроизводящим существование интеллигенции. Возвращаясь к 90-м годам, про которые мы начали говорить, была попытка отстроиться уже от самой интеллигенции в класс интеллектуалов, отвечающих за свои слова, отвечающих за свои решения, не только предлагающих, но и объясняющих как, за счёт чего и каким образом. Но сегодня мы видим, мы опять нуждаемся в интеллигенции, потому что государство вошло во все поры… вернулось во все поры жизни. Сделать вид, что это не так? Ну, тогда надо в отшельники податься и снять фильм «Остров» про самого себя. Ну, не получится.

И. Прохорова― То есть государство, борясь с интеллигенцией, постоянно ее воспроизводит.

А. Архангельский― Конечно. Нет, в этом… В этом…

И. Прохорова― … могильщика. Это такой круговорот.

А. Архангельский― … парадокс… парадокс русской истории XIX века, что формула Уварова: православие, самодержавие, народность, где появляется категория народ… неопределимая категория народности, эта формула имперская и как бы не оставляющая места для свободной мысли порождают встречную ответную свободную мысль про то, что такое народность, и начинается движение к народу, к народу, к народофилии, и это, конечно, производство интеллигенции. Государство-могильщик интеллигенции на самом деле её своей… Дорогие государи, если вы хотите, чтобы не было интеллигенции, перестаньте лезть во все поры, оставьте зону свободную от вас. Не будет тогда никакой интеллигенции. Будут сплошные интеллектуалы. Может, всем будет легче. Не знаю.

И. Прохорова― Всем будет легче жить. Это правда.

Д. Сдвижков― Это история, которая вечно хочет зла, вечно совершает благо. Да?

А. Архангельский― Или наоборот. Да. Благо ли это – тоже большой вопрос. А кто хочет навсегда остаться без интеллигенции, производит ее поэтому.

И. Прохорова― В ускоренных масштабах и количествах. А знаете, я хотела вот что спросить. Вот кейсы, которые Вы разбираете, это же кейсы, ну, континентальной Европы. Да? Это Франция. Это Польша, Германия и Россия. И во всех этих, так сказать, 4-х кейсах в какой-то момент, ну, в Германии – да? – после объединения, вот это сильное государство, которое там первый европеец, главный, – да? – который, значит, пытается насаждать и просвещение, и так далее, и так далее. Ну, вот очень интересно, – да? – а если мы посмотрим, например, на англосаксонский мир, ведь удивительным образом там интеллигенция вот в том смысле, в котором мы употребляем, НРЗБ Европы, вот ощущение, что не сложилось при том, что в начале XIX века борьба за демократизацию жизни в Англии, – да? – попытка преодоления вот этого жёстко сословного общества, английское общество было и, в общем, во многом остается сословным, – да? – шло полным ходом, но удивительным образом оно не шло к чему-то по линии формирования интеллигенции. Вот, Денис, почему с Вашей точки зрения? Это очень любопытно.

Д. Сдвижков― Тут ключевой момент – тот, о котором он говорил, есть два претендента, так сказать, на главенствующую роль, тот, кто будет определять историю общества Нового времени – это человек с капиталом знаний, но есть человек с капиталом. Вот. И это вопрос существования интеллигенции со средним классом. Если, так сказать, интеллигенция встроена в структуры среднего класса, ей не нужна как бы вот самостоятельная идеология, самостоятельная идентификация. И с моей точки зрения, да не с моей точки зрения, собственно говоря, а с точки зрения той истории, которой я занимаюсь, и понятий тоже Англия, англо-саксонской, скажем так, пространство – это периферия по отношению к континенту с точки зрения истории интеллигенции, поскольку здесь не возникает вот отдельной потребности, отдельной идентификации интеллигенции, возникают какие-то отдельные группы, привязанные обычно там к университетам как там доны – да? – dons в Кембридже и Оксфорде. Вот public moralists в викторианскую эпоху. Но они ни в коей мере не могут соответствовать интеллигенции континентальной. То, что мы видим в терминологии английской, у них существует как бы разделение на professional middle class и economic middle class. Вот, так сказать, люди с капиталом финансовым, капиталом, так сказать, материальным – это то, что называется экономический средний класс. Соответственно профессионалы, профессиональный средний класс – это то, что можно более или менее отождествить с континентальной интеллигенцией. Но это именно профессионалы. То есть это то, о чём мы говорили относительно вот 90-х наших годов. Вот белые воротнички, клерки и так далее. Весь этот вот тренд к тому, чтобы сделать из интеллигенции интеллектуалов-профессионалов, интеллектуалов именно в этом плане, именно в этом смысле англо-саксонском, а не во французском. То есть на те, кто, так сказать, выступает активно в политике, не отвечая за свои слова, а это именно специалисты, эксперты, которые дают какие-то обоснованные точечные ответы и как бы являются вот такого рода… владеют, так сказать, ноу-хау относительно того, как обосновывать политические и общественно-экономические вопросы. Вот. Поэтому получается, что для меня как бы англосаксонское пространство неважно, оно как бы является контекстом, из которого во многом идут на континент какие-то инициативы, импульсы, но там не существует потребностей, и нет в том числе и понятий, которые могут соответствовать в прямом смысле интеллигенции на континенте.

И. Прохорова― Ну, получается, если мы смотрим англо-саксонскую – да? – ситуацию, что интеллектуалы чуть ли не с XII века, – да? – они как бы были интегрированы собственно университетами, которые были независимыми, и у них вот эта вот сословная принадлежность была изначально. Грубо говоря, – да? – все великие философы, интеллектуалы английские, которые так сильно повлияли собственно на модерный период, они как бы были трудоустроены. То есть вот… вот эта идея разночинной интеллигенции, которая, в общем, не имеет своей ниши, казалось бы, – да? – она как-то растворена, там этого не произошло. То есть вот это вот как бы – да? – для меня постоянная загадка. То ли потому, что там рано развивается свобода слова, и интеллектуалы могут заработать как журналисты и так далее. Вот, Саша, Ваше впечатление? Да? Вот как… как… Почему не сложилось? Казалось бы, всё могло бы быть то же самое.

А. Архангельский― Ну, так… так склалось, как говорил один мой начальник, значит, с одной стороны. С другой стороны, понимаете, в чем все дело? Ну, вот если взять университетскую среду, университетскую независимость, университетскую автономию и университетскую корпорацию, то в России же главный для интеллектуального саморазвития предмет философия в университетах получил право существования, полноценное право существования очень поздно и с бесконечными свистоплясками. Палки в колёса вставляли, не давали… Мы просто знаем эту историю, как на протяжении первой половины… конца XVIII – первой половины XIX века ключевая университетская дисциплина, формирующая самосознание, – философия в университете не складывалась. Но если у вас не складывается форма, необходимая для… самосознания, кто-то эти полномочия должен на себя взять. Не университетский профессор. Значит, кто ближайший к нему? Писатель. То есть тот, кто не дисциплину, академическую дисциплину ума, но вольный полет фантазии подставит под… в качестве опоры под свободный ход мыслей. Хорошо это или плохо? Это, наверное, плохо, но это так. Если бы этого не было, было бы ещё хуже. Так и с интеллигенцией в её университетском проявлении в России. Вот в 90-е годы говорили, ну, наконец-то русская литература перестанет быть суррогатом философии, политической трибуной, свободный церкви. У нас будет свободная церковь, свободная философия, свободная политика. И тогда-то заживем. А писатель будет только писателем. Может быть, оно и было бы прекрасно. Поэт в России больше не больше, чем поэт, как говорил Дмитрий Петрович Бак. Ну, вот мы видим в 20-е годы уже XXI века, что-то у нас не видно ни свободной церкви, ни свободной философской трибуны, ни политической свободной деятельности. А с литературой полный порядок. Наверное, я бы… если бы меня на каком-то страшном… Меня загнать в угол и спросить, вот, ну-ка выбирай или да, или нет. Ты пил… Ты перестал ли пить коньяк по утрам? Ты за то, чтобы была более скромная литература и… но зато свободная трибуна, политика и университет, и так далее, что ты выбираешь? Наверное, я выбрал бы трибуну, университет, церковь и так далее. Но меня, слава богу, никто не спрашивает. Для литературы хорошо. Для общества, наверное, не очень. Но мы живём так, как живём. Вот поэтому без интеллигенции всё равно пока никуда, значит, она будет выполнять те функции, которые не выполняют другие институты, призванные к этому, но не выполняющие свои обязательства.

И. Прохорова― Денис, а вот у нас осталось там буквально 3 минуты, всё-таки – да? – вот хорошо, что мы показали, что, в общем, интеллигенция не только в России существовала, а это не только 4 кейса, ну, в общем, в принципе вся восточная Европа, она кишела, кишела интеллигенцией и кишит, и продолжает в каком-то смысле. Но вот как… почему всё-таки российская интеллигенция получила такую идею особенности, ну, даже в НРЗБ масштабе и уникальность? Благодаря чему? Почему её выделяют на фоне других интеллигенций?

Д. Сдвижков― Ну, отчасти это логика любого мифа-основания. Да? Foundation. Интеллигенция, собственно говоря, вот… Вы спрашиваете в Вашей серии, что такое Россия, вопрос, собственно говоря, задает себе интеллигенция. По сути дела это тождественный вопрос, что такое интеллигенция для русской интеллигенции, что такое Россия. Поскольку мыслящие люди, которые задают себе такие вопросы, которые пытаются объяснить мир и сделать его осмысленным – это и есть интеллигенты. Соответственно вот есть Россия официальная, официозная, если хотите, и есть Россия другая. Вот эта другая Россия основанием… мифом-основанием является интеллигенция. И по логике этого мифа, он должен быть автохтонный, он должен произрастать здесь, иметь корни здесь. Поэтому несмотря на то, что многим было очевидно, что русская интеллигенция связана с европейской, является частью ее, тем не менее постоянно прежде всего сама русская интеллигенция утверждала и утверждает, что она особенная. Вот. Это нормально, в общем-то, для логики этого мифа. Вот. Не знаю, как сказать, как дальше это пойдет, но по крайней мере это было характерно для XIX и ХХ веком. При том, что с другой стороны то, что… о чём говорил Александр, безусловно вот это вот посланный нам свет, мы отразили Европу прежде всего через литературу. Да? Вот есть немало высказываний XIX века критиков европейских о том, что именно благодаря литературе европейской русское влияние на Европу достигло максимума. Это именно то, как писал критик НРЗБ о русском романе XIX века, что формирует единый европейский довод, вот он практически буквально его цитирует. Вот таким образом получается, что мы как бы переработали как, что называется, трансформатор идей вот эту вот идею интеллигенции и обратным светом отразили назад и так, что это кажется нашим… наших ноу-хау, нашим изобретением. Ну, слава нам! Почему бы нет? В конце концов не самый плохой экспортный продукт.

И. Прохорова― Да, это… Да, мне очень хочется закончить программу именно этим, на этой оптимистической ноте. То если у нас есть особый путь, то по крайней мере то лучше сказать, что у нас особая интеллигенция. Да. Я благодарю гостей. Большое спасибо. Я думаю, мы вернемся к этой животрепещущей теме и посмотрим, будет формироваться новая интеллигенция, или всё-таки у нас появится возможность стать интеллектуалами и спокойно заниматься своим делом. Спасибо большое.

Д. Сдвижков― Спасибо Вам.

А. Архангельский― Спасибо Вам.

Последний российский интеллигент – Огонек № 47 (4972) от 26.11.2006

К 100-летию со дня рождения Дмитрия Лихачева

Александр ЗАПЕСОЦКИЙ, ректор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов

Почти всю жизнь Дмитрию Лихачеву платили зарплату за научные исследования древнерусской литературы в Пушкинском доме. И Лихачев добился блистательных результатов, за которые был избран в Академию наук. Однако помимо классического литературоведения ученый занимался еще и целым рядом других вопросов и проблем: и рядом с этой областью, и достаточно от нее далеко. Его волновали Достоевский и Толстой, сохранение исторического облика Невского проспекта и реформы Петра I, садово-парковая культура и проблемы реализма как творческого метода… Многие коллеги по литературоведческому цеху считали это чуть ли не своего рода чудачествами, хобби ученого.

Позднее, в 80-е годы, в особенности в период перестройки, общественное мнение возвело Лихачева в ранг культовой фигуры общенационального масштаба благодаря его выступлениям в защиту культуры. Как говорит теперь писатель Даниил Гранин, Дмитрий Сергеевич «был министром той культуры, которой власть не занимается». Академик вступал в споры там, где власть проявляла невежество, и нередко одерживал победы.

Но параллельно происходило и третье (после литературоведческого и общественного) признание Лихачева — как крупнейшего ученого-гуманитария и выдающегося российского мыслителя ХХ века.

Одна из самых ярких работ Лихачева — «О русской интеллигенции», датируемая 1993 годом. В ней ученый формулирует почти все основные элементы современных научных представлений об интеллигенции, оформившихся в постсоветский период.

Понятие это, по Лихачеву, — чисто русское. Ученый не убежден в том, что интеллигенцию следует считать социальной группой, слишком она разнородна. Интеллигентами могут быть дворяне, люди литературы и искусства, ученые и др. Интеллигентностью способны обладать рабочие или, к примеру, поморские рыбаки. Из принятого в советское время определения не вызывало возражений, что интеллигент — это образованный человек, обладающий большой внутренней культурой. Но еще это — свобода, понимаемая как «независимость мысли при европейском образовании». В России, в условиях деспотизма, такая свобода принимает черты «тайной», о которой писали и Пушкин, и Блок. Открыто выражать свои мысли трудно, а скрывать их — еще труднее. Отсюда особое отвращение к деспотизму, как специфическая черта русской интеллигенции.

Свобода для интеллигента — это нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли. Совесть в представлении Дмитрия Сергеевича — это «рулевой его свободы, она заботится о том, чтобы свобода не превращалась в произвол, но указывала человеку его настоящую дорогу в запутанных обстоятельствах жизни».

Труды академика — настоящий гимн русской интеллигенции. Лихачев считает, что она в целом выдержала испытание смутными временами, несмотря на жесточайшие преследования: «Мужество русской интеллигенции, десятки лет сохранявшей свои убеждения в условиях жесточайшего произвола идеологизированной советской власти и погибавшей в полной безвестности, меня поражало и поражает до сих пор. Чем сильнее было сопротивление интеллигенции, тем ожесточеннее действовали против нее. Два парохода понадобилось осенью 1922 года, чтобы вывезти из России только ту часть интеллигенции, против которой не могли быть применены обычные меры ввиду ее общеевропейской известности».

Интеллигенция — это не класс, не партия, не профессиональное объединение, у нее никогда не было писаного устава, иерархии, формальной организации. Однако русская интеллигенция всегда имела свои собственные символы веры, идущую изнутри дисциплину и традиции. Это независимое, неформальное движение, одно из проявлений способности россиян действовать без подчинения какому-либо лицу, издающему декреты и налагающему на всех единую волю.

… Каждая встреча с Лихачевым была Событием. Не забуду, как однажды он заявил, что сознание определяет бытие. До этого десятки лет марксисты твердили обратное, что бытие определяет сознание, а Лихачев вдруг сообщил нам: «Семьдесят лет нас воспитывали в пессимизме. Ведь марксизм — это одно из самых отчаянно пессимистических учений. Материя преобладает над духом, над духовностью… Я лично верю в случайность в истории. То есть я верю в волю человека. От нас зависит, станем мы проводниками добра или не станем. Поэтому такие вопросы, как «Что ждет нас в будущем?», не имеют смысла. Нас ждет то, что мы сделаем сами, потому что таких законов, которые бы вели нас по строго определенному пути и не давали никуда отклониться, в истории нет».

***

В противовес теориям российского евразийства или абсолютной самобытности России академик Лихачев, по сути, считал нашу страну самой европейской из стран Европы. Дмитрий Сергеевич подчеркивает, что родовыми европейскими признаками отечественной культуры являются: личностное начало, открытость и восприимчивость к другим культурам, свобода творческого самовыражения. Вместе с тем многонациональность и соборность (уникальное проявление православной христианской склонности к общественному и духовному началам), а также устремленность в будущее и неудовлетворенность настоящим — отличительные особенности русской культуры, которые определяют ее особое место в европейском и мировом сообществе.

Очень интересно одно замечание Дмитрия Лихачева: «Интеллектуальная независимость является чрезвычайно важной особенностью интеллигенции. Независимость от интересов партийных, сословных, классовых, коммерческих и даже просто карьерных. Если по своим убеждениям интеллигент входит в партию, требующую от него безусловной дисциплины, то добровольная продажа себя в рабство лишает его возможности причислять себя к интеллигенции. Интеллектуальная свобода — всегда явление морального порядка. А мораль — единственная власть, сила которой не только не лишает человека свободы, но и гарантирует ее. Совесть является гарантом свободы интеллигента».

В одной из своих публицистических статей Даниил Гранин назвал академика Лихачева последним российским интеллигентом. Сейчас особенно понятно, как нам не хватает Дмитрия Сергеевича.

_{Фото Льва Шерстенникова}

Русский интеллигент Феликс Раскольников – аналитический портал ПОЛИТ.РУ

По итогам  дискуссий о том, что же такое российская интеллигенция и к какому периоду истории русской культуры применимо это понятие, может сложиться впечатление, что сама натура уже давно ускользнула. Мы публикуем эссе о недавно скончавшемся русском интеллигенте – Феликсе Раскольникове, человеке, которому удалось остаться цельным и не изменить себе как в Советском Союзе, так и после эмиграции в США. О нем рассказывает друг, известный российско-американский социолог, профессор Мичиганского университета, доктор экономических наук Владимир Шляпентох.

Термин «интеллигенция» впервые возник в России в конце XIX века. В ту эпоху считалось общепринятом, что человек, который удостоился чести принадлежать к этому «сословию», должен быть хорошо образован, проявлять глубокий интерес к культуре, литературе и искусству. «Интеллигент» должен быть скромным, тактичным и испытывать инстинктивную неприязнь к буржуазному шику, тщеславию и карьеризму. Не менее значима была вера в то, что интеллигенция – единственная прослойка общества, наделенная чувством глубокого сострадания и готовностью идти на жертвы ради высоких идеалов (и если надо, идти ради идеалов на баррикады). Начиная с 1930-х годов идеализация интеллигенции пошла на убыль и это понятие было заменено на формальное определение интеллигенции как некоего сословия с высшим образованием (как, к примеру, «профи» в США). Проведенный в России в феврале 2008 г. опрос показал, что большинство россиян воспринимают понятие «интеллигенция» именно так, и только меньшинство вкладывает в это понятие и те качества «интеллигента», которые превратили образованного человека в России в уникальный феномен мировой культуры.

Естественно, даже в «золотой» век интеллигенции не каждый образованный человек в России отвечал идеалу интеллигента. В предреволюционной России (не говоря уже о первом десятилетии советского режима) термин «интеллигент» нес в себе также пренебрежительно-унизительный оттенок.

Тем не менее, идеальная модель интеллигента не являла собой пустую абстракцию и немало людей старалось попасть в эту категорию. Назвать кого-то «настоящим интеллигентом» было большим комплиментом, а упрек, что «настоящий интеллигент так себя не ведет», был довольно оскорбителен. «Идеальный» интеллигент практически вымер, и в сегодняшней России мало кто будет хвалить или осуждать другого, используя образ «настоящего интеллигента».

Жажда денег оказалась более губительной для российской интеллигенции, чем страх перед КГБ. Достаточно показателен (см. вышеупомянутый опрос) ответ Россиян на вопрос «Кого вы считаете самым «интеллигентным» человеком в стране». Путин – человек, который применяет криминальный жаргон в своих публичных выступлениях (как в России, так и за границей) – занял первое место.

И все-таки настоящий русский интеллигент еще не перевелся. Во время моих поездок в Россию в последние десятилетия мне довелось встречаться с такого рода людьми, хотя, в основном, в провинции. Эти люди напомнили мне одну из самых больших радостей моей прежней жизни – общаться с русскими интеллигентами в самых разных обстоятельствах, будь то на семинарах, во время празднования дней рождения, в лекционных залах или даже во время случайных встреч в транспорте. Я не мог взять с собой в Америку русскую интеллигенцию, и вот уже 30 лет жизни в эмиграции у меня не пропадает чувство, что мне не хватает этой важной составной полноценной жизни.

 * * *

Что сильно смягчает мою горечь, это то, что судьба подарила мне в Мичигане идеального, но вполне реального, представителя русской интеллигенции. Этот человек был Феликс Александрович Раскольников, профессор русской литературы в Штатном университете Мичигана. Феликс умер в Лансинге в 22 января 2008 г. возрасте 77 лет. В своем мнении о Феликсе, о его уникальных качествах я далеко не одинок. У многих людей, с которыми сводила его судьба, будь то коллеги, друзья, студенты, сложилось схожее представление об этом человеке. Мне довелось встретиться с некоторыми из этих людей в Мичигане и в Москве. С некоторыми из них, проживающими в России, в Германии или в Америке я разговаривал по телефону при подготовке этих заметок о моем дорогом друге. Я также много прочитал о Феликсе в Интернете. Практически все упомянули слово «интеллигент» (иногда, как прилагательное) при описании главных черт его характера (в дополнении к моим собственным источникам, я располагаю некоторыми автобиографическими заметками, которые оставил Феликс своим московским друзьям).

Я попытаюсь донести до читателя, на примере моего друга, что, в моем представлении, значит быть настоящим русским интеллигентом.

Начнем с того, что из двух миров – мира абстрактных идей и мира материальных предметов – Феликс, как настоящий интеллигент, предпочитал первое. Большинству людей мир абстрактных идей чужд. Американцы, как правило, не любят разговоры, не имеющие отношения к конкретным вещам, именам, событиям. Мне горько сознавать, что за последние 15 лет «светский треп» стал преобладать и в России на самых разных сборищах. Дмитрий Фурман – политолог, принадлежащий к моему поколению, так резюмировал ситуацию в России: раньше, если человек хотел поговорить о деле, он начинал с высоких материй, постепенно переводя разговор на прагматичные рельсы; в современной России все наоборот: если человек хочет поговорить о возвышенном, то, чтобы не показаться чудаком, он должен начать разговор с конкретного дела. Когда я рассказал Феликсу эту историю, он сильно расстроился. Феликс испытывал глубокую любовь к русской культуре и к русской интеллигенции и был серьезно опечален исчезновением интеллектуальной атмосферы, воспетой Герценом в «Былом и думах» (Феликс перечитывал эту книгу в последний год жизни).

За 18 лет нашего знакомства, мы были вмести, наверное, на 150 «партиях» (приемах). Не помню случая, чтобы Феликс сам начал разговор о машинах, медицинской страховке, ценах, зарплате, погоде, интригах на факультете и т.п. – типичные темы для пресловутого американского светского трепа (“small talk”). В принципе Феликс был сдержанный и не очень разговорчивый человек и включался в разговор только, если он касался «идей» и «обобщений» – будь то литература, политика, кино, экономика, история.

Интеллектуальная любознательность

Погруженность в мир абстрактных идей сочеталось у Феликса с неистощимой любознательностью. Это качество как бы подразумевается в настоящем интеллигенте, для которого знание является высшей ценностью. Многие приравнивают это качество к умению вести разговор. Но это не совсем так. На деле совсем немногие люди проявляют интерес к вещам и событиям, не имеющим для них прямого или косвенного практического значения. Приехав в Америку, я был поражен тем, насколько мои коллеги хорошо информированы о том, что касается их профессиональных интересов и насколько они безразличны к «бесполезным фактам», не имеющим отношения к их текущей работе. Я сделал еще другое печальное для себя открытие – любознательность принадлежит к тем качествам человека, которые с годами затухают (как здоровье). Феликс принадлежал к тому очень незначительному меньшинству людей, которые мгновенно оживляются при любом интересном событии. Он жадно хотел знать всё, что происходит в мире и легко шел на разговор о последних событиях в Америке, России, Израиле и Европе. Накануне смерти, он с большим интересом следил за президентской предвыборной кампанией в Америке и президентскими выборами в России.

 Феликс не являлся большим поклонником новой технологии. Насколько я знаю, единственным исключением был автомобиль. Будучи прекрасным водителем, он любил длительные путешествия на машине, в основном в Канаду – это была первая страна куда он эмигрировал в 1979 г. (где и сейчас живут некоторые из его друзей и друзей его жены). При столь явной любви к машинам, Феликс явно не был «фанатом» компьютеров и не проявлял никакого желания повышать свою квалификацию как пользователь. Но любознательность заставляла его пользоваться компьютером не столько для прочтения электронной почты, сколько для чтения текстов передач радиостанции «Эхо Москвы» – этого оазиса свободы в Путинской России. Мы систематически, по телефону или во время наших встреч (два раза в неделю), подробно обсуждали политические события в Москве.

Интерес к культуре

Естественно, что при такой страсти к миру идей, Феликс проявлял глубокий интерес к «высокой» культуре. Феликс не мог прожить и дня, не прочитав хорошую литературу или не обсудив романа или поэмы с человеком, с которым он мог поделиться своими впечатлениями. Эстетические достоинства произведения, будь то произведение искусства или литературы, играли для него ключевую роль. Он, как и любой «истинный интеллигент», отвергал пошлые нравоучения, даже когда они опирались на интересные идеи.

 Когда я жил в России (до эмиграции в 1979 г.), большинство моих друзей всегда читали какое-либо литературное произведение. Потребовалось время, пока я осознал бестактность вопроса своим американским коллегам о том, что они сейчас читают; у большинства просто напросто нет такой привычки. Меня поразил как исключительный факт для американской жизни история, рассказанная в одном остроумном эссе, опубликованном в апрельском издании 2008 г. книжного обозрения «Нью-Йорк Таймс»: молодая женщина рассталась со своим ухажером после того, как узнала, что он не знает, кто такой Пушкин. Многие эмигранты, которые привезли с собой тонны книг, также забыли золотое правило интеллигента – «безостановочно» читать что-нибудь стоящее.

Американцы-профи, как и эмигранты, и многие образованные люди в современной России, объясняют свое самоустранение от литературы, как старой, так и новой, «нехваткой времени». Но это чепуха. Люди перестали читать потому что им это неинтересно. Поведение Феликса в Мичигане было таким же как и в Москве в 60‑е годы, когда интеллигенция ночами стояла в очередях, чтобы купить томик Ахматовой, когда считалось обязательным читать известные литературные произведения – и русские, и зарубежные. В последние годы его жизни, мы регулярно встречались с Феликсом в университетском кафе, и неизменно наш разговор начинался с обсуждения книг, которые он читал.

Феликс был критичен по отношению к себе как читателю, и в последние годы жизни читал то, что не успел прочесть раньше, к примеру «Иудейскую Войну» Фейхтвангера. Он внимательно следил за современной русской литературой, и ни одно более или менее значительное имя в русской литературе не ускользало от его внимания. Он прочитал, к примеру, обоих Канторов – Владимира, написавшего «Крепость», и Максима, написавшего «Учебник Рисования». Ему нравились Людмила Улицкая, Дмитрий Быков – особенно его книга о Пастернаке, хотя он был озадачен последним романом Быкова «ZhD», где разыгрывается безумная война между варягами и евреями за власть в России. Мы вели споры о романах Акунина, которые нравились Феликсу остротой сюжетов и хорошим стилем. Я как-то сказал Феликсу, что этот автор не достоин похвалы такого изощренного читателя, как он.

Феликс считал, что его культурный долг – хорошо знать американскую литературу, и он старался заполнить пробелы, читая таких первоклассных авторов, как Фолкнер, так и менее сильных, как Артур Хейли. Феликсу нравились серьезные фильмы и он любил детально разбирать как идейно-идеологичекую сторону фильма, так и (что было главным) его эстетические достоинства. Не сомневаюсь, что есть много людей, которые также глубоко поглощены культурной жизнью как и Феликс, особенно наверное на восточном и западном побережье Америки. К сожалению, я с ними мало контактирую.

Интеллектуальная честность

Для меня одна из самых замечательных черт Феликса, которой я «отдаю предпочтение», это – интеллектуальная честность. Из моего опыта жизни в двух больших странах этого качества больше всего не хватает даже тем, кто в целом отвечает понятию «интеллигент». Я знаю многих людей, не менее приобщенных к миру идей и культуры, чем Феликс, но единицы среди них так же честны, как Феликс. Чтобы быть интеллектуально честным, необходимо обладать саморефлексией и умением видеть себя со стороны. Феликс, которого я знал много лет, обладал этими качествами и неизменно старался «не фальшивить», не приспосабливаться к окружающим, чтобы им угодить, и не потворствовать главенствующей идеологии.

Внутренняя смелость

Интеллектуальная честность многое объясняла в поведении Феликса. Хорошо ли это или плохо, но русскому интеллигенту не подобает вести себя агрессивно (даже во имя благородной идеи) и выставлять свое мужество напоказ. Те, кто вели себя подобным образом, ассоциируются в русском сознании с героями «Бесов» Достоевского. Как правило, такого рода люди требовали, чтобы другие следовали по их стопам, невзирая на обстоятельства. Феликс был другой. Он крайне симпатизировал диссидентам, и один из его ближайших друзей Анатолий Якобсон был в 60-е годы одним из самых видных диссидентов Москвы. Когда Якобсон попал в опалу, его заставили уйти из Второй Московской школы и контакты с ним стали небезопасны.

Горстка смелых людей, среди которых был и Феликс, продолжали поддерживать тесную связь с Якобсоном и старались помочь ему чем могли (например, давали ему частные уроки). Феликс сохранял спокойствие духа даже тогда, когда школа (имеющая в Москве репутацию либерального заведения) испытывала политические трудности. Спустя 40 лет директор школы Владимир Овчинников отметил это качество, как одно из основных достоинств Феликса. Но на мой взгляд – а я считаю себя специалистом по проблемам страха в тоталитарном обществе (см. мои мемуары «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом»,СПБ, 2003) – самый яркий пример мужества Феликс проявил в молодости.

Был 1948 год – год беспощадных репрессий, когда угодить в Гулаг было очень просто, и неверный шаг мог стоить очень дорого. В 1947 г. на концерте симфонической музыки так получилось, что я сидел рядом с американским консулом, и я позволил себе с ним заговорить. Я не знал, каковы будут последствия моих действий и был ими весьма обеспокоен. Даже в 1970-е годы, когда политическая реакция быстро набирала силу (конечно не в такой степени, как при Сталине) и когда я приглашал к себе домой гостей из Америки, мои друзья и коллеги считали меня чуть ли не героем. На фоне такой политической обстановки как оценить следующий поступок Феликса: в 1948 г. на одном известном московском кладбище он случайно столкнулся с людьми из индийского посольства. Он предложил им свои услуги как гид (он уже немного владел английским) и даже пригласил новых знакомых в Педагогический институт, где он тогда учился. В этот год Индия стала независимой страной, но Сталину она по-прежнему представлялась марионеткой английского империализма. Даже сегодня, по прошествию 40 лет, один друг Феликса, сам не робкого десятка, не может без волнения рассказывать эту историю. Он считал, что поступок Феликса был близок к «авантюре». В самом деле, было безумием вступать в контакт с «агентами» страны, примыкающей к империалистическому лагерю. Многие, в особенности родители Феликса, осуждали Феликса за его рискованное поведение, но он не каялся и отстаивал свое человеческое достоинство. Меня не удивляет, что Феликса выгнали из института и из комсомола, по его словам, за «отсутствие бдительности по отношению к врагам Советского Союза и космополитизм». Такого рода обвинения были вполне достаточны, чтобы угодить на Лубянку. Разбор его дела о злостном нарушении негласного запрета на контакт с иностранцами, происходил на заседании Московского партийного комитета. Как мне поведали «из достоверных источников», Феликс не выражал беспокойства по поводу того, чем ему все это грозит. Он пошел на физическую работу электриком и заочно закончил институт с отличием.

Чистота и ясность души

Интеллектуальная честность Феликса глубоко сочеталась с его душевной чистотой и решимостью сохранить свое человеческое достоинство. Как отметил однажды его коллега, Феликс был невинен в своих взглядах, как дитя. Невозможно было представить Феликса участвующим в каких-либо интригах или совершившим что-либо незначительно аморальное, даже во имя выживания.

Я был включен в процесс получения Феликсом постоянной позиции в Мичиганском университете. Даже для ученого со степенью из Гарварда (если даже он ищет постоянную работу в среднем университете) этот процесс нервозно мучителен, ибо в известном смысле его исход во многом определит дальнейшую жизнь ученого. Теперь представьте, что все это значит для человека в возрасте, специалиста по русской литературе – «товар» со слабым спросом на рынке труда, для которого отказ в получении постоянной работы означает увольнение. В то время жена Феликса не работала, а младший сын нуждался в существенной материальной поддержке. Феликс немало переживал процесс получения постоянной работы в Университете, но в это время он спокойно и с достоинством не предпринимал никаких действий, кроме тех, которые формально требовались. Я знаю ряд молодых ученых, которые для получения постоянной работы, вели себя не совсем порядочно. Феликс получил постоянную работу, не поступившись своим достоинством, своим представлением о том, как надлежит себя вести – это говорит о высочайшем стандарте поведения.

Для интеллигенции, такого рода стандарты, подразумевают полное отсутствие зависти по отношению к коллегам. За свою долгую жизнь и в Америке и в России я сталкивался со многими, вполне приличными людьми, которые были раздираемы завистью по отношению к людям более успешным (естественно «несправедливо»), чем они. Зависть особенно бушует среди иммигрантов, потерявших тот социальный статус, который у них был в «старом мире». Такого рода люди буквально ненавидели своих соотечественников, которые принадлежали к той же профессиональной группе, но которые смогли подтвердить свой прежний статус. Общаясь с Феликсом и обсуждая с ним судьбы разных людей, я не подметил даже тени зависти к тем, кто, к примеру, больше него публиковался в Америке или был более популярен в его любимой Второй московской школе. И уж, конечно, Феликсу было совершенно несвойственно завидовать чужим деньгам. Как истинный интеллигент, Феликс вел довольно аскетический образ жизни и его материальные потребности были довольно ограничены. Финансовый вопрос волновал его лишь потому, что он хотел обеспечить хорошую жизнь для своей жены; еще он волновался за ее будущее, так как она была намного моложе его и, было очевидно, что она его переживет.

Доброта Феликса простиралась не только на членов его семьи, но и на все человечество. Он был добр и предельно тактичен со всеми, с кем встречался. Это качество часто вспоминали и ценили его студенты, поместившие в интернете свои заметки о Феликсе. В стиле дворянина из романов Пруста, он был особенно отзывчив и добр к людям, стоявшим ниже его в социальной иерархии, и его желание конфликтовать росло с ростом статуса его собеседника.

Скромность и терпимость

Из сказанного очевидно, что Феликс был крайне скромным и терпимым человеком – два качества, тесно переплетающиеся в настоящем русском интеллигенте. Естественно, как любой нормальный человек, Феликс радовался, когда выходила его книга или статья. Ему было приятно, когда студенты вспоминали его или звонили поговорить «за жизнь» (что случалось довольно часто). Тем не менее, он диаметрально отличался от тщеславных людей. Он никогда не упоминал, что его обожают студенты, и не говорил о поступках, которые делают ему честь. В гостях Феликс держал себя ненавязчиво и не торопился высказывать свое мнение; обычно он это делал под «нажимом» окружающих.

Феликс был глубоко терпимым человеком, воспринимавшим взгляды и поступки других как «нормальные». Терпимость была в нем также сильно развита, как и интеллектуальная честность, что позволило Феликсу легко адаптироваться к интеллектуальному климату Америки 1980-90-х годов, с её культом плюрализма. Феликс проявлял уважение к любой культуре и любому образу жизни, хотя и не утверждал, что все культуры внесли одинаковый вклад в развитие цивилизации.

Хотя Феликс не разделял моих взглядов по многим вопросам, это не мешало нам сохранять крайне дружеские отношения – я бы даже рискнул сказать, что мы нежно любили друг друга. Нередко во время наших бесед (особенно без третьих лиц, что резко меняет стиль разговора) Феликс нередко не соглашался с моими, по его мнению, ложными взглядами и не старался подстроиться под мою аргументацию. И вот еще одно свидетельство его интеллектуальной честности: даже когда мы занимали непримиримые позиции, после разговора у Феликса не оставалось даже тени личной неприязни.

Оптимист и идеалист

 Душевная чистота, присущая Феликсу, порой граничила с наивным восприятием мира. У него была природная склонность избегать конфликтных ситуаций, как во внутренней, так и во внешней жизни, и он предпочитал видеть все в розовом цвете. Типичным обвинением против интеллигентов было то, что они наивны и погружены в мир утопических идей о прогрессе человечества, не замечая при этом бушующие вокруг них конфликты. Феликс послужил бы хорошим примером для недоброжелателей интеллигенции. С его безмятежной верой в человечество и высокие мотивы поведения людей, Феликс буквально ни разу (за 18 лет нашего общения) не сказал ничего плохого о ком-либо из наших общих знакомых. Он был сдержан даже в отношении политических деятелей, как русских, так и американских. На протяжении многих лет он пытался убедить меня изменить свой (довольно негативный) взгляд на Путина. Такое свойство видеть мир и людей сквозь «розовые очки» объясняет, почему Феликс был «идеальным человеком 60‑х годов».

Многие школьники в 60-е годы осознавали, что Феликс полон иллюзий и что другие преподаватели, например, Виктор Камянов, который был  более циничным человеком (что было чуждо Феликсу), в то же время реальнее смотрели на вещи. Даже самые горестные переживания его жизни – неприятный развод с первой женой, семь лет на физической работе в Канаде после эмиграции – не сломили его оптимистического взгляда на мир. И даже его тяжелая болезнь последних месяцев жизни, когда он был прикован к дому, не поколебали его дух. Во время нашего последнего разговора после очень сложной операции – он умер через три дня – Феликс был в хорошем настроении и не жалел комплиментов в адрес больницы, где он провел свои последние дни.

Интеллигентность Феликса также проявлялась в его отношении к религии. Дореволюционной русской интеллигенции было свойственно враждебное отношение к религии, и это еще более усугубилось после революции. Но крайне враждебная политика советского государства по отношению к религии, в сочетании с примитивной атеистической пропагандой, толкнула людей типа Феликса в противоположную сторону – к смягчению отношения к церкви и к религии. Но главной причиной полной победы атеизма в среде Советской интеллигенции был культ науки, который поддерживался Советской системой. Некоторое возрождение религии в среде русских интеллектуалов в 1970-80-е годы не затронуло Феликса, и до последних дней жизни он причислял себя к нерелигиозным людям. Единственное, что изменилось в его сознании, это то, что ярлык «атеист» (носящий отрицательной подтекст, как в современной России, так и в Америке) он сменил на термин «агностик».

Такого рода кроткое и несколько наивное представление о мире и стремление уйти от конфликтных ситуаций, как и ряд других обстоятельств (например то, что его родители были связаны во время революции с большевиками) объясняет малую роль еврейского вопроса в сознании Феликса. Феликс считал себя чисто русским интеллигентом. Он жил русской культурой, русской историей и мыслями о будущем России. Еврейский вопрос и государство Израиль (который он ни разу не посетил) не сильно фигурировали в его духовном мире. Я ни разу не заметил у него интереса к еврейской культуре или еврейской истории. В то же время он не забывал о том, что он еврей, и что антисемитизм – серьезное явление. Феликс испытал антисемитизм на себе, когда в 1953 г. во время известного «дела врачей» был уволен из первой школы, где он тогда работал. Иронично то, что его уволил тот же директор, который взял его на работу в 1951 г., несмотря на разгул антисемитизма. Но в 1953 г. директора школы практически заставили уволить Феликса, дав ему в устной форме понять, что русский язык и литературу должны преподавать только русские. Директор школы посоветовал Феликсу сменить профессию. Но это, как и другие случаи в его жизни, не пошатнули положительного отношения Феликса к России и к русскому народу.

Преданность своему призванию

Преданность выбранной специальности являлась одним из важнейших качеств русского интеллигента. Профессиональная деятельность рассматривалась как служение обществу.

Многие их моих американских коллег по выходу на пенсию полностью забросили профессиональную деятельность и смогли наконец-то заняться «любимым делом». Я познакомился в своем университете с профессором, который после выхода на пенсию открыл магазин по скупке и продаже антикварных изделий; другой занялся животноводством. Некоторые их моих коллег, занимавшие высокие должности в своей области, просто-напросто перестали интересоваться новыми разработками в области, которая якобы составляла смысл их жизни.

Измена своему призванию стала массовым феноменом как в постсоветской России, так и в эмигрантской среде. Многие специалисты сменили профессию не только чтобы выжить, но из алчности. Феликса это не коснулось, хотя первые семь лет эмиграции он работал на заводе рядовым рабочим и писал диссертацию по русской литературе в университете. Но как истинный интеллигент, будучи безразличен к своему социальному статусу, но с сильным чувством долга перед семьей, он прошел этот этап своей жизни с большим достоинством. Когда Феликс защитил диссертацию в Торонтовском университете, он смог вернуться, хотя и не без трудностей, к «нормальной» профессиональной деятельности. С 1990 г. и до ухода на пенсию в 2006 г. Феликс преподавал в государственном Университете Мичигана. Насколько я знаю Феликса, финансово заманчивые предложения не смогли бы оторвать его от любимого дела.

Преподавательская деятельность

Будучи творческим человеком, Феликс любил исследовательскую работу. Главным предметом его исследований был Пушкин и другие русские классики – от Лермонтова до Шолохова. Живя в Америке, он опубликовал ряд статей в американских и русских журналах. Его книга под названием «Статьи по русской литературе» была издана престижным издательством Вагриус в Москве (2006 г.). И все же любимым делом Феликса была не столько исследовательская работа, сколько преподавание. Людям зачастую нравится то, что у них хорошо получается. По отзывам его коллег и студентов, Феликс был очень талантливым педагогом. Феликс относился к той группе русской интеллигенции, которая предпочитает живое слово печатному тексту. Для него преподавание было более важным занятием, чем публикации. Политические традиции России, в которой цензура подвергала проверке каждое печатное слово, превратили русскую культуру в «устную», в отличие от Америки, где культура (даже до появления текстовых редакторов) была в основном «письменная». Феликс был наследником «устной традиции» и ему было не по себе в обществе, где коллеги, сидя в смежных кабинетах, общаются между собой при помощи записок или по электронной почте.

Какова бы не была его специальность, русский интеллигент представлял себя учителем, «сеятелем вечного, доброго». Все крупные русские интеллектуалы были «большими учителями», и культ «учеников» в стране был огромный. Ученики были самыми желанными гостями в домах профессоров. Последние наставляли их не только в их профессиональной деятельности, но и повседневной жизни, и в их амурных увлечениях. В американских университетах дело обстоит совсем иначе. Здесь отношения между профессорами и аспирантами (не говоря уже о студентах) довольно формальны и очерчены часами приема в кабинете профессора. И профессора, и студенты принимают эти правила игры, и только русские аспиранты, которые приехали учиться в Америку, жалуются на холодное и безучастное отношение их руководителей. Особенно в этой связи поражает то, что даже между преподавателями и учениками музыки не возникают теплые отношения, что резко отличается от ситуации в России, где отношения были, как правило, неформальные, а талантливые студенты вообще становились частью семьи. Однако иное положение в небольших частных коллежах, в которых контакты между преподавателями и студентами очень тесные.

Феликсу нравились его американские студенты, а он им. Но только в России, где особо доверительные отношения между учителем и учеником, Феликс мог сполна реализовать свою любовь к «подопечным». Он являл собой «энциклопедию» учеников, которые прошли через его руки. Он легко называл по имени даже тех, кто учился у него 30-40 лет назад. Любой разговор с Феликсом о положении в России затрагивал тему его учеников, которые проникали во все аспекты его жизни. Как мне кажется, настоящая любовь почти всегда взаимна, а не взаимная крайне редка. Так или иначе, студенты обожали Феликса – для многих он был «легендарным преподавателем» и одним из первостепенных людей в их жизни. Некоторые из его бывших учеников, с которыми я проводил интервью, считали Феликса «потрясающим» педагогом. Кое-кто из его учеников (уже не молодые люди – им за 60) собрались в марте 2008 г. на квартире Лиды Вахуриной, которая тоже преподавала во Второй московской школе, почтить память своего любимого учителя. Они также поместили на интернете очень трогательный некролог в память о Феликсе.

Вторая школа и коллеги Феликса

Несомненно, звездный час Феликса – это годы его преподавательской деятельности в известной Второй московской школе. Его пригласили работать в эту школу в 1962 г. До этого, с 1952 г. он преподавал литературу в обычной московской школе. На новом месте у него появилась замечательная возможность, о которой мечтает любой творческий человек, – реализовать себя в той сфере, которую он страстно любил, а именно — преподавание литературы. К тому времени преподавание литературы было в центре внимания общества и довольно модной специальностью. В период медленной либерализации советского общества после смерти Сталина (особенно во времена «оттепели») русская литература превратилась в «поле боя» между либерально настроенными людьми типа Феликса и его коллег и партийным аппаратом, с его верными добровольцами из числа консервативно настроенных педагогов.

Либеральная атмосфера в преподавании гуманитарных предметов во Второй школе, где училось 600 ребят, стала возможна во многом благодаря тому, что у школы был формальный статус учебного заведения для одаренный детей в области математики и физики. К этим ребятам – будущим научным сотрудникам в сферах важных для военной мощи СССР – применялись более мягкие политические требования, чем для учащихся обычных школ. Вторую школу основал легендарный советский математик Израиль Моисеевич Гельфанд. Школа быстро превратилась в своего рода Московский оазис интеллектуальной свободы во многом благодаря директору школы Владимиру Овчиникову, который пользовался огромным уважением со стороны Феликса и других учителей. Овчинников был непреклонный приверженец либерализма и, благодаря своим дипломатическим качествам, ему удалось на протяжении 10 лет в политически напряженной обстановке, сохранить эту школу как оплот либерализма в Советской системе школьного образования. Один из учителей школы, приходя на работу, стучал в дверь кабинета директора – узнать, там ли Овчинников, или его уже уволили, а то и арестовали. Эта расхожая шутка отражала обстановку в школе на то время, хотя школа и пользовалась некоторым «прикрытием», благодаря своему математическо-компьютерному (в то время, кибернетическому) профилю.

Академгородок в Новосибирске, где я жил в те годы, представлял из себя расширенный вариант Второй школы. Это была сеть исследовательских институтов, которые были защищены от вмешательства местных партийных органов «щитом» математики и компьютеров. Что касается интеллектуальной свободы, Академгородок не уступал Второй школе, где работал Феликс. Тот факт, что среди преподавателей школы были выдающиеся математики, давало директору возможность отстаивать заведенные в школе порядки от нападок недоброжелателей в партийных органах. Замечу, что из дипломатических соображений, директор назначил на должность партийного секретаря школы математика, а не гуманитария. (Это была Нина Юрьевна Вайcман. Мир тесен – когда разогнали Вторую школу, она устроилась в другую математическую школу, где училась моя дочь Александра в середине 1970-х гг.). В мемуарах о школе упоминается, что между учителями математики и учителями литературы были самые «нежные отношения». Еще я хочу подчеркнуть немаловажную роль знакомых, которых приводили в школу учителя и которые разделяли их либеральные взгляды на преподавание и на жизнь вообще. Феликс приводил в школу Анатолия Якобсона, который впоследствии стал звездой в области филологии; приводил он и Татьяну Ошанину – широко уважаемого педагога. Во Второй школе «кадры» отбирали сами учителя, а не школьная администрация и не школьное партбюро – небывалый феномен в советском обществе!

Обычные школы были районными; во Вторую – принимали не по месту жительства, а по способностям. Ребята должны были продемонстрировать сильные математические навыки, что нередко коррелируется с другими талантами, в особенности с критическим логическим мышлением. Естественно, интеллектуальный уровень учащихся этой элитной школы (как и в десятках других подобных школ) и их критический настрой был несравненно выше, чем в рядовой советской школе. (Это мне хорошо известно по собственному опыту общения с учениками из матшколы в Новосибирске). Школьники просто смеялись прямо в классе над идеологической тупостью тех консервативных преподавателей, которых Овчинников вынужден был терпеть, так как они были защищены партийными органами.

Феликс и другие учителя сознавали, что судьба подарила им уникальную возможность работать с очень необычным «человеческим материалом», и они работали с большим энтузиазмом. Они, естественно, понимали, что многие преподаватели и учащиеся других московских школ ненавидят Вторую школу, считая её элитной и рассматривая ее как очаг инакомыслия. Надо сказать, эти люди были правы по обеим статьям. Во вражеском лагере с нетерпением ждали, когда же, наконец, можно будет выкорчевать этот цветок оттепели. Не удивительно, что перед закрытием школы в 1972 г., райком создал спецкомиссию, в состав которой вошли директора «рядовых» школ, крайне враждебно настроенные по отношению ко Второй школе.

Феликс относился к той прослойке русской интеллигенции, которая была далека от точных наук. Типология интеллигенции, сформулированная в 1960-е годы, делит эту группу на «лириков» и «физиков». Феликс явно примыкал к первой группе. Уважение к математике и компьютерам в обществе, где правил культ науки, все же не мог спасти Вторую школу (как и Академгородок) от напора реакции, наступившей после вторжения в Чехословакию. Но брежневский режим был не сталинский, он не уничтожал своих врагов разом; местным партийным властям понадобилось целых три года, чтобы расправиться с Феликсом и его сподвижниками во Второй школе.

У Феликса и его либерально настроенных коллег было целых 10 лет для внедрения свои идей по преподаванию литературы. Во Второй школе они получили то, о чем только могли мечтать их коллеги в 99% процентах советских учебных заведениях (как высших, так и средних), а именно выбор учебного плана для класса. Феликс и его друзья знали как использовать эту уникальную возможность. Они сталась разрушить официальный «заговор молчания», распространенный на таких писателей, как Достоевский и Бунин. Они посвящали школьников в творчество и таких официально признанных писателей как Маяковский и Горький, сняв с них идеологический пласт. Феликс, как и другие преподаватели, старался рассказать школьникам о творчестве Солженицына, Платонова и других писателей, которые находились под полным или частичным запретом. Произведения таких опальных писателей как Пастернак, Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Цветаева (не упоминавшихся в государственных учебниках) разбирались на уроках Феликса и его коллег по школе. Они дошли то того, что читали на уроках произведения «самиздатских» поэтов (таких как Коржавин).

Феликс и его друзья по школе использовали и другие, представившиеся им в связи с «оттепелью», возможности. 60-е годы были «золотым веком» бардов – сочинителей песен (слов, музыки). Многие барды публично исполняли свои песни, которые, как правило, отрицательно изображали реалии советской жизни и пользовались колоссальным успехом в среде интеллигенции. Власти же рассматривали бардов как антисоветчиков. Феликс был большой поклонник этого жанра и много рассказывал о бардах на своих уроках. Учителя не боялись приглашать таких известных бардов, как Булат Окуджава, в школу, что, конечно, вызывало у школьников огромный восторг. Феликс также был активен в организации всевозможных кружков, особенно литературно-театральной секции, где приветствовалось все, что было неугодно идеологическим ищейкам (к примеру, великолепные лекции Якобсона о поэзии, в которых было много нападок на официальную литературу).

Занятия по литературе и истории протекали под неусыпным надзором секретных агентов КГБ и доносчиков. Татьяна Ошанина – близкая знакомая и коллега Феликса, рассказывала мне, что люди знали, кто является доносчиком, и старались держаться от них подальше. В тоталитарном обществе ощущение, что за тобой постоянно наблюдают, было крайне неприятно. Любая встреча со школьниками была чревата политическим скандалом. Хотя подавляющее число учащихся были солидарны со своими либерально настроенными учителями (даже сегодня, 40 лет спустя, на интернете можно найти учеников школы, выражающих признательность своим бывшим учителям), были и такие неудовлетворенные ребята, которые могли взять реванш (возможно они получали плохие оценки), донося начальству на учителей.

Немалая опасность исходила и от родителей, которые, как правило, были более консервативны, чем их дети, и которые могли донести на учителя за «идеологическое разложение» своего отпрыска. Опасность, исходящая от родителей, резко подскочила в конце 60-х годов, когда около школы были выстроены три больших роскошных квартирных дома. В квартирах расселились крупные партийные чиновники, и их дети стали ходить в школу, которая была ближе всего к их дому. Эти школьники, во многом не преднамеренно, стали «доносчиками», рассказывая своим партийным родителям о том, чему их учат в школе. Впоследствии стало известно, что один из наиболее бдительных родителей послал куда надо письмо по поводу Людмилы Вахуриной (друга Феликса) и её нешаблонного подхода к преподаванию истории.

Были доносчики и среди учителей. В СССР никто ни знал о личных отчетах, которые посылались в КГБ и в парткомитеты. В связи с одним таким доносом, КГБ взяло на «разработку» Татьяну Ошанину, которая позволила себе сделать вольное замечание по поводу романа Горького «Клим Самгин». Но несмотря на страх перед КГБ, который только усилился к концу 70-х годов, большая часть «коллектива Второй школы» пришла к Феликсу домой «попрощаться», когда Феликс уезжал в эмиграцию в Канаду (это со слов одного из коллег Феликса по школе). В те годы это было довольно необычным ритуалом. Я сам уехал, примерно, в это же время, и по сегодняшний день, 30 лет спустя, я помню каждого, кто приходил ко мне до моего отъезда.

Крайне щекотливый еврейский вопрос играл немаловажную, хотя и скрытую роль в жизни школы. Это особенно касалось взаимоотношений школы с внешним миром. Во Второй школе было просто немыслимо услышать антисемитское заявление, что было вовсе не редкостью в большинстве советских школ того времени. Интересно, что, описывая события в школе много лет спустя, и учителя, и школьники как бы избегали этой темы.

Я прочитал множество материалов о Второй школе, включая большую книгу «Записки о Школе Номер 2» (Москва, 2006) и, практически, ничего не обнаружил по поводу «неестественного» (по мнению властей) национального состава преподавательского коллектива. Среди учителей русской литературы до половины были евреи. В некоторых классах схожая ситуация была и среди учащихся. Вне школы шел разгул государственного антисемитизма. И хотя внутри школы эта тема была неактуальна, директору приходилось постоянно отбиваться от партийных деятелей, обвинявших его (как правило, в завуалированной форме) в том, что он не понимает политику партии. Навешанный на школу ярлык «синагога» (так выразился как-то раз учитель, не в силах сдержать свое раздражение на больших «умников») был типичным приемом для дискредитации любого заведения и непременно вызывал противостояние в партийных органах и в КГБ. С 1940-х годов евреи воспринимались как прямые или потенциальные противники советской системы. Еврейский фактор также сыграл немаловажную роль в разгоне школы.

Сейчас даже невозможно вообразить ту радость и напряжение, которое царило на уроках Феликса и других преподавателей. Школа фактически функционировала на осадном положении на протяжении 10 лет своего существования, вплоть до ее разгона в 1972 г. Неприязнь к школе была настолько велика, что Московский партийный комитет парализовал все попытки спасти школу. А на защиту школы было привлечено много известных в стране людей – президент Академии наук Мстислав Келдыш, ректор Московского университета Иван Петровский, командующий Советским флотом Сергей Горшков и многие другие. Как и в других советских заведениях, Овчинников в любую минуты был готов призвать мощную «сеть влиятельных родителей» (этот институт «родителей» существует и в Америке). Много раз такой маневр спасал положение, но не в 1972 г.

Больше всех других своих обязанностей во Второй школе Феликс любил заниматься с ребятами. Во многих школах эта работа считалась большим бременем, но Феликсу она доставляла удовольствие и даже способствовала его самореализации. Феликс был редактором школьной газеты (в советский период именуемой «стенгазетой») – большого издания с гордым заголовком «Молодость». Лист прикрепляли на стену в школьном коридоре. Обновлялась газета раз в месяц. Как вспоминает одна школьница (редактор газеты) даже в таком относительно мелком деле Феликс старался сделать все, чтобы вырвать ее и других редакторов из шаблонных рамок, установленных в советском тоталитарном обществе. Такого рода поведение делало Феликса удобной мишенью для нападок. Как-то раз одна партийная дама из местного комитета комсомола, на районном совещании с редакторами школьных газет, строго отчитала Феликса и редакторов-школьников за непозволительную «оригинальность» их издания.

Феликс был ответственный работник и серьезно относился к своим преподавательским обязанностям. Феликс воспринимал каждый свой урок как своего рода «хапеннинг» и с удовольствием занимался импровизацией. В случае успеха мероприятия, он составлял «задним числом» план урока для использования в будущем.

У Феликса сохранились самые теплые воспоминания о Второй школе, не только потому, что он там смог реализовать свои таланты, но и потому, что там он был частью настоящий интеллектуальной «общины». Будучи преданным своему делу, русский интеллигент с любовью относится к своим коллегам. В России, в среде моих знакомых профессиональное общение часто перерастало в близкую дружбу. Феликс всем сердцем любил своих коллег по Второй школе – Германа Файна, Виктора Камьянова, Татьяну Ошанину, Исаака Збарского. Конечно, у многих и в России, и в Америке, есть друзья среде коллег, но у Феликса эти отношении носили иной характер, и мне кажется, немногим людям довелось испытать такую близкую степень дружбы.

Близкие отношения между коллегами – вообще советский феномен, не распространенный в свободном обществе. Бесспорно, в американских университетах профессора создают группы, сплоченные общей идеологической программой или общим интересом (например, неприязнью к заведующему кафедрой). Но, как правило, эти группы малочиcлены, и личные отношения в группе не заходят дальше ланчей (до обедов не «дотягивает»). Феликс буквально наслаждался обществом своих коллег по школе. Эту связь скрепляли и постоянный нажим со стороны государства и органов власти, и общая социальная миссия (либерализация общества), и общие культурные интересы (они читали те же книги, смотрели те же фильмы). Были и частые сборища (на некоторых Феликс пел  соло), а поводов собраться было много – дни рождения, юбилеи и т.п., вплоть до юбилея Октябрьской революции. Скрепляли дружбу и частые взаимные визиты (нередко без предупреждения), взаимоуважение, я бы даже сказал, любовь и взаимное доверие – необходимое условие близких отношений в тоталитарном обществе. В такой крайне дружественной обстановке не могли не возникнуть и романтические связи, но все это воспринималось с пониманием и, как мне было сказано, никогда не приводило к разрыву отношений.

Среди рьяных сторонников либеральных реформ, читателей «Нового Мира», уже в 1960-е годы возникли разногласия по поводу роли русских традиций и будущего России. В 1970-е годы, когда школа уже утратила свой первоначальный облик, раскол между так называемыми западниками и славянофилами стал проявляться во всех учебных заведениях. При всем своем уважении к русской культуре Феликс был западник – «настоящий шестидесятник».

Феликса так и воспринимали даже те, кто не встречался с ним после 60-х годов. Так или иначе, идеологические разногласия, возможно и на подсознательном уровне, не подорвали сплоченность преподавательского коллектива и не ослабили ощущения их «избранности» в выполнении своей миссии в горячо любимой Второй школе. Школьники тоже разделяли это ощущение уникальности своей школы и были благодарны судьбе за то, что у них такие замечательные преподаватели, как Феликс и его коллеги. Отстаивая свою школу, некоторые учителя и школьники в 60-е годы «посмели» сравнить свою школу с известным Царскосельским лицеем в окрестностях Петербурга, где в начале 19-го века учился Пушкин. Хорошо известна поэма Пушкина, в которой он прославляет лицей, где между молодыми и многообещающими лицеистами царила крепкая дружба.

Возможно, если бы у нас с Феликсом были еще более близкие отношения, я бы обнаружил и какие-то отрицательные стороны его характера. Но мы, наверное, нашли оптимальную дистанцию. Феликс сохранился в моей памяти как идеальный человек. Тот же образ сохранился и у многих его студентов, коллег и друзей и в России, и в Америке.

Жизнь Феликса – это триумфальный образец настоящего русского интеллигента. Это торжество высокой культуры, интеллектуальной любознательности и честности, внутреннего благородства и терпимости, скромности и такта. Будем надеяться, что образ Феликса останется эталоном поведения для его бывших учеников и студентов и даже их детей. Было бы нескромно просить большего.

См. также:

Определение понятия «неинтеллектуал» от Merriam-Webster

non · in · tel · lec · tu · al | \ Nän-ˌin-tə-ˈlek-chə-wəl , -chəl, -shwəl, -chü (-ə) l \ : не интеллектуальный неинтеллектуальный человек … его развлечения, как правило, не интеллектуальные: просмотр фильмов, телевидение или бейсбол … — Текущая биография : человек не интеллектуальный Интеллектуалы считают себя умными и интересными людьми, но неинтеллектуалы считают их высокомерными, скучными, непрактичными или холодно аналитическими.- Стивен Рейсс

Определение интеллектуализма Merriam-Webster

ин · тел · лек · ту · ал · изм | \ ˌIn-tə-ˈlek-chə-wə-ˌli-zəm , -chə-ˌli-, -shwə-ˌli-, -chü (-ə) -li- \

Определение

интеллектуализма

Интеллектуальное определение и значение | Словарь английского языка Коллинза

Примеры «интеллектуал» в предложении

интеллектуальный

Эти примеры были выбраны автоматически и могут содержать конфиденциальный контент.Прочитайте больше… Желая похвастаться и продемонстрировать свои интеллектуальные способности.

Times, Sunday Times (2014)

К кампании присоединились другие интеллектуалы и художники.

Times, Sunday Times (2015)

Это самая сложная интеллектуальная проблема, с которой сталкиваются многие из них.

Христианство сегодня (2000)

Вам нужно добавить немного больше интеллектуального стимула в ваши отношения или зону дружбы.

Солнце (2015)

В идеализированном обществе мужчина выделяется для интеллектуальной элиты.

Times, Sunday Times (2010)

Университет должен быть открыт для всех, у кого есть интеллектуальный потенциал, чтобы извлечь из него пользу.

Times, Sunday Times (2008)

Между тем по ту сторону — художники и интеллектуалы.

Times, Sunday Times (2007)

Или проблема в том, что слишком много интеллектуальных менеджеров?

Times, Sunday Times (2013)

Им нужна как интеллектуальная стимуляция, так и понимание более широкого контекста, в котором они работают.

Times, Sunday Times (2007)

Язык — это основа всей мысли и высшей интеллектуальной деятельности, которую мы практикуем.

Гошгарян, Гэри Исследуя язык (6-е изд) (1995)

Подробнее …

Они должны обладать интеллектуальными способностями, чтобы понимать сложность правил, которыми мы руководствуемся.

Times, Sunday Times (2010)

Это был портрет молодого художника-интеллектуала.

Times, Sunday Times (2013)

Но многие интеллектуальные основы этого поселения оказались недостаточными.

Times, Sunday Times (2009)

Оба пытались повлиять на будущее этого мира как основные игроки в его политической и интеллектуальной элите.

Times, Sunday Times (2016)

Он был ведущим публичным интеллектуалом.

Times, Sunday Times (2013)

Французская научная и интеллектуальная жизнь продолжалась.

Кристи Кэмпбелл ФИЛЛОКСЕРА: Как вино было спасено для мира (2004)

Он действительно ведущий интеллектуал.

Times, Sunday Times (2011)

Но сегодня он не думает о высоких интеллектуальных мыслях.

Times, Sunday Times (2010)

Я думаю, что некоторая интеллектуальная честность сослужила ему хорошую службу.

Times, Sunday Times (2016)

Он обладал большими интеллектуальными и артистическими способностями, он мог бы построить успешную карьеру во многих различных областях.

Times, Sunday Times (2012)

В их обуви должно быть что-то, что сформировало двух ведущих культурных интеллектуалов Великобритании.

Times, Sunday Times (2014)

определение интеллектуала в The Free Dictionary

Сэйнтсбери справедливо указывает, исправляя недостаточно информированного французского критика нашей литературы) радикальное различие между поэзией и прозой когда-либо признавалось ее учениками, однако импульс воображения, который, возможно, является самым богатым из наших чисто интеллектуальных даров, был склонны вторгаться в область этого такта и здравого смысла, одинаково в отношении материи и манер, которыми мы не богаче других людей.Он знал, например, что, каким бы притягательным ни было его влияние в некоторых отношениях над Старбаком, все же это господство не охватывало полного духовного человека не больше, чем простое телесное превосходство предполагает интеллектуальное господство; для чисто духовных, интеллектуальных, но они находятся в своего рода телесных отношениях. ЭТО мужество, наконец, стало тонким, духовным и интеллектуальным, это человеческое мужество, с крыльями орла и змеиной мудростью: ЭТО, как мне кажется, призвано к настоящее — «Между тем жизнь — реальная жизнь с ее основными интересами здоровья и болезни, тяжелым трудом и отдыхом и ее интеллектуальными интересами к мысли, науке, поэзии, музыке, любви, дружбе, ненависти и страстям — продолжалась как обычно, независимо от политической дружбы или вражды с Наполеоном Бонапартом и независимо от всех планов реконструкции.»Что!» — сказал Метла, — вы считаете, что руки домохозяйки интеллектуальны? »Поэтому он попросил меня ответить от его имени на два особых возражения, одно — интеллектуального, другое — морального характера. «Эта девушка была рождена, чтобы быть лидером в социальных и интеллектуальных кругах, вдали от Четырех Ветров», — сказала она Гилберту, когда они однажды ночью шли домой. Он лучше знал своего брата, тем более он заметил, что Сергей Иванович и многие другие люди, работавшие на благо общества, руководствовались не порывом сердца заботиться об общественном благе, а рассуждали из интеллектуальных соображений, что было бы правильно интересоваться общественные дела и, следовательно, интересовались ими.Когда неграмотный и, возможно, пренебрежительный торговец заработал своим предприятием и трудом желанный досуг и независимость и был допущен в круги богатства и моды, он неизбежно обратился, наконец, к еще более высоким, но все же недоступным кругам интеллекта и гения, и стал чувствует только несовершенство своей культуры, тщеславие и недостаточность всех своих богатств, и дополнительно доказывает свой здравый смысл усилиями, которые он прилагает, чтобы обеспечить своим детям ту интеллектуальную культуру, нужды которой он так остро чувствует; и таким образом он становится основателем семьи.И это тот, кого я называю дитя добра, которого добрый породил по своему подобию, чтобы находиться в видимом мире по отношению к зрению и к вещам, которые видят, что есть добро в интеллектуальном мире по отношению к ум и вещи ума. Эмоциональное наслаждение наполняет больше и длится дольше, чем интеллектуальное наслаждение; и, кроме того, вы расплачиваетесь за моменты интеллектуального восторга блюзом.

Определение для изучающих английский язык из Словаря учащихся Merriam-Webster

¹ интеллектуальный / ˌꞮntəˈlɛktʃəwəl / имя прилагательное

/ ˌꞮntəˈlɛktʃəwəl /

прилагательное

Определение ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОСТИ учащимся

1 : о способности мыслить логически или относиться к ней 2

[более интеллектуальный; самый интеллектуальный]

а : требует серьезного изучения и размышлений

• социальная и интеллектуальная жизнь кампуса

• Приверженность библиотеки к интеллектуальной свободе [= свобода, позволяющая людям думать или изучать то, что они хотят]

б человека : умный и наслаждающийся серьезным обучением и размышлениями

— интеллектуально

/ ˌꞮntəˈlɛktʃəwəli / наречие

² интеллектуальный / ˌꞮntəˈlɛktʃəwəl / имя существительное

множественное число интеллектуалы

² интеллектуальный

/ ˌꞮntəˈlɛktʃəwəl /

существительное

множественное число интеллектуалы

Определение ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОСТИ учащимся

[считать]

: умный человек, который любит серьезно учиться и думать : интеллектуальный человек

• Он думает, что он интеллектуал , но он не понимает, о чем говорит.

• Она трудолюбивая, но не великая интеллектуальная .

• кафе, где встречаются художники и представители интеллигенции

В чем разница между интеллектуальным и интеллектуальным

Основное различие между умным и интеллектуальным состоит в том, что умный человек способен учиться и понимать вещи быстро и легко, тогда как интеллектуальный человек способен думать и понимать вещи, особенно сложные идеи.

И интеллект, и интеллект относятся к нашим умственным способностям. Они связаны с рациональными мыслительными процессами, связанными со способностью выявлять и анализировать сложные идеи. Обычно мы используем эти прилагательные для описания экспертов в области академических кругов.

Основные зоны покрытия

1. Что такое интеллектуальный
— Определение, характеристики
2. Что такое интеллектуальный
— Определение, характеристики
3.Сходства между интеллектуальным и интеллектуальным
— Краткое описание общих характеристик
4. Разница между интеллектуальным и интеллектуальным
— Сравнение основных различий

Ключевые термины

Интеллектуальный, Интеллектуальный, Интеллектуальный

Что такое умный

Есть некоторые разногласия по поводу определения интеллекта, поскольку не существует общепринятого определения.Некоторые определяют его как отдельную общую способность, в то время как другие считают, что она включает в себя ряд способностей, навыков и талантов. Согласно Британской энциклопедии, интеллект — это «умственное качество, состоящее из способности учиться на собственном опыте, адаптироваться к новым ситуациям, понимать абстрактные концепции и работать с ними, а также использовать знания для управления окружающей средой». Мы можем резюмировать это как нашу способность учиться, понимать и выносить суждения на основе разума.

В общем, интеллект включает в себя различные умственные способности, такие как решение проблем, логика, рассуждение и планирование.Более того, мы используем слово «умный» для описания качества людей. Мы обычно используем прилагательное «умный» для описания людей с высокими умственными способностями — способностью легко учиться или понимать вещи или иметь дело с новыми ситуациями. Кроме того, уровни интеллекта людей различаются в зависимости от различных факторов, таких как генетика, образование и опыт. Мы также рассматриваем людей с высоким уровнем IQ (результаты теста коэффициента интеллекта) как умных людей.

Что означает интеллектуальный

Интеллектуал — прилагательное, относящееся к интеллекту и его использованию.Интеллектуальность относится к способности ума думать и понимать сложные идеи, решать проблемы и делать правильные выводы о том, что является правдой, а что — ложью. Это связано с познанием — рациональными мыслительными процессами, которые связаны со способностью идентифицировать, анализировать, запоминать и категоризировать. Кроме того, интеллектуал помогает людям осмыслить объективные факты, касающиеся внешней ситуации. Кроме того, слово «интеллект» происходит от латинского слова intellectus (от lligere , что означает понимать).

Интеллигент — это человек, обладающий превосходными интеллектуальными способностями. Интеллектуальный человек — это не просто умный человек, но и очень умный человек. В общем контексте мы обычно используем слово интеллектуальный для обозначения академического мира — экспертов в академических кругах часто считают интеллектуалами.

Сходства интеллектуального и интеллектуального

1. И интеллект, и интеллект относятся к нашим умственным способностям.
2. Они также связаны с рациональными мыслительными процессами, связанными со способностью определять и анализировать сложные идеи.
3. Более того, мы обычно используем эти прилагательные для описания экспертов в области академических кругов.

Разница между интеллектуальным и интеллектуальным

Определение

Интеллект можно просто определить как способность учиться и понимать вещи быстро и легко, тогда как интеллектуальный можно определить как способность думать и понимать вещи, особенно сложные идеи.

Интенсивность

Мы иногда используем термин «интеллект» для обозначения чрезвычайно умных людей.

Действие

Можно измерить интеллект, но нельзя измерить интеллект.

Чувства против фактов

Интеллект связан с чувством, а интеллектуальный — с фактами.

Заключение

И интеллект, и интеллект относятся к нашим умственным способностям. В очень простом смысле, умный человек способен быстро и легко учиться и понимать вещи, тогда как интеллектуальный человек способен думать и понимать вещи, особенно сложные идеи.Более того, мы иногда используем термин интеллект для обозначения чрезвычайно умных людей. Следовательно, в этом главное отличие интеллекта от интеллектуального.

Артикул:

1. «Интеллект и интеллект». Психология сегодня, Sussex Publishers.
2. «Интеллектуальный». Свортмор.
3. «Интеллект». Википедия, Фонд Викимедиа.

Изображение предоставлено:

1. «Мозг-разум-идея-мысли-голова-5694363» (CC0) через Pixabay

Интеллектуалов переживают кризис смысла?

В последнее время я задавался вопросом о связи между интеллектом и смыслом.Люди с высоким интеллектом склонны критически относиться к миру и избегать положительных иллюзий. Хотя эти навыки приносят вам высокую оценку в школе, действительно ли они ценятся в современном мире? Как ни странно, я разговаривал со множеством чрезвычайно умных людей, которые чувствуют глубокую бессмысленность в нынешней атмосфере раскола и отсутствия тонкого, интегративного мышления в публичном дискурсе.

Что об этом говорит наука? К сожалению, систематической работы по этой теме не так много, поскольку большая часть исследований интеллектуальной одаренности проводится на детях.Когда интеллект изучается среди взрослых, акцент, как правило, делается на таких показателях достижений, как профессиональный успех или общественно признанные достижения. Поэтому лучшее, что я могу сделать в этой статье, — это попытаться выделить некоторые общие закономерности на основе имеющихся небольших свидетельств.

В этой недавней статье для моей колонки я сообщил о недавнем исследовании, в котором сообщается о положительной корреляции между IQ и благополучием среди населения в целом. Однако, как и большинство вещей в жизни, дьявол кроется в деталях.Авторы исследования любезно предоставили мне дополнительные данные, показывающие, что если разделить благополучие на разные факторы, связь между IQ и «удовлетворенностью обстоятельствами и отношениями» будет более чем в три раза выше, чем корреляция между IQ и «чувством собственного достоинства». Направление и исполнение «.

Это открытие подчеркивает критическую разницу между счастьем и смыслом жизни. В то время как счастье и удовлетворение жизнью больше связаны с получением того, чего вы хотите, и чувством хорошего самочувствия, смысл больше связан с развитием личной идентичности, выражением себя и сознательной интеграцией прошлого, настоящего и будущего опыта.

Чем больше я изучал литературу, тем больше понимал, что в этой области основное внимание уделяется «известности» и «счастью» как важным результатам для интеллектуально одаренных людей, почти полностью игнорируя смысл. И количество исследований, в которых даже пытаются рассмотреть интеллектуально одаренных взрослых , чрезвычайно мало. Как отмечают Анджей Сековски и Малгожата Сиканса, «среди многочисленных публикаций о одаренных людях, появившихся за последние 100 лет, всего 13-14.2% имеют дело со взрослыми ».

Однако я нашел одно примечательное исследование. Эдит Поллет и Татьяна Шнелл набрали три группы участников из Австрии и Германии. Их одаренность как потенциальная группа состояла из 198 членов Mensa. Членство в Mensa предоставляется лицам, набравшим 98-й процентиль или выше по признанным стандартизированным показателям интеллекта. * Их одаренности как достижения Группа состояла из 141 австрийского лауреата академических наград, получивших академические награды в средней школе, колледже и докторский уровень.Наконец, для своей контрольной группы они набрали случайную выборку из 136 жителей Австрии, которые не были отмечены как «интеллектуально одаренные» и не имели высоких академических достижений. Во всех трех группах они оценили уровень значимости и другие аспекты своей жизни.

Их наиболее поразительным открытием было существенное снижение уровня значимости и субъективного благополучия среди группы одаренности как потенциальной по сравнению как с группой как группы достижения , так и с контрольной группой.Кроме того, по сравнению с группой одаренность как достижение , группа как потенциальная группа сообщила о более демотивирующем опыте в школе, и они воспринимали работу как гораздо менее значимую и радостную.

Исследователи также обнаружили, что группа одаренности как потенциальной группы следовала другому пути к значению по сравнению с группой одаренности как достижению . Среди одаренности в качестве потенциальной группы способность к генерации (участие во благо будущих поколений) была самым сильным предсказателем смысла жизни.Напротив, значимая работа была главным предсказателем смысла жизни среди участников группы «одаренность как достижение ». Интересно, что сострадание к себе стало важным фактором, способствующим значимости и субъективному благополучию для обеих групп: обе одаренные группы извлекли гораздо больше пользы из сострадания к себе, чем их контрольные коллеги.

Последствия

Эти открытия имеют ряд последствий, которые, как мне кажется, добавляют важный нюанс к нашему пониманию связи между смыслом и интеллектуальной одаренностью.Во-первых, они поддерживают различие между двумя различными концепциями одаренности: одаренность как потенциал и одаренность как достижение. * Действительно, нынешнее определение одаренности Национальной ассоциации одаренных детей (NAGC) включает обе концепции:

«Одаренные люди — это те, кто демонстрирует выдающиеся способности (определяемые как исключительные способности рассуждать и учиться) или компетентность (задокументированные достижения или достижения в 10% лучших или реже) в одной или нескольких областях.«

Безусловно, способности тесно связаны с компетентностью. Но эти корреляции далеки от совершенства, и для некоторых практических целей стоит различать способности и компетентность. ** С одной стороны, как я утверждал, различие признает, что многие люди способны к гораздо более высоким уровням компетентности, чем можно было бы предположить. на основе их оценок IQ.

Но более актуально для текущего исследования, различие также признает, что эти различные концептуальные представления одаренности могут быть связаны с разными способами переживания одаренности и ее реализации.Как сказала мне автор исследования Татьяна Шнелл: «В то время как некоторые [интеллектуально одаренные люди] чувствуют, что их ценят в школе, им удается найти работу, которая им подходит, они счастливы и удовлетворены, другие же не получают такой оценки в школе. , не находят своего места в обществе / работе, менее счастливы и удовлетворены ».

Наличие высокого уровня когнитивной сложности не гарантирует, что человек действительно будет мотивирован использовать свои когнитивные способности. Высокие достижения чаще связаны с высоким уровнем мотивации.Кроме того, хотя успешные люди могут быть более мотивированы внешними маркерами успеха, результаты этого исследования показывают, что люди с чрезвычайно высоким уровнем интеллекта более мотивированы просто создавать что-то, имеющее непреходящую ценность для мира.

Результаты самосострадания также актуальны здесь, потому что многие дети с высоким интеллектом могут испытывать слишком большое давление, чтобы соответствовать ожиданиям общества, основанным на их ярлыке «одаренных». Как отмечают Кэрол и Чарльз Холахан, ярлык «одаренного» может вызвать нереалистично завышенные ожидания успеха, и, как следствие, это может способствовать самоуничижению.Это давление может повысить вероятность того, что умные люди окажут на себя слишком большое давление, чтобы реализовать свой потенциал. Развитие большего сострадания к себе может быть фактором защиты от этого давления. Холаханы предполагают, что помощь одаренным людям «ценить и принимать свои достижения в рамках сбалансированного и реалистичного взгляда» может повысить их сострадание к себе, тем самым увеличивая смысл и счастье в жизни.

Я считаю, что это очень важная тема для дальнейших исследований и обсуждения в нашем обществе.Мартин Ворачек обнаружил положительную корреляцию между национальным IQ и национальным уровнем самоубийств в 85 странах. Кроме того, его повторный анализ знаменитого генетического исследования гения Термана показал, что смертность от самоубийств в течение всей жизни в четыре раза выше, чем в общей популяции среди участников со средним IQ 151. Интересно, что Холаханы также повторно проанализировали данные Термана и обнаружили, что участники, которые учились на В более молодом возрасте, в котором они участвовали в исследовании «гения» Термана, меньше шансов поверить в то, что они соответствовали своим интеллектуальным способностям в среднем возрасте, и у них меньше шансов иметь высокий уровень психологического благополучия в возрасте 80 лет.

Для ясности: я не предполагаю, что интеллект по всему диапазону баллов обычно связан с дезадаптацией. Напротив, я думаю, что есть веские доказательства того, что интеллект служит защитным фактором от многих неизбежных жизненных превратностей. Однако я действительно думаю, что доказательства наводят на мысль о том, что мы подводим наших наиболее одаренных учеников, когда настраиваем их на ожидания взрослых, что они должны быть высокими, или мы не помогаем им найти свой собственный уникальный путь к самореализации и вкладу. обществу.В сегодняшнем поляризованном мире, при общем отсутствии нюансов и открытых и честных критических дискуссий, я также думаю, что очень большое количество интеллектуально одаренных детей растет, зная, что они умные, но задаются вопросом: а что за ?

–

* Конечно, основным ограничением этого исследования является предварительный отбор одаренных популяций.

No related posts.