Контрсуггестия это: КОНТРСУГГЕСТИЯ | это… Что такое КОНТРСУГГЕСТИЯ?

 В процессе работы понял одну глубоко поразившую меня вещь. Оказывается несмотря на свой марксистски-материалистический характер теория происхождения языка Марра-Поршнева ближе всего стоит к библейскому преданию о разделении языков и «Вавилонской башне».

История с башней прекрасно всем известна:

«На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие.  И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и

смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город» (Быт. 11, 1-8).

Смысл её тоже прост. Господь смешал языки, чтобы воспрепятствовать человечеству уклониться в один общий грех,  разделил людей на народы и нации, с тем, чтобы распределить между различными группами различные пороки и дурные склонности. Разные добродетели тоже, конечно, распределены всем далеко не равномерно, но все-таки специфичность лица разных племен и народов – это скорее специфичность присущих аффектов, пороков и грехов… В результате люди не могут договориться ни на что плохое сколько-нибудь совместно, — даже на всеобщий Либерализм, Мировую революцию или глобальный Халифат, даже на разврат общий не могут договориться. Мало того, склонны поступать назло надменному соседу. Тем и живы. Пока одни культивируют садистическую агрессию, другие, назло им, пестуют человеколюбие и гуманность, зато вкупе с изнеженностью и распутством. Но едва распутство начинает входить во всеобщую моду, обязательно найдутся те, кто скажет, что развратничать слишком расточительно, а во всем нужна умеренность, аккуратность, бережливость и жадность. И так далее… Поскольку языки, как мы прекрасно знаем еще от Сепира-Уорфа, это не просто языки, а определенные картины мира, определенные конструкции поведения, характерные для разных народов.

Теперь сравним этот подход с подходом Поршнева. Поршнев вообще был типичный русский гений. Профессионально занимался одним (средневековой Францией), при этом всю жизнь разрабатывал свою Идею – гипотезу о происхождении человека, которая настолько экстравагантна, что вызывала у антропологов настоящую истерику – палеоантроп ел падаль, потом научился убивать и есть себе подобных, для чего вывел специальную породу особенно кротких существ, ставших – современными людьми, поскольку у них отсутствовал, в отличие от палеоантропов, инстинктивный запрет на убийство других видов. В итоге неоантропы всех и одолели, а человеческая культура – система отталкиваний от того отвратительного существа-людоеда (разумеется, так и подмывает назвать его не йети, а еху), которое некогда вывело нас, людей, в качестве своей кормовой базы. На самом деле гипотеза не столько марксистская, сколько сама по себе гностическая (а гностицизм – известный порок значительной части русских гениев).

Чтобы подтвердить гипотезу Поршнев искренне надеялся найти снежного человека. Самое смешное, что гипотеза начинает в некоторых частях подтверждаться, по крайней мере в рамках дарвиновской эволюционной парадигмы, – что «палеоантропы» питались падалью, а не охотились сейчас признает большинство антропологов.  Интересно и то, что Поршнев фактически признает факт эволюционного разрыва (еще точнее – «взрыва», которым является человеческая история в истории  природы) между человеком и нечеловеком, который ставит Дарвинизм под вопрос весьма и весьма серьезно. А его концепция «искусственного отбора», породившего неоантропа фактически дарвинизм в подходе к человеку убивает… Ну да не суть – в конечном счете гностический эволюционизм, с Еху в качестве творца, ничем не лучше дарвинизма.

Но вот теория суггестии, палеопсихология (подробней, хотя и не интересней всего изложенная в большой книге «О начале человеческой истории») даже если всю остальную поршневскую пра-антропологию отбросить, имеет совершенно самостоятельное и революционное значение. Логика проста – в обезьяньем стаде основным каналом управления является имитация – вожак делает, остальные повторяют, вожак захватывает, запрещает, принимая угрожающие позы – остальные подчиняются. Вожак может в любой момент подкрепить свое действие санкцией, применить силу и защиты от него нет. Однако есть лазейка, на которую Поршнев и указывает – с каждым рефлекторным действием сцеплено другое, которое тормозится первым, условно говоря, пока обезьяна пьет она не чешется. И возможно высвободить этот заторможенный рефлекс, тем самым затормозив другое действие. Это возможно сделать с помощью имитации, подражания. Например, если пьющей обезьяне сымитировать чесание, то она займется им, забыв даже физиологическую потребность в питье. И вот, среди предполагаемых пра-людей троглодитов (кушающих других) воцаряется интердикция, умение блокировать действия других сородичей, а заодно и других животных в своих интересах – прикрываясь от хищников другими хищниками, вынуждая их оставлять добычу и т.д.

Вслед за характерной для троглодитов интердикцией наступает время суггестии, то есть второй сигнальной системы, словесного или предсловесного воздействия на других людей, характерного для неоантропов. Это воздействие полностью блокирует все инстинкты (и, прежде всего, – защитные инстинкты) жертвы, вынуждая её отказываться от полезных для нее действий, вынуждая ее к «насильственному» альтруизму. Примеры гипнотической суггестии, предания о пении сирен и т.д. слишком обширны, чтобы их тут приводить. Фактически суггестия оказывается на новом уровне синтезом имитативного и интердиктивного управления, — это навязывание своего желания, но навязывание теми средствами, которые прежде применялись для противодействия такому навязыванию. Предполагается при этом, что словесные формулы (буду ли я далек от истины, если назову их заклинаниями) способны напрямую перехватывать управление нервной системой другого человека.

Дальше наступает следующий шаг, который Поршнев называет контрсуггестией и который кладет в основу человеческой истории. Это сопротивление суггестии, отказ от выполнения того приказа, который заключен в суггестивном заклинании. Таких форм контрсуггестии несколько – уклонение от слышания (вплоть до простого заткнуть уши), передразнивание и высмеивание, молчание. Понятно, что контрсуггестия ведет к четкому психологическому формированию индивида, того я, которое уже на уровне слов, второй сигнальной системы, говорит свое нет, подтверждая голос инстинкта и мешая его отключить. И одна из основных форм контрсуггестии – это прерывание коммуникациис другими группами людей, ограничение своей возможности услышать только ближайшими соседями и родными, которые говорят с тобой на одном языке.

Дальше лучше процитирую знаменитую работу «Контрсуггестия и история»:

«Если невозможно вовсе не слышать звуков речи, можно их не понимать, не принимать, перекрыть фильтром. В частности, психолог может предложить именно такую гипотезу глоттогонии — происхождения множественности языков. Как известно, издревле существуют в лингвистике две противоположные модели: Н. Я. Марр описывал их как пирамиду, стоящую на вершине, т. е. начинающуюся с общего праязыка, понемногу разветвляющегося; и как пирамиду, стоящую на основании, т. е. начинающуюся с великого множества соседствующих языков (по С.П. Толстову, «первобытная лингвистическая непрерывность»), которые затем, скрещиваясь, расходясь и снова скрещиваясь, укрупняются и в перспективе движутся к единству. В этом вековечном споре, возможно, правы обе спорящие стороны: процесс мог идти в глубинах предыстории по первой модели, чтобы позже уступить место второй. Однако и первую модель невозможно понимать в смысле классического сравнительного языкознания: если вначале еще не было множественности языков, то вместе с тем это не был еще и язык, это была лишь некоторая психофизиологическая фаза на пути становления человеческой речи — фаза суггестии. Язык же — это уже обязательно данный язык в его отличии от другого или других, посредством этого отличия он и складывался как язык, а тем самым — и как сфера непонимания для иноязычных (возможно, через промежуточное звено или пограничное явление билингвизма).

Непонимание прикрывает человека от суггестии. При этом непонимание наиболее радикально на уровне фонологическом, когда невозможны вообще восприятие и репродукция слова, а без этого не может быть акта внушения. Следовательно, здесь контрсуггестия состоит, как бы в фонологической глухоте по отношению ко всем другим способам произносить что-либо — кроме узко ограниченного способа своих ближних. Правда, сила внушения последних при этом, может быть, даже возрастает, так что следующая ступень контрсуггестии потребует уже снова приобщения  к чужим звукам, чтобы взаимно нейтрализовать разные суггестии. Непонимание может пролегать позже уже не на фонологическом уровне, а на лексическом, синтаксическом и логическом уровнях. Но это относится уже не только к истории языков (глоттогонии), но и к истории развития мышления».

Другими словами, язык как специфическая коммуникативная форма – это не средство понимания между людьми (что возможно и многими другими способами), а средство непонимания, средство самозащиты от внушения. Если учесть, что суггестия понимается Поршневым не как средство побудить людей на что-то хорошее, а как манипулятивная форма, форма прямой эксплуатации, то библейская аналогия окажется если не полной, то очень близкой. После распространения контрсуггестии невозможно до какого-то момента появление мега-суггестора, который смог бы побудить людей на сооружение Вавилонской башни. Контрсуггестия выступает как синтез суггестии и интердикции.

Разумеется, осуществляется и следующий синтез – суггестии и контрсуггестии, который, за неимением креатива, Поршнев называет контр-контрсуггестией. Это преодоление контрсуггестивного сопротивления с помощью принуждения или убеждения. Принуждение это возвращение к первоначальным имитативным ходам вожака стаи, применение на новом уровне возможных физических санкций, точнее – их угрозы. Это манипулирование страхом, а значит теми самыми инстинктами, которые пытается отключить суггестия. Теперь они не отключаются, а подчиняются суггестивным целям – страх голода против страха смерти, чтобы заставить во имя пропитания жертвовать жизнью, или наоборот – страх смерти против страха голода, чтобы заставить из страха перед насилием работать день и ночь за похлебку и отдавать господину последнее. Убеждение – это встраивание внешних аргументов во внутреннюю речь, внутреннее кольцо, предложение своей воли в убедительных для «Я» формах, попытка доказать, что в подчинении требованию ничего противоречащего интересам индивида или его группы нет. Контр-контрсуггестия создает великие идеологии, государства, религии и культуры.

На самом деле дальше по этому кольцу можно двигаться почти до бесконечности, как и по кольцу оборонительных и наступательных вооружений. Во всяком случае, моя собственная теория смыслократии  находится в полной конвергенции с поршневскими воззрениями, интересно, что мне даже пришло в голову понятие «смыслового интердикта», хотя к тому моменту я Поршнева еще не читал. Фактически такой смысловой интердикт – есть развитая форма интердикции-контрсуггестии, однако сама смыслократия – это продолжение линии суггестия-контрконтрсуггестия, контроль уже не над инстинктами и не над мыслями, а над самой возможностью говорения, над возможным смысловым полем.

Смыслократия, как должно быть понятно из вышесказанного, должна быть в состоянии воздействовать как на не-смыслократические структуры государства, так и на общество. Главное из обычно «избегаемых» средств воздействия — это смысловые санкции, отказ от признания осмысленности тех или иных действий бюрократии или отдельных полномочных властителей, отказ от смысловой легитимации их действий.  Каким образом такие санкции могут быть осуществлены через каналы медиакратии или экспертократии в современных обществах все представляют достаточно хорошо. Однако и там, где смыслократы таких возможностей не имеют их отказ производить санкционирующие ту или иную политику смыслы ведет к катастрофе этой политики.

Впрочем, поскольку смыслократия претендует на внутренний контроль над государством как над интеллектуальной системой, государство не может быть преимущественным объектом ее репрессивного воздействия. Задача смыслократии состоит в том, чтобы подчинить себе общество, не находясь в зависимости от силового аппарата государства и манипулятивного аппарата медиа. Здесь также речь идет, прежде всего, о смысловых санкциях, о возможности «отзыва» или «перекрытия» смысла социального существования. Можно говорить о мало обсуждаемом по каким-то причинам феномене «обратной делегитимации», осуществляемой не «снизу вверх», в форме отказа подвластных в доверии власти, а наоборот — в форме отказа властью в доверии подвластным, а стало быть и отказа в осуществляемой государством защите от тех или иных угроз.

В современных правовых обществах такая возможность не обсуждается, существуя лишь в экстремальной форме «лишений гражданства», «обратная делегитимация» спрятана на самое донышко перечня угроз, даже ниже чем угроза репрессиями или смертью. Но в древности она практиковалась широко в разных формах — проклятия, изгнания, остракизма, интердикта, то есть полной десоциализации того лица или группы, к которым применена данная санкция. В некотором смысле они выключались при этом не только из социальных связей, но и выводились из-под действия физических и метафизических законов, работающих в данном социуме, лишались защиты и покровительства со стороны богов социума.

Аналогичным орудием воздействия на тех, кто противится её власти, обладает и смыслократия. Смысловой интердикт означал бы полное обрубание социальных коммуникаций к тому, на кого он наложен, перестройку смысловых полей таким образом, чтобы «отлученному» не находилось в них никакого обоснованного, «осмысленного» места, деградацию или превосходящее перекрывание тех смыслов, с помощью которых отлученный сообщается с миром. Речь идет, таким образом, о внутреннем, смысловом изгнании, которое довольно быстро порождает и внешнюю десоциализацию, поскольку социум больше не испытывает потребности в данном лице или группе. Это не означает внешние репрессии в отношении отлученных, «обратная делегитимация» означает снятие вокруг отлученных системы защиты.

Выжить и действовать в условиях такого смыслового интердикта под силу только тем, кто сам обладает исключительно мощным смыслократическим потенциалом, несет свой смысл в себе, не нуждаясь в его поддержке окружающими людьми или группами. Но такое существование отлученного означало бы, фактически, рождение нового социума со своей сферой смыслов. Логика смыслократии тем самым не была бы нарушена.

Интересно, что сейчас мы сталкиваемся с исключительно красивой в своей трагичности ситуацией, которой мир не знал со времен «великой схизмы», когда действовали одновременно два, а то и три папы, наложившие друг на друга интердикт. Сейчас две группы наших смыслократов наложили своеобразный смысловой интердикт друг на друга, и разделившись на «кремлевцев» и «оппозицию», на «националистов»  (как бы националистов) и «православных» (тоже весьма условная оценка). Еще недавно они были чем-то единым, и вот пытаются выдернуть смысловое поле друг из под друга, обессмыслить существование и логику противоположной стороны.  Одни используют все диссидентские технологии, наработанные Андреем Сахаровым и Джином Шарпом (даром что группа состоит из бывших антилибералов, антисемитов и антиамериканистов), другие осваивают и исторически отработанные и совершенно новые технологии реакции, вроде упомянутой мною обратной делегитимации.

Но, конечно, я бы поставил на «националистов» — Кремль умеет бегать на большие дистанции, либо плести совсем уж оперативные интриги. Первое не спасает, поскольку не хватает времени, второе, поскольку слишком мелко. Оппозиция всегда берет в России хорошим средним уровнем, — сплоченностью, организованностью, отсутствием провисаний и, главное, устойчивой игрой на понижение, умением поднагадить тогда, когда власть казалось бы уже почти добилась позитивного результата для себя и для страны и не оставить той никаких шансов (типичный пример – 1917 – несколько месяцев до наступления, которое должно закончить войну, Германии попросту не выдержать совокупного давления с двух фронтов, а победа в войне стабилизирует русское общество на долгие десятилетия). Сейчас происходит то же самое, — нас подстрелят за несколько секунд до того, как все должно стать хорошо, и дальше кровавый хаос, борьба всех против всех, очередная ротация элит с минимальным шансом на то, что страна еще раз вытащит счастливый билет и ей выпадет хотя бы упырь Ленин, а не слюнтяй Керенский…  Все, «а может быть», я, честно говоря, отметаю, поскольку в «а может быть» давно верить перестал. Это «а может быть» срабатывает только в качестве чуда. Например спускается Господь, и смешивает языки. Но это закономерность для христианской, а не для нашей гностической реальности…

 Но вернемся к Поршневу. Удивительно то, что эта революционная теория, которая стоит десяти фрейдов, ста Юнгов и ста тысяч фроммов не разрабатывается даже в самой России. Есть только какие-то совсем уж жалкие поделки в духе детского приложения к журналу «Юный техник». Поршнев медиевист имеет еще некоторый респект, в прошлом году столетие отмечали. Поршнев философ, социолог и психолог – нет… И это при том, что она, при её очевидном гностицизме в криптометафизике в разы более русская, христианская и православная, чем все западные теории, ошметками которых мы питаемся…  

Много у нас гениев, господа. Очень много. Как грязи… Раз валяются на дороге…