Аксиологическая концепция культуры
05.06.2021
Аксиологическая концепция культуры — подход к изучению культуры, в рамках которого культура рассматривается как система базовых ценностей общества.
«Аксиология культуры представляет собой ценностную теорию культуры и одновременно философское учение о культурных ценностях».
История зарождения аксиологической концепции
Советский и российский философ и культуролог М. С. Каган отмечает, что «суждения о различных видах ценности — о благе, добре, красоте, святости и т. п. — мы встречаем и у классиков античной философии, и у теологов средневековья, и у ренессансных мыслителей, и у философов Нового времени, однако обобщающего представления о ценности как таковой и соответственно о закономерности ее проявления в различных конкретных формах в философии не было до середины прошлого столетия».
Становление философской теории ценности в конце XIX—начале XX вв
Важную роль в становлении аксиологической теории и утверждении ценностного подхода к культуре сыграла философия Ф.
Ницше: «Идея ценности в метафизике пришла к господству … решительно только через Ницше», поскольку создатель образа Заратустры само бытие трактовал в конечном счете не как объективную реальность, а как ценность, тем самым растворяя онтологию в аксиологии. Роль Ф. Ницше в становлении аксиологии отмечал и В. Виндельбанд, и упоминавшийся ее историк А. Штерн, говоря, что творец Заратустры «взрыхлил почву» для разработки теоретических основ философии ценности».
«В 1902 г. французский философ П. Лапи в работе „Логика воли“ вводит для обозначения теории ценностей термин аксиология (от греч. axios — ценный), вытеснивший предложенный в том же 1902 г. И. Крайбигом термин „тимология“ (от греч. timia — ценимый). Э. Гартман определяет место Axiologie в своей „Cистеме философии в общем очертании“ (1907—1909 гг.) наряду с гносеологией, натурфилософией, метафизикой, этикой, эстетикой и философией религии, утвердив тем самым название и статус новой философской дисциплины».
В 1905 Г. Риккерт в своих работах излагает культурфилософскую концепцию, созданную им на основе ценностной теории.
Эта концепция подразумевает, что реальный мир состоит из бытия и ценностей. «Само бытие, в свою очередь, может быть двух видов, во-первых, связанное с ценностями — это блага, а совокупность благ и есть культура как «совокупность объектов, связанных с общезначимыми ценностями и лелеемых ради этих ценностей». Во-вторых,- ценностно нейтральные, прежде всего природные явления, не относящиеся к культуре. На этом основании он и различает науки о природе и науки о культуре, пользующиеся впервые введенным Г. Риккертом методом отнесения к ценности. Выявленная с помощью этого метода «культурная ценность определяет выбор исторически существенного».
Постепенно развитие аксиологических представлений привело к пониманию культуры как «мира воплощенных ценностей», и ее изучение стало сводиться к описанию истории ценностей; так родилась новая наука — история культуры, и, как утверждает М. С. Каган, из этих же предпосылок выросла квазиисторическая теория «локальных цивилизаций» О. Шпенглера и его последователей.
М.Шелер разрабатывает принципы ценностной культурфилософии, содержательной этики ценностей и философской антропологии. «Ценности культуры являются, по Шелеру, производными от духовных ценностей, в виде, например, сокровищ искусства, научных институтов, позитивного законодательства, представляя собой «культурные блага в собственном смысле слова».
Содержательным анализом культуры на ценностной основе фактически являются «Этика» (1925 г.) и «Эстетика» (1945 г.) Н.Гартмана. Он выделил шесть иерархически расположенных классов ценностей (от низших к высшим): ценности блага (Guterwerte), то есть пользы и отношения вещей; ценности удовольствия (Lustwerte) — приятное; жизненные ценности (Vitalwerte) — все полезное для жизни; нравственные (добро), эстетические (прекрасное) и познавательные ценности (истина). «Последние три класса являются ценностями духовной культуры в результате объективации живого духа в обеих его формах — персонально-субъективной и исторически объективной» .
Таким образом, как отмечает Выжлецов Г.
П., «онтологическая аксиология Г. Риккерта, М. Шелера и Н. Гартмана создала содержательные предпосылки для развития ценностной культурфилософии». Это отметил и М. Хайдеггер: «Философия ценности оказывается истинной научной философией культуры».
Развитие аксиологической мысли в последние десятилетия XX в
М. С. Каган в «Философской теории ценностей» выделяет характерную для этого периода активизации контактов Запада и Востока тенденцию оттеснения доминировавшего эпистемологического структурализм проблемой ценности. И в качестве одного из фактов, подтверждающих интерес к аксиологической проблематике приводит распространение аксиологического подхода на психологическую науку: «…А. Маслоу «К психологии бытия» целый раздел назван автором «Ценности», в котором ценность трактовалась как избирательный принцип, свойственный всякому живому существу, от цыпленка до человека; такую концепцию психолог называет «натуралистической наукой о человеческих ценностях», считая возможным и продуктивным «изучать высшие ценности или цели человеческих существ точно так же, как мы изучаем ценности муравьев, лошадей или деревьев, или, если хотите, марсиан».
Аксиологическая концепция проникала в конкретные области гуманитарного знания — в социологию, культурологию и искусствознание: «в обобщающих трудах по социологии Р. Пэнто и М. Гравица «Методы социальных наук» и Г. Беккера и А. Боскова «Современная социологическая теория», в монографиях П. Сорокина, М. Рокича, Е. Коуэлла и многих других (в книге М. Рокича «Природа человеческих ценностей» библиография насчитывает более 250 названий книг и статей, посвященных проблемам социологического анализа ценностей, причем в обычном для американских ученых стиле в ней приводятся только работы на английском языке), проблема эта подвергается самостоятельному методологическому анализу, а Ф. Коуэлл, посвятивший свое исследование месту ценности в социологической концепции П. Сорокина, не только интерпретировал в аксиологическом духе различение П. Сорокиным «идеационного», «сенситивного» и «идеалистического» типов культуры, но пришел вообще к выводу, что «социология в основе своей есть исследование ценностей».
Развитие аксиологической концепции в конце XX-начале XXI вв
«Современная онтологическая „аксиология культуры“ (1996 г.) обосновывает объективность культурных ценностей трансцендентностью их источника… Аксиология культуры, являясь основой современного гуманитарного знания в целом, опирается на рациональность как действенную активность разума», — утверждает Г. П. Выжлецов.
«Культура, в конечном итоге, есть реализация ценностей как воплощения трансцендентного и живого человеческого духа. Поэтому аксиология культуры является на современном этапе сущностным ядром всего гуманитарного знания, а его истиной становится духовная ценность. В противовес распространенному и распространяемому сегодня узко прагматическому, технократическому мышлению, духовно-ценностное, смысложизненное содержание гуманитарного знания превращает его в убеждение как основу принятия жизненно важных решений, поступков, поведения и, в конечном итоге, судьбы. Именно от его качества и степени влияния напрямую зависит дальнейшее развитие и всего общества, и каждого человека в реалиях XXI века».
Критика
Аксиологическая концепция встретила критику со стороны представителей марксистской философии, которые отвергали само понятие ценности как «буржуазное» и считали аксиологию идеалистическим учением (как, впрочем, и философскую антропологию, и культурологию — все, что выходило за пределы теории познания, к которой сводился диалектический материализм, и содержания исторического материализма, трактованного как «общая социология»).
В наше время также можно найти тех, кто стремится опровергнуть аксиологическую теорию. Например, в статье С. Е. Янчина с позиции онтологических ориентиров основных направлений современной философии, дается критика попытки представить ценность в качестве универсального основания человеческого бытия и культуры: «…Отношение смысла и ценности можно понимать как экзистенциальную антиномию, где ценность обнаруживает себя как субъективированный культурой смысл. Падение смысла в ценности — неизбежно. В современном мире „позднего капитализма“ это падание происходит с заметным ускорением.
Философия, в рамках своей критической миссии, разоблачает мифологию ценностей и тем самым хранит смысл человеческого бытия в культуре».
- Открытый чемпионат Хорватии по теннису 2014
- Байкин, Александр Фёдорович
- Вуэльта Испании 2017
- Особенности машин для мойки ящиков и тары
- Непрерывный вибромониторинг оборудования — Решения для предотвращения незапланированных простоев
- Плюсы и минусы лазерной очистки металла
- Как понять, что в трубе образовался засор
- Осмотр и ремонт дома в весеннее время
- Ропажи
- Чемпионат мира по футболу 2006 (отборочный турнир, КАФ)
Эксперимент Милтона Рокича: что произойдет, если трех Иисусов поместить в одну психиатрическую клинику?
В 1959 году психолог Милтон Рокич задал себе следующий вопрос: «Где предел человеческой веры и религии?» С этой идеей и начался эксперимент, известный как Троица Христовская. В ходе исследования изучалось поведение трех человек, которые утверждали, что являются самим Иисусом.
Что произойдет, если каждый из них столкнется с самым невероятным парадоксом, который только можно себе представить? Идея эксперимента была ясна. Милтон Рокич хотел проверить возможность сломить величайшую веру в человека, довести человеческий разум до предела, изучить силу, которая могла что-то противопоставить любому принципу логики.
Милтон Рокич был польским психологом, он работал профессором в нескольких американских университетах. Рокич провел крайне важное исследование в 1950-х годах на юге Соединенных Штатов, где он попытался определить основу расы. Сделанное заключение позволило установить, что проблема была напрямую связана с социально-экономическим уровнем и собственным статусом граждан.
Позднее вышло издание его книги «Природа человека Авалий», в которой Рокич намеревался объяснить целый ряд ценностей, которыми люди руководствуются в своей жизни. Книга, в которой он пришел к выводу, что у каждого из нас есть относительно небольшое число отличительных человеческих ценностей, то есть, внутренние опорные точки.
Их использует каждый человек, чтобы развивать свои отношения, и благодаря им можно предсказать наше поведение, включая политический выбор или религиозные убеждения.
Поиски Христов
Психолог длительное время изучал взаимосвязи между личностью человека и его самыми близкими убеждениями. Все эти работы всегда ставили одни и те же вопросы: являются ли эти внутренние модели поведения фундаментальными для определения личности?
На примере своих дочерей Рокич видел, насколько они чувствительны к любой попытке нарушить их личность. В своих книгах он говорил об эпизоде, в котором, в шутку, он намеренно перепутал имена двух дочерей, и они обе начали нервничать. Затем Рокич сказал, что это не игра, когда они обе попросили его остановиться. Это простейший эксперимент по атаке ядра самого близкого убеждения, которая затрагивает чувство идентичности.
Так он пришел к выводу, что может провести аналогичный эксперимент с тремя людьми, у которых в голове была какая-то психотическая черта и которые думали, что в них живет кто-то другой.
Идея заключалась в переосмыслении личности и влиянии на поведение человека его внутренних предубеждений при встрече с другим человеком, который имеет аналогичные мысли и убеждения.
Именно в шестидесятых годах Рокич начал свой поиск среди 25 000 пациентов в пяти психиатрических центрах в Мичигане. Найдены всевозможные «боги», в том числе и Белоснежка и среди них дюжина Христов.
«Здравствуйте, меня зовут Иисус»
Ученый выбрал двух «Иисусов», которые уже проживали в клинике в Ипсиланти, где и проводился эксперимент. Сюда же перевели третьего «Бога». На протяжении двух лет они будут спать в соседних кроватях и вместе выполнять различные задачи.
Собрав три «божества», пришло время для презентации. 1 июля 1959 года трое мужчин встретились в комнате, где их ждал Рокич. Психолог любезно попросил всех трех представиться:
«Здравствуйте, меня зовут Джозеф Кассель, я Бог».
«Меня зовут Клайд Бенсон, но вы можете называть меня Христом».
«Здравствуйте, друзья, моя запись о рождении — это реинкарнация Иисуса из Назарета».
Так начался один из самых странных экспериментов в истории психологии. В этом исследовании никто не знал, как отреагируют пациенты, когда они знали о существовании другого «Иисуса» (Бог или Иисус был тем же самым для всех трех).
Троица
Первым Христом был Леон Габор из Детройта. Габор вырос в фанатичной и ультрарелигиозной семье, прошел через армию и затем вернулся, чтобы жить со своей матерью. В 1953 году, в возрасте 32 лет, он начал слышать голоса, говорящие ему, что он Иисус. Год спустя он был помещен в психиатрическую больницу.
Клайд Бенсон родился в Мичигане. Когда ему было 24 года, его жена, зять и родители погибли в результате несчастного случая. Позже его дочь вышла замуж и ушла от отца. Это было время, когда Бенсон начал пить и женился снова. Затем он столкнулся с насилием и оказался в тюрьме, именно в заключении он понял, что он Иисус.
Последним из добровольцев был канадец Джозеф Кассель. Человек, который описал себя как одинокого. Кассель имел бурный брак и двоих детей, хотя со временем начал опасаться за свою жизнь, думая, что его собираются отравить. Именно эта паранойя привела его в институт в Ипсиланти в 1939 году. Ему было 39 лет, а спустя 10 лет он начал думать, что это был Бог.
Первые сложности
В соответствии с разработанным сценарием, Рокич создал серию тем для обсуждения на каждой из ежедневных сессий. Они говорили о своей семье, детстве, своих женах и, наконец, несколько раз в день, о своей личности. Именно последняя тема вызывала горячие дебаты. Через три недели после начала сеанса произошла первая неожиданность: Габор сказал, что Адам был черным. Бенсон не нашел, чем ответил и просто накинулся с кулаками на своего собеседника. После этого произошло еще две драки, но в остальной части эксперимента и при обсуждении нейтральных тем не было никакого насилия, и три «Иисуса» вели себя мирно и образцово.
Через два месяца психолог позволил трем мужчинам вести дискуссии. Каждый председательствовал на собраниях, выбирая тему для обсуждения. Они говорили о фильмах, коммунизме или религии, но никогда больше не затрагивали вопрос о своей идентичности. Если один из них мимоходом упоминал, что он был Богом, другие умело меняли тему. Так что ничего не происходило, чтобы поколебать убеждение, что каждый из них был истинным «Спасителем».
Доктор Дунг
Когда в клинике только появился Габор, он показал свою рукописную визитную карточку, на которой можно было прочитать: «Доктор Домино Доминорум и Рекс Рексарум, Доктор Симплис Кристиан Пуэр Менталис, реинкарнация Иисуса из Назарета». Несколько месяцев спустя в январе 1960 года Габор изменил свое имя, теперь его визитная карточка гласила: «Доктор Праведный Идеал Дунг Сэр Симплис Кристиан Пуэр Ментал Док».
Психолог быстро понял, что смена имени может предвещать изменение личности Габора, хотя для Рокича казалось очевидным, что мотивом было просто то, что Габор хотел избежать будущей конфронтации с другими «божествами».
В результате эксперимента психолог прочитал пациентам статью об эксперименте, который он проводил с ними. Статья была опубликована в местной газете.
Затем Рокич спросил Бенсона, знает ли он, о ком они говорят. Бенсон сказал, что понятия не имеет, поскольку их имена не фигурируют в статье. Затем Рокич спросил, кто, согласно статье, стал более известным (в данном случае Габор), на что Бенсон ответил, что этот человек тратит время, пытаясь стать Иисусом.
Скором времени в поведении Габора появились значительные изменения. Пациент стал считать, что не он является Иисусом, а его супруга и есть Бог. Пикантности ситуации добавляло то, что жена Габора существовала только в его фантазиях. Доктор Роуз стал поддерживать эту идею и даже писал своему подопечному письма, подписываясь супругой Габора.
Три Христа предпочли мир
15 августа 1961 года, через два года после первой встречи, три Христа встретились в последний раз.
Рокич уже оставил всякую надежду, что любой из добровольцев вернется в нормальное состояние после терапии. Мало того, что, в конце концов, он признал, что трое мужчин предпочитали просто жить в мире между собой, а не пытаться решить вопрос об их идентичности и не спорили, кто был больше «Богом», чем другие.
Чем завершился эксперимент
Эксперимент превратился в книгу под названием «Три Христа из Ипсиланти» 1964 года. В то время ее критиковали за мораль проекта из-за нечестности и манипуляций психолога с пациентами. Сам Рокич позже пожалел о своем эксперименте. Психолог извинился в эпилоге издания 1984 года:
«Несмотря на то, что эксперимент не исцелил ни одного из трех «Христов», он излечил меня от моего божественного заблуждения, в котором я думал, что могу манипулировать ими и освободить их от их убеждений. Я действительно не имел права даже во имя науки играть в Бога и так долго вмешиваться в их повседневную жизнь».
Детская, юношеская и юношеская литература Чтение финалистов книжной премии Колорадо
Когда
Суббота, 29 апреля
16:00 – 17:30
Где
Библиотека Рут Холли, 685 N Murray Blvd, Колорадо-Спрингс , 80916
Описание события
Книжная премия Колорадо ежегодно отмечает выдающиеся литературные достижения Колорадо, отмечая достижения авторов, редакторов, иллюстраторов и фотографов. В ходе этого бесплатного публичного чтения финалисты будут читать свои работы, а участники смогут задавать вопросы. Избранные книги финалистов будут доступны для покупки на чтениях и через Poor Richard’s Books & Gifts на сайте Poorrichardsdowntown.com.
Финалисты конкурса детской литературы
Если исчезнут тигры
Лили Уильямс
Что произойдет, если тигры исчезнут? Узнайте об этом в пятой книге отмеченной наградами серии «Если животные исчезли», в которой рассказывается о последствиях мира без тигров.
Существует девять подвидов тигров, но три из них уже вымерли. Они играют очень важную роль в поддержании баланса природы, но из-за увеличения численности населения, браконьерства и многого другого они находятся в опасности. Присоединяйтесь к Лили Уильямс, чтобы узнать о разрушительной реальности того, как мог бы выглядеть наш мир без тигров. Лили Уильямс — автор и иллюстратор книг «Если исчезли акулы», «Если исчезли белые медведи», «Если исчезли слоны» и «Если исчезли пчелы». Она выросла в Северной Калифорнии, где получила степень бакалавра искусств в Калифорнийском колледже искусств. Лили стремится вдохновлять на перемены, вовлекать аудиторию и обучать людей всех возрастов своими работами. Она живет в Айдахо-Спрингс.
Плыви, Джим!
Kaz Windness
Крокодил Джим боится плавать или, скорее, тонуть. Болото его семьи слишком глубокое, слишком темное и слишком большое. Но, возможно, он мог бы плавать, если бы только было болото поменьше, где он мог бы попробовать это на своих условиях.
Джим вертится-качается повсюду, пока не находит идеальное место. С помощью плавучих средств и своих сестер Джим мог бы найти в себе смелость противостоять своему страху и показать всем, включая себя, что Джим умеет плавать! Каз Винднесс — автор-иллюстратор, которая любит рассмешить своих читателей. Когда она не пишет и не иллюстрирует книги, Каз преподает иллюстрацию в Колледже искусств и дизайна Роки-Маунтин. Она является автором 15 книжек с картинками, в том числе «Битси-летучая мышь», «Школьная звезда» и «Червяк и гусеница — друзья». Каз живет в Торнтоне.
Сильви
Джин Рейди и Люси Рут Камминс
Один маленький паучок идет на большой риск, чтобы собрать вместе людей, за которыми она наблюдает в своем многоквартирном доме, в этой очаровательной книжке с картинками от знаменитого автора и иллюстратора Трумэна. Бестселлеры и отмеченные наградами иллюстрированные книги Джин Рейди заслужили признание читателей и слушателей всех возрастов и со всего мира. Среди ее книг Трумэн и Сильвия, иллюстрированные Люси Рут Камминс.
Она является трехкратным обладателем Книжной премии Колорадо, лауреатом золотой премии «Выбор родителей», лауреатом премии «Шарлотта Золотова» и отмечена в списках «Лучших» журналов School Library Journal, The New York Times, NPR и Amazon. Джин живет в деревне Гринвуд.
Финалисты молодежной литературы
Папина подруга и другие заботы
Келли Крокер
Папа не так давно встречается со своей новой девушкой, поэтому Ава уверена, что в ее жизни ничего не должно измениться. То есть, до дня после окончания шестого класса, когда папа увозит ее в отпуск, чтобы встретиться с девушкой и ее дочерью в ужасающем Колорадо, где даже белки могут убить вас! Чтобы совладать со своим беспокойством, избежать высотной болезни и выжить в горах, может потребоваться вся сила Авы, но, по крайней мере, это путешествие продлится всего две недели. Верно? Келли Крокер — журналист, автор статей для Better Homes and Gardens, Parents и Glamour. Она имеет степень магистра писательского мастерства для детей и молодежи Вермонтского колледжа изящных искусств и степень бакалавра в области редактирования новостей Школы журналистики Миссури.
Она живет в Денвере.
Средняя школа: рекомендуются защитные очки
Джессика Спир и Лесли Имгарт
Да, в средней школе есть интересные вещи, например, больше независимости, новые друзья и новые занятия. Но есть и сбивающие с толку вещи, такие как суровое суждение, вся эта «популярность» и, конечно же, драма. Джессика Спир — отмеченный наградами автор книг BFF или NRF (Not Really Friends)? Путеводитель для девочек по счастливой дружбе. Сочетая юмор, немного науки, историй и идей, ее тексты раскрывают социальные вещи, пик которых приходится на подростковый возраст. У нее степень магистра социальных наук, и она изучает темы таким образом, чтобы они были связаны с детьми. Джессика регулярно фигурирует в СМИ и публикует материалы по темам, связанным с детьми, воспитанием подростков и дружбой. Лесли Имгарт — иллюстратор, художник и писатель из Эдинбурга. В своей автобиографической работе Лесли документирует искренние наблюдения, забавные разговоры и все остальное, что кажется важным.
Сестринство сыщиков
Дженнифер Чемблисс Бертман
Мейзи всегда предполагала, что знает все о своей бабушке Джакузи. Итак, когда коробка, полная старинных книг Нэнси Дрю, остается в комиссионном магазине ее мамы, Мейзи с удивлением обнаруживает старую фотографию своей бабушки и двух других женщин, спрятанных под коллекцией. Решив узнать правду и вдохновившись наследием Нэнси Дрю, Мейзи начинает собственное расследование с помощью новых друзей, Нелл и Кэма. Эта межпоколенческая тайна, наполненная литературной историей, дружбой и семейными тайнами, отдает дань уважения самой известной в мире девушке-детективу. Дженнифер Чамблисс Бертман — автор бестселлеров по версии New York Times из серии «Книжный мусорщик» и книги с картинками «Доброе дело может вырасти», иллюстрированной Холли Хатам. Дженнифер имеет степень магистра писательского мастерства и живет в Эри.
Тотальность! Путеводитель по затмению в рифмах и науке
Джеффри Беннетт
Эта книга представляет собой уникальное сочетание рифмы и науки, что делает ее подходящей для самых разных возрастов.
Книга включает в себя глоссарий, рекомендуемые задания и краткий научный обзор затмений — функции, которые принесут особую пользу родителям и учителям, обучающимся вместе со своими учениками или детьми. Астрофизик и педагог Джеффри Беннетт является автором многочисленных книг, в том числе учебников для колледжей по астрономии, астробиологии, математике и статистике, книг для широкой публики и шести предыдущих книг для детей. Все шесть детских книг были отмечены многочисленными наградами, в том числе премией Американского института физики и научной коммуникации, и были прочитаны астронавтами на борту Международной космической станции в рамках программы Story Time From Space. Доктор Беннетт живет в Боулдере.
Финалисты молодежной литературы
Азар в огне
Оливия Абтахи
Первый год обучения четырнадцатилетнего Азара Росси в старшей школе в основном был молчаливым, и это было намеренно. После тяжелого случая колик в детстве голосовые связки Азар разорваны и полны узелков, из-за которых она хрипит на зависть курящей лягушке-быку.
Когда она слышит о местном конкурсе «Битва групп», она не может устоять перед этим. Азар любит музыку, любит писать песни, но с ее голосовыми связками она никак не может петь свои песни на сцене. Выросшая в округе Колумбия, Оливия поглощала книги и пряталась в пустых классах во время учебы, чтобы закончить их. Ее дебютный роман Perfectly Parvin был опубликован в 2021 году издательством Penguin Random House Putnam Books для юных читателей и получил награды SCBWI Golden Kite Honor и YALSA Odyssey Honor, а также многочисленные отзывы со звездами. Она живет в Денвере.
Яркие руины
Саманта Кохоу
Единственная жизнь, которую когда-либо знала Мэй, — это жизнь на острове на благотворительность богатой семьи Проспер, которая контролирует магию острова и его духов. Мэй жаждет собственного волшебства и места в семье Проспер, где ее лучшая подруга Коко увидит в ней равную, а любимый Майлз, наконец, увидит ее. Пока Мэй и ее друзья разгадывают тайны острова и магию Просперов, Мэй начинает сомневаться в том, на чем был построен ее мир.
Саманта Кохо пишет исторические фэнтези для молодых взрослых. Она выросла в Сан-Луис-Обиспо, Калифорния, и делит свое время между преподаванием латыни, заботой о матери, письмом, чтением и удалением наречий. «Золотая ярость» — ее дебютный роман, и она живет в Денвере.
Холодная ночь, быстрые волки
Мэг Лонг
Одинокая девушка полна решимости выжить. Дикому волку, которому она должна научиться доверять. Только один шанс сбежать с их ледяной планеты: гонка по смертоносной тундре. Пока девушка и волк создают тонкую связь и сражаются, чтобы спастись от ледяных гоблинов, гигантских медведей и безжалостного лидера банды, намеревающегося поймать их обоих, один вопрос неуклонно заставляет их двигаться вперед: куда вы поворачиваете, когда негде спрятаться? Мэг Лонг родилась и выросла в Луизиане и восемь лет преподавала в средней и старшей школе, прежде чем перейти в технологическую отрасль в качестве автора контента. «Холодная ночь, быстрые волки» — ее дебютный роман, и она живет в Лейквуде.
Цена
Дополнительная информация
Children’s, Juvenile, & Young Adult Literature Finalist Reading
Контакт по мероприятию
Колорадо Гуманитарные науки
303-894 -7951
Home
Категории
- Для всей семьи
- Личное общение
- Литература
Природа потеряла свой смысл
Наука
Чтобы решить проблему изменения климата, нам нужно полностью переосмыслить наше отношение к нечеловеческому миру.
Росс Андерсен Денис Балибуз / Reuters
Сохраненные истории
Когда-то люди были довольно средним видом крупных млекопитающих, живущих за счет земли, практически не влияя на нее. Но за последние тысячелетия наше отношение к миру природы изменилось так же резко, как и наше восприятие его.
В настоящее время на этой планете проживает более 7 миллиардов человек, которые пьют ее воду, едят ее растения и животных и добывают ее сырье для создания и питания наших инструментов. Эти повседневные действия могут показаться тривиальными с точки зрения любого человека, но в совокупности они обещают оставить неизгладимый след на Земле. Человеческая сила теперь имеет геологические масштабы, и если мы не хотим устроить беспорядок в этом, нашем единственном доме, наша политика должна наверстать упущенное.
Этот сдвиг потребует радикального изменения наших представлений о нашем отношении к миру природы. Это может звучать как повод для отчаяния. В конце концов, многие люди отказываются признать, что такие экологические кризисы, как изменение климата, вообще существуют. Но, как напоминает нам Джедедайя Парди в своей великолепной новой книге « После природы », наши отношения с нечеловеческим миром со временем стали гибкими. Люди воображали природу очень многими способами на протяжении всей истории.
Парди — профессор права в Университете Дьюка, и поэтому он чувствует себя как дома в американской истории. Его книга — это, среди прочего, панорамный тур по тому, что он называет «американским экологическим воображением». По словам Парди, европейские поселенцы изначально смотрели на Северную Америку провиденциально, рассматривая ее как дикую землю, выделенную богом для возделывания человеком. Последовавшие романтики видели в американских пейзажах «светские соборы», призванные внушать благоговение и размышления. В конце 19XX веке утвердился новый утилитарный склад ума, и дикие земли Америки, особенно ее леса, превратились в ресурсы, которыми нужно управлять.
В последнее время американцы стали рассматривать мир природы с экологической точки зрения, рассматривая его как взаимосвязанное и взаимозависимое целое. «Основная предпосылка здесь заключается в том, что ничто не изолировано», — говорит Парди. «Мир представляет собой сеть взаимопроницаемых систем, так что то, что выходит из дымовой трубы, может пройти через ветер, дождь, грунтовые воды и почву и в конце концов попасть в плоть».
«Антропоцен» или «эпоха людей» в некотором роде является логическим продолжением этой точки зрения.
Парди надеется, что изменение климата может вызвать еще одно изменение в нашем восприятии мира природы, но он настаивает на том, что такое изменение неизбежно будет политическим. Нет другого способа «создать движения и институты, которые могли бы соответствовать масштабу решений, которые сейчас необходимо принять», — говорит он. Недавно мы обсуждали его книгу в серии электронных писем. Далее следует сжатая отредактированная стенограмма нашего разговора.
Росс Андерсен: Несмотря на относительно небольшой объем, в этой книге собрано невероятное количество научных данных об меняющемся отношении американцев к миру природы и о том, как это отношение может измениться в будущем. Как долго вы думали об этом?
Джедедия Парди: Я начал думать об этом проекте семь или восемь лет назад, когда я был со-преподавателем курса в Университете Дьюка по праву, науке и политике изменения климата.
Что меня тогда поразило, так это то, как много исследований включало в себя очень изощренный анализ бесполезности. Были все эти исследования о том, почему мы должны ожидать ничего не делать: потому что изменение климата выходит за рамки наших национальных границ, временных рамок нашего принятия политических решений, масштабов нашей моральной озабоченности и даже нашего познания.
И я подумал: Звучит знакомо. Многие из идей, которые мы сейчас принимаем как должное, по крайней мере, как широко разделяемые цели — демократия, гендерное равенство, многообразие, экономическая жизнь без какой-либо формы рабства, преодоление наследия расизма и даже преодоление самого мифа о расе — казались невозможными. во много более раннее время. На самом деле они выглядели бы неестественно. Не так давно лучшие умы считали, что они видели пределы человеческих возможностей, и эти пределы не простирались очень далеко. И в чем-то они были правы. В борьбе с этими вопросами люди стали другими людьми. Они пришли, чтобы заботиться о новых и разных вещах.
Масштабы и форма их моральных сообществ изменились.
Так вот, я подумал, что, может быть, изменение климата — да и вообще весь глобальный экологический кризис — похоже на это. Может быть, это одна из тех глубоких проблем, которая, если мы займемся ею серьезно, изменит нас. Может быть, нам нужно стать другими людьми по отношению к миру природы. И, может быть, это не такая уж дикая утопия: люди становятся другими людьми, борясь с глубокими проблемами.
Итак, я вернулся и начал копаться в истории экологической политики и законотворчества. Я смотрел на все разные способы, которыми люди говорили о мире природы, когда что-то было поставлено на карту, когда они пытались тронуть, убедить, вдохновить, пристыдить других людей, чтобы они действовали вместе с ними.
Я рассмотрел все эти ключевые моменты американской политической и культурной истории — определение равенства и свободы, создание национального государства, столкновение с ограничениями технологического мастерства в конце двадцатого века, поиск светского смысла , и так далее.
Нечеловеческий мир фигурировал во многих из этих моментов. Это была забытая нить, пронизывающая политическую жизнь, и значение ее за это время сильно изменилось.
Наблюдение за этими изменениями в ходе истории дало мне надежду. Это предполагает, что то, как мы будем жить по отношению к миру, — это вопрос, на который у нас есть возможность ответить разными способами. Эта сила не только технологическая, но также культурная и творческая. А в антропоцене стержнем, определяющим его будущее, к лучшему или к худшему, является политика.
Андерсен: Такое ощущение, что в настоящее время существует негативная реакция на эту идею — идею антропоцена — особенно слева. Как вы думаете, почему?
Парди: Да, возражений против этого целая куча. Некоторые критики считают, что антропоцен слишком сосредоточен на человечестве как на виде и, как следствие, игнорирует систематические формы неравенства, такие как империализм и расизм, которые сформировали мир.
Из этого лагеря вы слышите призывы назвать то, что мы переживаем в «капиталоцене» или «евоцене». В конце концов, «человечество», которое выбросило в атмосферу большую часть парниковых газов, создало глобальные товарные рынки, которые индустриализировали использование сельскохозяйственных земель, положило начало шестому великому вымиранию и произвело большую часть токсинов и пластика, которые окружают мир — в других словом, антропос антропоцена — старый добрый человек европейский . Так что не будем говорить об ответственности человека, когда этот миропорядок создавался одними людьми и для одних, а другие втягивались в него без особого выбора в его замысле, а достаточно часто против их воли и насильственно.
Для других разговоры об антропоцене попахивают антропоцентризмом и высокомерием: на их уши эти термины, кажется, прославляют человеческий контроль и ставят на первое место эгоистичные человеческие интересы. Это более или менее традиционное возражение защитников окружающей среды против человеческого эгоизма и высокомерия.
Э.О. Уилсон, например, в своей готовящейся к изданию книге Half-Earth , как и Элизабет Колберт в своей работе для The New Yorker . Уилсон и Колберт отождествляют «антропоцен» с антропоцентризмом, имея в виду некоторую смесь (1) идеи о том, что люди решают, что важно и что стоит спасти, в соответствии с нашими собственными взглядами; и (2) идея о том, что мы в ответе, что технологическое мастерство будет продолжаться, даже углубляться. Геоинженерия! Роботы! Марсианские колонии! Да к черту природу! Что-то в этом роде.
Я согласен с Колбертом и Уилсоном в том, что эту версию антропоцена стоит отвергнуть. Я также думаю, что они связывают этот термин с Питером Карейвой, старшим научным сотрудником организации по охране природы, который пытался заклеймить (я ненавижу это слово, но это именно то, что он делает, так что он этого заслуживает) его откровенно антропоцентрический, дружелюбный к бизнесу , повестка дня, направленная против дикой природы, «сохранение для антропоцена».
Но признание того, что повестка дня Карейвы узка и оппортунистична, не означает, что мы можем выбраться из антропоцена. Идея и причины воспринимать ее всерьез гораздо более существенны и всеобъемлющи, чем версия Карейвы.
Наконец, есть те, для кого антропоценовая перспектива углубляет философскую ошибку гуманизма, заключающуюся в подчеркивании того, что делает нас особенными, что отличает нас от всего остального, тогда как мы должны пытаться выйти за пределы этой идеи и исследовать то, что мы имеют общее с остальным живым миром, включая, очевидно, животных, но также, возможно, грибы, леса, суперкомпьютеры и т. д.
Эти «постгуманистические» мыслители хотят говорить о включении других видов в демократическую жизнь, расширении гражданства к ним, развивая с ними обширные социальные и этические отношения. Они хотят мыслить мир в анимистических терминах, как полный сознания, полный точек зрения — от других животных, но, может быть, также от ветра, бури, дерева.
Я полностью за эксперименты с сознанием: расширение эстетического и морального воображения всегда было важной частью движущейся экологической политики, и оно должно быть центральным и в политике антропоцена.
Но я думаю, что эта радикальная группа действительно запуталась, может быть, умышленно, в своем понимании политики.
Что отличает политику, которая может организовать общий мир и создать архитектуру взаимозависимости, так это то, что она требует языка. Это искусственный порядок, материалы которого являются лингвистическими. Люди будут возражать против этого по сентиментальным или запутанным причинам, но я думаю, что это неопровержимо. Вы не можете заниматься политикой, не имея языкового доступа к другим.
«Ни одна часть мира природы не говорит нам, как ее ценить, не говоря уже о том, как жить и относиться друг к другу». Политическое сообщество может создавать права для тех, кто не может участвовать — вы можете думать об этом в Законе об исчезающих видах и законодательстве о защите животных — и, конечно же, взаимодействие людей с нечеловеческими животными будет питать человеческую политику, и вполне соответственно. Но есть предел. Идея чего-то вроде многовидовой демократии показывает непонимание того, что поставлено на карту в демократии: совместное участие в создании общего мира, завершающееся авторитетным решением о его форме (которое, конечно, можно пересматривать и оспаривать).
Интересно, не показывает ли мысль о том, что мы можем разделить демократию с животными, глубину нашего замешательства и отчаяния по поводу самой демократии?
На мой взгляд, призыв к антропоценовой политике, и в частности к демократическому антропоцену, — это призыв двигаться к созданию движений и институтов, которые могли бы соответствовать масштабу решений, которые сейчас должны быть приняты, которые затрагивают всех во взаимозависимой ( хотя и неравными) способами.
Andersen: В своей книге вы убедительно доказываете, что мы никогда не должны искать ценности в самой природе. Где вы видите, что это происходит сегодня, в американской культуре?
Purdy: Вы видите это в палеодиетах, в движении против прививок, в аргументах против гендерного разнообразия и равенства в браке. Вы видите это в типах «естественного капитализма», которые видят в экологически сложном, взаимозависимом мире шаблон для полностью рыночного общества, где все имеет цену, все «отходы» учитываются внутри системы и т.
д. Я не имею в виду что нельзя извлечь уроки инженерии и дизайна из работы природных систем, но это просто чтение определенной идеологической версии нашей экономики обратно в мир природы.
Есть и более тонкий способ, которым эволюционная психология побуждает людей относиться, скажем, к политике как к побочному эффекту нашей животной природы. Вы видите это в действии в этой идее о том, что быть либералом или консерватором зависит от силы вашей реакции отвращения. Эти истории, как правило, скрывают, как сильно изменилась «человеческая природа» за столетия (время слишком короткое, чтобы включать в себя биологические изменения) из-за политики, сознания и воображения.
Допустим, действительно существует левый-правый спектр, связанный с различными аспектами отвращения, страха, открытости, уважения к авторитету или родительским фигурам и т. д. Ничего интересного в этом нет. Интересно то, что человек, находящийся сегодня на правом конце этого спектра, двести лет назад выпал бы из левого конца спектра, признав элементарное равенство между людьми, возможность жить нравственной жизнью без религиозных верований, жизнеспособность демократии и т.
д. Если не считать безумных маргиналов, сегодняшние правые во многих отношениях являются революционными левыми восемнадцатого века. Как это изменилось — это не вопрос, на который «природа» может ответить за нас.
Ценить нечеловеческий мир и относиться к нему — один из самых богатых наших культурных, эстетических и духовных ресурсов. Моя книга частично представляет собой любовную, хотя и критическую историю того, как некоторые люди, в основном американцы, сделали это. Но это человеческий проект, в конечном счете, эксперимент в интерпретации и жизни. Никакая часть природного мира не говорит нам, как его ценить, не говоря уже о том, как жить и относиться друг к другу.
Андерсен: Большинство людей инстинктивно сторонятся природы как учителя ценностей, когда речь идет о таких идеях, как божественное право королей, что было своего рода аргументом природы. Но как насчет Джона Мьюира, говорящего нам «держаться ближе к сердцу природы», или Вордсворта, говорящего нам «выйти на свет и позволить природе быть [нашим] учителем».
Что делает такое мышление неприемлемым?
Парди: Вордсворт, Торо, Мьюир, школа художников реки Гудзон разработали эту идею: ценя природу, мы становимся лучше и учимся жить. Это было частью обоснования национальных парков и заповедных зон, частью вербовки в Sierra Club и так далее.
Этот способ морализировать природу, говоря, что она может нас чему-то научить, остается очень популярным в экокультурных, аграрных и других субкультурах. В то же время у нас — или, по крайней мере, у читателей The Atlantic в основном отбросили идею о том, что природа учит нас жить более традиционными способами: что иерархическая структура общества львов учит нас тому, что Бог хочет, чтобы мы подчинялись королям, или что устройство наших репродуктивных органов показывает что мы должны ограничить брак одним мужчиной и одной женщиной или что биологические различия между полами оправдывают недопущение женщин к политике и профессии. Все это были очень респектабельные рассуждения о значении природы во времена основания этой страны или незадолго до этого.
Многие сохранились до двадцатого века, и я даже не говорю о теориях, основанных на природе, которые использовались для оправдания рабства и экспроприации земель коренных американцев.
Эти довольно ужасные примеры сами по себе не являются философским аргументом против отношения к природе как к учителю. Любая идея, сформулированная на определенном уровне общности, может быть использована для довольно ужасных целей. Например, бельгийцы объяснили свой въезд в Конго гуманитарными соображениями. Красные кхмеры якобы стремились к равенству.
Большой аргумент против природы, поскольку учитель движется в два этапа. Во-первых, почти в любом примере спора о том, как природа хочет, чтобы мы жили — одинаково или неравно, при королях или в феминистских коммунах, питаясь фруктами или сжигая уголь, — вы можете найти обратное. Во-вторых, эта какофония использования «природы» отражает более глубокий момент, а именно то, что ничто в мире природы не учит нас, как относиться к ней, как ее ценить или как относиться друг к другу.
Вы можете выбрать примеры видов, экосистем, природных процессов или чего-то еще, занимающихся тем, что вам нравится — сотрудничать, сохранять отходы — и попытаться извлечь из этого общий урок. Но как насчет истребления видов с высокой рождаемостью каждую весну? А как насчет муравьев, порабощающих куколок в колониях, на которые они нападают? А как насчет паразитов, таких как клещи, отягощающие лосей Скалистых гор, которые не могут их оторвать, или кошка, играющая со своей добычей?
Выбор и интерпретация этих примеров всегда является человеческой деятельностью. Это всегда связано с контрабандой человеческой идеи о том, что, поскольку мы видим, что что-то происходит в нечеловеческом мире, мы должны этому подражать. И чтобы стать эффективным, всегда нужно убеждать других людей, ссылаясь на существующие человеческие ценности. Так что не обязательно ужасно сказать: «Я просто следую природе». Это может быть вполне невинно. Но это творческая игра, и именно так мы должны ее слышать.
Андерсен: Изжило ли само слово «природа» свою философскую полезность?
Парди: Хороший вопрос. Я ловлю себя на том, что все время говорю «мир природы» или «люди и природа», и я в основном думаю, что это нормально на уровне использования. Нам не нужно больше неологизмов. Я чувствую, что мы можем использовать эти старые слова по-новому.
Но это не ваш вопрос. Вы спрашиваете о другом. Вы спрашиваете об идее «природы», согласованной системы принципов, которая каким-то образом составляет целое и упорядочивает всю материальную деятельность вселенной на всех уровнях, живую и неживую, и с которой мы можем иметь отношение. уважения, или восхищения, или благоговения, или неповиновения. Назовем это столицей-N Природа.
Я думаю, что природа, используемая таким образом, является религиозным пережитком. Это монотеистическая идея, как если бы вселенная имела единственное значение, потому что это работа одного разума. Теперь я должен сказать, что я не монотеист, совсем не верующий теист.
Но я думаю, что даже если это так, это очень трудно поддерживать. Трудно по всем причинам, которые я только что изложил, — с человеческой точки зрения мир и приятен, и ужасен, родной и чужой, жестокий и щедрый, и совершенно непонятно, как узнать, что из него взять, что смысл его в том. И я бы сказал, что это потому, что это не та вещь, которая имеет значение. Он просто есть во всем своем многообразии.
Интересно, не будет ли — если на мгновение остановиться на религиозных образах — политеистический или анимистический образ не будет лучше соответствовать сегодняшнему дню и будущему. Просто неправда, что Природа имеет смысл или что у нас есть отношения с ней в целом. Но это не значит, что мы оторваны от живого мира. Наоборот. У нас есть связи и отношения с определенными местами, видами, сезонами в месте. Все это фрагменты того, что, как мне кажется, мы должны продолжать называть миром природы.
«Природа, используемая таким образом, является религиозным пережитком. Это монотеистическая идея, как если бы вселенная имела единственное значение, потому что это работа одного разума».
Существует этнография атабаскских народов Аляски, написанная Ричардом Нельсоном, под названием Помолитесь Ворону . Суть его в том, что эти «анимисты» не почитают абстрактную Природу и не видят в ней просто набор ресурсов и логистических проблем. У них к этому отношение, похожее на ваши отношения с семьей вашего партнера, соседями или коллегами: немного непрозрачное, обидчивое, смесь привязанности, обязательства и осторожности. И отношения эти специфические — не с Природой, а с лососем, или рекой, или деревом. Они во многих масштабах, опять же, очень похожи на наши отношения с людьми, институтами, странами, культурами в наших человеческих жизнях.
Конечно, мы не можем решить стать атабасками, но мне кажется, что это многообещающее направление для реалистичной, непредубежденной этической практики. Мы очень серьезно относимся к тому, что мы живем с остальным миром, и это может быть большой занозой в заднице, или даже ранить или убить нас, но это также единственно возможное место и источник всех радостей, которые мы можем иметь.
Андерсен: В книге вы определяете четыре основных способа, которыми американцы представляли себе природу. Первый провиденциальный , где природа представляет собой дикое место, выделенное Богом для возделывания человеком. Второй — романтический , где природа — место эстетического и духовного вдохновения, «светский собор». Третий — утилитарный , где природа — кладезь ресурсов, требующих грамотного управления. И четвертый — экологический , где природа — это совокупность многих взаимозависимых систем. Вы говорите, что мы можем найти эти четыре вида воображения в наших книгах по юриспруденции, но также и в наших пейзажах. Есть ли какие-то особые американские пейзажи, где отпечатки этих идей видны наиболее явно?
Purdy: Сельскохозяйственные угодья Среднего Запада имеют шахматную структуру, которую все видели с самолетов. (Я не имею в виду никакого неуважения к так называемой эстакаде: лучше всего ее видно с неба!) Это транскрипция в виде поземельной грамоты картины простирающейся на запад аграрной республики; это сетка Джефферсона, каждый фермерский участок с достаточным количеством земли, теоретически, чтобы прокормить семью, каждый из которых расположен в более крупной схеме, с клетками, зарезервированными для школ, округов и так далее.
это провиденциальный пейзаж.
Между прочим, в этой провиденциальной теории нет ничего невинного. Это была та же самая теория, которая оправдывала экспроприацию земель коренных американцев, потому что они «не смогли» использовать их по назначению. Природа хотела, чтобы он был у европейцев, при условии, что они наполнят его заселением и развитием. Такова была теория, а механизмом была вся паутина законов девятнадцатого века, предоставлявшая частную собственность в обмен на заселение и развитие. Вы могли получить землю за наличные деньги, но и путем урегулирования его. Вы можете установить право собственности, расчищая лес, сажая деревья на пастбищах, осушая заболоченные земли, орошая засушливые земли, добывая ценные полезные ископаемые — другими словами, заставляя их цвести с помощью чего-то, что вы можете продать на рынке.
В Северной Каролине, где я сейчас живу, какое-то время поселенец мог получить 50 акров за каждого порабощенного человека, которого он привез на территорию, исходя из теории, что их труд повышает его производительность.
И, конечно, это рабство защищалось другим обращением к природе — ложной природой расовой иерархии.
Теперь возьмем романтическую форму окружающего воображения. Если вы посетите национальный парк или дикую природу, особенно один из парков конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, таких как Йосемити или Глейшер, вы найдете пейзаж, выбранный в соответствии с его приближением к эстетическому идеалу: принципу возвышенности, дикой природы. и вдохновляющая природа, теоретизированная Иммануэлем Кантом и Эдмундом Берком и популяризированная для американской обстановки Фредериком Черчем, Ашером Дюраном и другими художниками из Школы реки Гудзон. Эти парки были созданы актами Конгресса, чтобы приблизиться к живописному идеалу. Конечно, пейзажи уже были; но теперь они управляются как светские соборы, наш ответ Сикстинской капелле, месту, куда человек с определенным складом ума приходит, чтобы увидеть руку Божию.
И, конечно же, в романтическом пейзаже есть история глубокого неравенства.
Индейцы были изгнаны из парков. Джон Мьюир назвал их грязными и неживописными. Сама привычка рассматривать природу как вдохновляющее полотно Бога привлекала белых представителей высшего среднего класса, людей, которые — в таких группах, как ранний Sierra Club, основанный Мьюиром в 1892 году, — позиционировали себя как представители Природы. А некоторые, как Мэдисон Грант, основавшая первые группы по спасению секвойи и бизонов, были откровенными сторонниками превосходства белой расы. (Грант написал книгу о расах, которую Гитлер однажды назвал «моей библией»; Тедди Рузвельту она понравилась настолько, что он разрекламировал ее.)
Важно то, что и провиденциальные, и романтические пейзажи созданы законом. Вот что я понял во время работы над книгой: этот закон — сухожилие, соединяющее воображение и материальность, когда дело касается пейзажей. То, как мы живем, — это своего рода коллективная ландшафтная архитектура. Мы создаем мир, передвигаясь, добывая пищу и кров, сохраняя тепло зимой и прохладу летом.
Право организует эту деятельность, создает ее форму и, в свою очередь, формирует мир.
Мы можем видеть это в ландшафтах, сформированных утилитарным воображением, таких как национальные леса, находящиеся в ведении Бюро землеустройства, и западные регионы, орошаемые обширными ирригационными проектами, построенными и управляемыми Бюро мелиорации (говорящее имя, кстати!). Это управляемые земли, застроенные совместно с контролирующими их ветвями федерального правительства. Тедди Рузвельт, который был пионером в их создании, однажды сказал, что вся его внутренняя программа — антимонопольное законодательство, общественное здравоохранение, трудовое право — была всего лишь принципом сохранения в широком смысле: умелое управление естественными и искусственными системами на благо общества. Эти спланированные, преднамеренно эксплуатируемые ландшафты являются свидетельством утилитарной чувствительности, на которой основывается большая часть современного правительства.
И здесь тоже есть в истории ужасные моменты.
Гиффорд Пинчот, главный теоретик сохранения Рузвельта и глава его Лесной службы, был лидером евгенического движения. Отношение к людям и миру природы как к спектру ресурсов, которыми нужно управлять для всеобщего благосостояния, затенено тревожной территорией, особенно для людей, которые были склонны относиться к обездоленным или исключенным группам населения как к не имеющим большого значения в любом случае.
Экологичность Воображение более разнообразно. Он сформировал современное экологическое законодательство — Закон о чистом воздухе, Закон о чистой воде, Суперфонд и т. д. — и это часть того, как мы все чаще думаем о всевозможных вопросах. Его предпосылка состоит в том, что ничто не изолировано: мир представляет собой сеть взаимопроницаемых систем, так что то, что выходит из дымовой трубы, может пройти через ветер, дождь, грунтовые воды и почву и в конечном итоге превратиться в плоть.
Мы все еще выясняем, что значит видеть экологически. На что будет похожа продовольственная экономика, если мы хорошенько подумаем о типах ландшафтов, которые мы хотим, чтобы она формировала, о том, как мы хотим, чтобы она взаимодействовала с водными путями, о долгосрочном здоровье почвы и о химическом составе глобальной атмосферы? Как это выглядит, если мы подумаем также о том, какую работу мы хотим, чтобы люди могли выполнять при приготовлении еды?
Все это новое поколение экологического мышления: обо всех системах сразу и везде видящих связи между их человеческим и природным аспектами.
В некоторых отношениях антропоценовое мышление — это экологическое мышление, усиленное до одиннадцати, с острым осознанием не только практических отношений между человеком и природными системами, но и ценностей, поставленных на карту в них.
То, что я называю демократическим антропоценом, — это способ назвать политику, которая, возможно, может быть связана с этой ситуацией. Речь идет о создании движений и институтов, которые стремятся к равному голосу в формировании планеты. И речь идет о наращивании способности начать реальное коллективное самоограничение.
Для этого может потребоваться создание социальных систем, в которых люди меньше будут бояться будущего и друг друга, где у них будет место для дыхания и они смогут ослабить свою хватку за любые крохи богатства, которыми они завладеют. Это может потребовать экономики, в которой обеспечены базовые безопасность и комфорт, и есть возможность подумать о неотъемлемых благах, менее ресурсоемких, таких как дружба, размышления и просто научиться удивляться миру.
К сожалению, чтобы констатировать очевидное, многое в нашей капризной политике и неравной экономике сейчас движется в противоположном направлении.
Andersen: На этой неделе в Париже проходят самые важные за десятилетие переговоры об изменении климата. Видите ли вы появление нового способа воображения мира природы — и, возможно, даже новой антропоценовой политики?
Парди: Хотел бы я. Много надежд было возложено на эти переговоры по климату за десятилетия, прошедшие после Киото. И мы должны пожелать им успеха. Но до сих пор пессимистические анализы (тщетности), против которых я выступал, когда начинал эту книгу, по-прежнему скорее верны, чем ложны. Международные усилия по-прежнему являются эпифеноменами национальной политики, которые сами по себе довольно эгоистичны и недальновидны.
Наихудший компромисс был бы слащавым слоем благородных разговоров о глобальной ответственности, намазанной на мир, экономика которого все еще увеличивает выбросы парниковых газов, токсичность, деградацию почвы, подкисление океана, вымирание видов, вырубку лесов.