Связь языка и мышления кратко: Учебное пособие для юридических вузов

Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.

Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.

Аристанова Л.С., Араньязова Э.Р.

Научный руководитель: Кузнецова М.Н.

ГБОУ ВПО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава РФ

Кафедра философии, гуманитарных наук и психологии

Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.

Аристанова Л.С., Араньязова Э.Р.

Научный руководитель: Кузнецова М.Н.

ГБОУ ВПО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава РФ

Кафедра философии, гуманитарных наук и психологии

  В философии понятия сознания и языка тесно связаны,
а это говорит о том, что узнать внутренний мир человека можно, проанализировав то,
что он говорит и как.

Сознание неразрывно связано с языком, и возникает одновременно с ним.

Отсюда следует, что между языком и сознанием есть определенные  взаимоотношения. Язык выступает способом существования сознания. Связь сознания с языком проявляется в том, что возникновение и формирование индивидуального сознания возможно в том случае , если человек включен в мир словесного языка. Вместе с речью индивид усваивает логику мышления, начинает рассуждать о существовании мира и себя. Чем богаче содержание духовного мира , тем больше ему нужно языковых знаков для его передачи.

Язык так же  древен, как и сознание. Язык во взаимосвязи с сознанием представляют органическое единство, не исключающее и противоречия между ними. Сущность языка обнаруживает себя в его функциях.

Стоит отметить, что издавна в философии такие мыслители, как Платон, Гераклит и Аристотель изучали взаимосвязь между сознанием, мышлением и языком. Именно в Древней Греции последние воспринимались, как единое целое. Не зря ведь это отразилось в таком понятии, как «логос»,

что дословно означает «мысль неразрывна со словом». Школа философов-идеалистов считала ,
что мысль невозможно выразить словесно.

В начале 20 ст. возникает новое направление, называемое «философия языка», согласно которому сознание оказывает влияние на мировосприятие человека, на его речь и, следовательно, на общение
с окружающими. Основоположником этого течения считается философ Вильгельм Гумбольд.

Прежде всего, язык выступает как средство общения, передачи мыслей, т.е выполняет коммуникативную функцию. Мысль представляет собой идеальное отображение предмета и поэтому не может быть ни выражена, ни передана без материального обрамления. А в роли материальной, чувственной оболочки мысли и выступает слово как единство знака, звучания и значения, понятия. Речь представляет собой деятельность, сам процесс общения, обмена мыслями, чувствами и т.п., осуществляемый с помощью языка как средства общения.

Но язык не только средство общения, но и орудие мышления, средство выражения мыслей. Дело в том, что мысль, понятие лишены образности, и потому выразить и усвоить мысль — значит облечь ее в словесную форму. Даже тогда, когда мы мыслим про себя, мы мыслим, отливая мысль в языковые формы. Выполнение языком этой своей функции обеспечивается тем, что слово — это знак особого рода:
в нем, как правило, нет ничего, что напоминало бы о конкретных свойствах обозначаемой вещи,
явления, в силу чего оно и может выступать в роли знака — представителя целого класса сходных предметов, т.е. в роли знака понятия.

Наконец, язык выполняет роль инструмента, накопления знаний, развития сознания. В языковых формах наши представления, чувства и мысли приобретают материальное бытие и благодаря этому могут стать и становятся достоянием других людей. Через речь осуществляется мощное воздействие одних людей на других. Эта роль языка видна в процессе обучения в том значении, которое в наши дни приобрели средства массовой информации. Вместе с тем успехи в познании мира, накопление знаний ведут к обогащению языка, его словарного запаса.  С возникновением письменности знания и опыт закрепляются в рукописях, книгах и становятся общественным достоянием.

Языку присущи следующие функции:

Одним из условий возможности формирования и объективации сознания индивида является способность посредством языка заявить о своем самостоятельном бытии. В речевом общении человек обретает способность к сознанию и самосознанию. Содержание сознания напрямую зависит от пространства речевого общения. Специфика национального языка оказывает влияние на характер и содержание национальной культуры. Различие между сознанием и языком заключается в том, что мысль — это отражение объективной реальности, а слово — способ закрепления и передачи мысли.

Язык способствует взаимопониманию между людьми, а также осознанию человеком своих действий и самого себя.

Можно выделить следующие виды речи:

Слово, как единица языка, имеет внешнезвуковую (фонетическую) и внутреннесмысловую (семантическую) стороны. Среди неязыковых знаков выделяют знаки-копии (отпечатки), знаки-признаки, знаки-сигналы, знаки-символы. Различают также специализированные (системы символов в математике, физике, химии, лингвистике) и неспециализированные языки (эсперанто). В процессе исторического развития языка сформировался язык науки, отличающийся точностью, строгостью, однозначностью понятий, что способствует точности, ясности формулировок. В социально-гуманитарном познании использование искусственного языка затруднительно.

То есть можно сделать небольшой вывод о выше сказанном ,что человек способен быть человеком только в той естественно-искусственной среде, основными компонентами которой являются артефакты и знаки, и без которой невозможно формирование и функционирование сознания.

Изучая воздействие языка на мышление, можно сказать, что как язык вызывается мышлением, так и мышление развивается через язык. Именно обратным воздействием языка на мышление можно объяснить возникновение первых слов у ребенка, как результат проснувшейся языковой способности, которая, действуя в ребенке, побуждает его через называние предметов к различению объективного и субъективного, окружающего мира и себя как индивидуума, что находит свое выражение в произнесении местоимения «я».

Самое важное в языке, по мысли Гумбольдта, «это не смешение, а четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения» . Согласно этому, сам язык, в силу своего устройства, способствует разделению в мышлении категорий субъективного и объективного, что впоследствии скажется как на формировании речевой деятельности, так и на становлении самосознания ребенка, потому что в его речевой деятельности проявляется работа духа, которая через первые членораздельные звуки свидетельствует о начавшемся формировании этого разделения. Здесь надо отметить, что именно членораздельный звук отличает человека от животного, так как выражает не просто намерение или потребность, но, прежде всего, конкретный смысл произносимого, так как является «сознательным действием создающей его души» , что еще раз указывает на действие сознания в процессе проговаривания первых слов ребенка. 

Возникая и развиваясь в обществе, в процессе общения людей между собой, язык представляет собой объективное явление.

Это значит, что, будучи продуктом, созданным обществом, язык существует независимо от отдельных людей. Каждое поколение застает язык уже выработанным предшествующими поколениями и овладевает им, т. е. учится пользоваться им в общении.

Люди воспринимают слова языка так же, как и другие явления окружающей их действительности, т. е. как раздражители, воздействующие на органы чувств. Однако особенность явлений языка заключается в том, что они передают закрепленное в звуках отражение людьми других явлений, результаты познания действительности. Существуя в виде материальных явлений — звуков речи или письменного их изображения, — явления языка в то же время передают знания, понятия, мысли людей, т. е. воплощают в себе явления идеальные, явления общественного сознания.

В процессе развития труда и трудовых общественных связей людей друг с другом вместе с языком возникает, следовательно, особая форма отражения людьми действительности — их сознание.

Необходимо различать общественное и индивидуальное сознание.

К явлениям общественного сознания принадлежат создаваемые обществом знания о природе, обществе,
о человеческом мышлении. Индивидуальное сознание — это высшая форма отражения действительности отдельным человеком, членом общества.

Общественное сознание возникает вместе с формированием этой новой, высшей формы психического отражения действительности отдельных людей, членов общества.

Таким образом, сознание и язык органически связаны друг с другом. Но единство языка и мышления не означает их тождества. Действительно, мысль, понятие как значение слова есть отражение объективной реальности, а слово как знак — средство выражения и закрепления мысли, средство и передачи ее другим людям. К этому следует добавить, что мышление по своим логическим законам и формам интернационально, а язык по его грамматическому строю и словарному составу — национален.

Наконец, отсутствие тождества языка и мышления просматривается и в том, что порой мы понимаем все слова, а мысль, выраженная с их помощью, остается для нас недоступной, не говоря уже о том, что в одно и то же словесное выражение люди с различным жизненным опытом вкладывают далеко не одинаковое смысловое содержание.

«У вас на юго-восточной ноге сидит муравей» / Хабр

Я давно лелеял мечту изучать лингвистику в Кембриджском университете. Каждое лето он проводит среди абитуриентов конкурс эссе на лингвистические темы; и профессор, отвечающий за связь факультета лингвистики с абитуриентами, посоветовал мне ради подготовки к поступлению поучаствовать вне конкурса. Летом 2016 тема эссе звучала так: «Часто утверждают, что наш язык влияет на наше мышление. Как это утверждение можно трактовать? Оцените его, приводя примеры из межъязыковых сравнений и/или психолингвистических экспериментов.» Осенью того года я получил от профессора крайне лестную оценку моего эссе; и тем не менее, в Университет меня не приняли. Этим летом я решил сдуть с того эссе виртуальную пыль, и перевести его на русский.

Вопрос «Влияет ли язык на мышление?» давно волнует умы, и немало статей озаглавлено этим вопросом. Связь между языком и мышлением была отмечена уже два века назад, и успела укорениться в массовом сознании: например, распространён миф о том, что у эскимосов необычно богатый набор слов для обозначения видов снега. Аргумент про «эскимосские названия снега» применяют двояко: указывая либо на то, что люди вырабатывают более богатый набор обозначений для того, с чем чаще имеют дело; либо на то, что более богатый словарный запас позволяет выражать более тонкие смысловые различия, незаметные носителю другого языка: «Мы, европейцы, так же неспособны различать виды снега, как дальтоники неспособны различать цвета.»

«Языковой дальтонизм», т.е. отсутствие в некоторых языках названий для некоторых цветов, интригует исследователей уже дольше века. Начиная с середины 20 в. проводились эксперименты, доказавшие, что людям легче различить два цвета, если в их языке эти цвета называются по-разному. Например, народу химба, живущему в Намибии, сложнее, чем нам, отличить синий от зелёного, зато проще отличить dumbu — так на языке химба называются жёлтый и бледно-зелёный цвета — от burou, соответствующего тёмно-зелёным, синим и фиолетовым оттенкам. И дело не только в разнице между нашим и южноафриканским образом жизни и культурным опытом: подтвердилось, что русскоговорящие бостонцы легче, чем их соседи-монолингвы, отличают синий цвет от голубого.

Причинно-следственные связи между словарным запасом и мышлением не ограничены областью цветовосприятия. В нескольких австралийских языках нет слов, означающих право и лево — вместо этого австралийцы называют стороны света: «Объясняя, где находится предмет в вашем доме, они скажут: «На южном краю западного стола». Такие описания используются для предметов любого масштаба, вплоть до «У вас на юго-восточной ноге сидит муравей.» Владеть такими языками невозможно без отличной ориентации в пространстве; и действительно, их австралийские носители могут не задумываясь указать стороны света «независимо от условий видимости, в густом лесу или в степи, в помещении или даже в пещере, стоя или на ходу…»

В языке может не быть не только названий относительных направлений, но и цветов вообще, и других лексических категорий, без которых нам, европейцам, сложно представить речь — например, числительных. Так, в Амазонии у народа пирахан из числительных есть только мало, несколько и много, а из цветов — только тёмный/холодный и яркий/тёплый. Аналогичный ахроматизм относится и к некоторым папуасским языкам; а по поводу других языков исследователи продолжают спорить, есть ли там обозначения для цвета отдельно от материала, текстуры и других характеристик описываемого объекта. Наша интуиция подсказывает, что называть цвета «естественно»; но разве естественно описывать вид изумрудов, травы, змей и яблок одним и тем же словом зелёный? Ведь выглядят они совершенно по-разному!

Хорошо иллюстрирует разницу в восприятии юкатекский язык, на котором говорят майя Юкатана: в этом языке названия цветов зависят не только от оттенка и яркости, но также от прозрачности, текстуры и размера предмета. Материалы занимают в юкатекском центральное место: все существительные в нём неисчисляемые, как наши молоко, песок, золото и другие названия материалов. Вместо слова свеча эти майя скажут палка воска или шарик воска, в зависимости от формы. Когда их просят указать «самый похожий» предмет, то они обычно выбирают совпадающий по материалу, а не по форме: например, самым похожим на металлический гвоздь они считают обрезок металла, тогда как американцы чаще выбирают деревянный карандаш. Похожие эксперименты проводились с носителями японского и китайского языков, в которых для счёта предметов используются особые счётные слова, примерно как мы говорим «стакан молока», «лист бумаги», и т.д. Оказалось, что японцы и китайцы выбирают совпадение по материалу чаще, чем англоговорящие, хоть и реже, чем майя.

Чем абстрактнее понятие, тем чаще случается, что один язык чётко выражает разницу, неясную или полностью отсутствующую в другом. Например, русское слово лестница обозначает разные виды конструкций, которые по-английски называются ladders и stairs. Мы можем уточнить конкретный вид лестницы — стремянка, эскалатор и т.д., — но по-русски невозможно описать категорию, включающую все виды ladders и при этом исключающую все виды stairs, или наоборот. Противоположный пример — слово jealousy, которым по-английски называется и ревность, и зависть: англоговорящие монолингвы не всегда различают эти два чувства, и я видел длинную газетную статью, посвящённую разнице между ними. У нас зато есть два однозначных слова, и нет никакой надобности объяснять между ними разницу.

Итак, можно считать доказанным, что разница в словарном запасе влияет на восприимчивость носителей языка к соответствующим явлениям реального мира. А на что влияет разница в грамматике? Чтобы перевести предложение «the cat drank the milk» на русский, необходимо указать пол животного и было ли действие завершено; зато на русском, в отличие от английского, необязательно указывать на определённость животного и молока. Чтобы перевести это же предложение на турецкий или на корейский, необходимо указать, видел ли пьющее животное сам говорящий, или же узнал об этом событии из другого источника. В некоторых южноамериканских языках форма глагола выражает эвиденциальность ещё полнее: одна форма используется очевидцем события, другая узнавшим о событии по косвенным свидетельствам, третья пересказывающим чужие слова, четвёртая выражающим собственные умозаключения; а временные формы глагола выражают как время события, так и время, когда о событии стало известно. Значит ли это, что мы больше англичан обращаем внимание на пол животных, а турки, корейцы и южноамериканцы сильнее озабочены достоверностью высказываний?

Грамматический род действительно влияет на то, как европейцы мыслят — например, какими качествами наделяют неодушевлённые предметы, или каких животных считают похожими. Меньше внимания уделялось влиянию рода в более экзотических языках, таких как вымирающий австралийский язык дирбал, прославившийся отдельной грамматической категорией для «женщин, огня и других опасностей» — и тремя другими категориями для мужчин, животных, и съедобных вещей. Нам такая классификация может казаться курьёзной; но точно так же и система из трёх родов, типичная для европейских языков, может казаться курьёзной неевропейцам. Так, в иврите два рода, мужской и женский, и большинство названий животных склоняются по роду, например ħatul «кот» и ħatula «кошка». В беседе с израильтянином-монолингвом я упомянул, что в русском есть средний род в придачу к двум привычным ему; он воскликнул в недоумении: «Как это? кот, кошка и шаверма?» — ожидая, что и русские названия животных можно поставить в форму любого рода. Чем не свидетельство того, что носители языков без среднего рода воспринимают мир иначе, чем европейцы?

Из всех элементов грамматики влияние рода сильнее всего исследовано экспериментаторами-психолингвистами. А как может влиять на мышление обязательное указание определённости или эвиденциальности? «Лингвистические детерминисты» давно предполагали такое влияние, но откладывали его исследование «до тех пор, когда появятся менее грубые инструменты». Один интересный результат касается корейских детей: они осознают разницу между непосредственным и опосредованным знанием в том же возрасте, как и американцы, и лишь позднее осваивают грамматическое выражение этой разницы. Это опровергает предположение о том, что обязательное указание эвиденциальности помогает корейским детям осознать соответствующую семантическую разницу. Меньше всего исследовано влияние синтаксиса и морфологии: по-разному ли мыслят носители языков с порядком слов SVO и SOV, или аналитических, флективных и агглютинативных? Тяжело придумать эксперимент, который помог бы выявить такую разницу. Самое близкое из достигнутого — доказательство влияния в противоположном направлении, со стороны образа жизни и сценариев общения — на морфологию: чем сложнее устроено общество, тем проще устроены слова.

Эксперименты, перечисленные выше, позволяют ответить, «влияет ли язык на то, как мы мыслим» и действительно ли «мышление не только зависит от языка вообще, но в некоторой степени от каждого конкретного языка» — так основной тезис лингвистической относительности был впервые сформулирован в 1820. Ответ будет зависеть от того, как заданный вопрос понимать: «влияет ли язык на то, как мы мыслим, когда говорим на этом языке», или же «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим вообще»? Вторую формулировку можно подразделить на «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим, даже когда не говорим» и «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим, даже когда говорим на другом языке» — ведь языком мы, не всегда осознавая это, пользуемся не только для общения: запоминать цвета, числа или направления, и выполнять над ними мысленные действия — намного сложнее для того, кто неспособен назвать их словами. Например, пирахан, в чьём языке нет числительных, могут выполнять арифметические действия над осязаемыми предметами, но затрудняются воспроизвести число предметов по памяти. Другой пример — то, что австралийцы, для которых кууку-йимитирский язык родной, когда рассказывают о событии или воспроизводят его по памяти, без затруднения восстанавливают его ориентацию относительно сторон света; нам, европейцам, для этого понадобилось бы сознательное усилие.

На первый подвопрос можно с уверенностью дать положительный ответ: говорящим на разных языках действительно приходится обращать внимание на разные аспекты того, о чём они говорят — одним на оттенок и материал предмета, другим на географическую ориентацию, третьим на достоверность события, четвёртым на пол животного. Данные по поводу двух других подвопросов более противоречивы. С одной стороны, в экспериментах по различению синего и голубого — на первый взгляд не пользуясь никаким языком — русскоговорящие теряли преимущество, когда им приходилось одновременно с различением цветов выполнять словесное задание, мешавшее мысленно называть цвета по-русски. Аналогично и англоговорящие, когда им «словесные помехи» не позволяли мысленно называть число предметов, воспроизводили это число по памяти не лучше пирахан. С другой стороны, когда итальянцы оценивали схожесть животных по изображению, и подопытным ничто не мешало мысленно называть показанных животных — то результаты меньше коррелировали с грамматическим родом названия животного, чем когда участникам показывали карточки со словами. Итак, в разных мыслительных процессах язык задействован по-разному: доказано даже, что он сильнее влияет на зрение правым глазом, чем левым!

В любом случае важно подчеркнуть, что ограничения языка, как то отсутствие названий для цветов, направлений и т.п. — не стесняют остроту восприятия или мыслительные способности носителя такого языка: наоборот, особенности языка могут развивать те или иные способности. Ни один новорождённый не понимает, что значит зелёный или левый; и если ребёнок, растущий в нашем обществе, способен освоить эти понятия — значит, при достаточной мотивации их способен освоить любой человек, где бы он ни вырос. Мы не более восприимчивы к зависти и ревности, чем англоговорящие: всего лишь им нужна газетная статья, чтобы осознать разницу между двумя чувствами, называемыми одним словом, а мы эту разницу усвоили вместе с родным языком. Билингвы постепенно усваивают цветовые различия, типичные для своего второго языка — тем сильнее, чем дольше они живут в обществе, где этот язык доминирует — одновременно с этим утрачивая цветовые различия, типичные для своего родного языка. Носители кууку-йимитирского языка успешно осваивают английские слова left и right, и более того — привыкнув, что «белые люди не разбираются в сторонах света», они могут в разговоре на английском описать место как «справа от аэропорта», хотя в этом контексте англоговорящие использовали бы географические направления, а не относительные.

Эти примеры подтверждают, что язык влияет на мышление, а не только отражает его: освоение нового языка заставляет думать по-новому. В середине 20 в. выдвигалась гипотеза о «лингвистическом детерминизме» — что человек неспособен понять то, что неспособен выразить его язык; что люди «оказываются в плену конкретного языка, ставшего средством выражения в их обществе». Современные исследователи отвергают эту гипотезу, и даже клеймят её «расистской». Вместо этого они пришли к пониманию: «разные языки по-разному влияют на наше сознание; но разница не в том, о чём наш язык позволяет думать, а в том, о чём он обязывает думать». Соответственно, наша «неспособность различать виды снега» — такой же миф, как и сами «бесчисленные названия снега у эскимосов».

Иллюстраторка этого поста Катя Грек сегодня празднует день рождения — желаю ей оставаться такой же обалденной!

Какова истинная связь между языком и мыслью

Связь между языком и мыслью покажет, что язык влияет на мысль или мысль влияет на язык. Язык, на котором мы говорим, влияет на личность и формирует мозг. письменный язык, самый человеческий язык. язык способен «формировать» наш мозг, убеждения и взгляды, изменяя то, как мы думаем и действуем.

Мысль необходима в языке, так как без мысли как со стороны говорящего, так и со стороны слушающего невозможно сформулировать звуки или сочетания звуков, предназначенные одним для передачи определенных значений и распознаваемые другим как несущие эти коннотации. Внутри самого индивидуума существует еще одна дихотомия; как показывает простейшая беседа, каждый человек бывает иногда говорящим, а иногда слушающим, так что язык сочетает в себе моторную и сенсорную стороны, являясь с этой точки зрения по существу соответствием моторной и сенсорной систем мозга.

Таким образом, язык неразрывно связан как с психологией, так и с анатомией; но среди бесчисленных проблем психологии, горячо обсуждаемых ее различными школами, лингвист должен ограничиться одним-единственным вопросом: каково отношение между языком и мышлением? Даже здесь, при нынешнем уровне знаний, кажется сомнительным, что можно прийти к чему-то большему, чем предварительные выводы; и может показаться, что лингвист будет мудрым, принимая мысль, а также язык как нечто само собой разумеющееся. Пока он едва ли может надеяться найти происхождение того или другого.

В головном мозге области, особенно связанные с речью, т. е. центры, управляющие слухом, фонацией и зрением, раньше были очень точно локализованы, хотя теперь кажется вероятным, что нельзя провести точных границ, так как при незначительных поражениях функции из этих областей могут быть заняты соседними участками коры. Хотя теперь мы можем с уверенностью говорить только об общих областях прослушивания и т. д., старая теория все еще сохраняет некоторую ценность, если ее свободно толковать; и приблизительные общие области, о которых идет речь, показаны в сопроводительном пояснительном заголовке.

Роль, которую играют речевые области мозга, получает негативную иллюстрацию при различных формах афазии, которые могут возникать по многим причинам, таким как мозговые поражения, травматические неврозы, токсические состояния, длительное беспокойство или усталость и тому подобное. Поражение моторной дуги вызывает моторную афазию (афазию Брока). Здесь больной понимает услышанное или прочитанное слово, но не может повторить их и не говорит произвольно, хотя может писать* под диктовку и может переписывать.

Поражение графического центра вызывает аграфию, при которой больной понимает услышанные или прочитанные слова; он может говорить доходчиво и может повторить услышанное или прочитанное, но. не может копировать или писать под диктовку. Поражение ассоциативного центра приводит к ассоциативной афазии, характеризующейся неспособностью сопоставлять звуки или символы, как они обычно произносятся, пишутся и понимаются. Клинически чистые случаи любого из этих типов чрезвычайно редки, если вообще случаются; практически все демонстрируют каждую степень сложности двух или более из них.

Все тяжелые случаи афазии сопровождаются общим снижением психического уровня; сила символизма, лежащая в основе любого языка, ослабевает, и больной подвержен прогрессирующему ослаблению памяти. Различные типы и стадии представляют явления, представляющие большой лингвистический интерес. Больной может быть не в состоянии произнести данное слово, но может быть в состоянии указать количество его слогов, он может забыть свой словарный запас в определенном порядке, например, когда он теряет память сначала на имена собственные, затем на конкретные и конкретные термины, затем для имен нарицательных и, наконец, для других частей речи.

Подобные утверждения, по-видимому, применимы к языкам, которые, как предполагается, были изобретены детьми: во всех случаях, когда имеются точные данные, оказывается, что они являются более или менее радикальными искажениями родных языков, на которых говорят вокруг них. С строго лингвистической точки зрения, гораздо больше исследований было бы желательно в области афазии, безумных языков и языков детей. Здесь психолог и алиенист должны работать в тесном сотрудничестве с лингвистом; и везде, где патологические состояния исчезают, точные истории болезни являются основным требованием. Результаты таких исследований, по всей вероятности, будут иметь большое значение для познания основных принципов языка.

Однако такие исследования следует проводить не только на патологической стороне, но и на нормальной стороне; и мы вряд ли сильно ошибемся, если скажем, что одной из самых насущных потребностей науки о языке сегодня является тщательное рассмотрение лингвистической психологии. Эту задачу гораздо легче поставить, чем выполнить, поскольку она требует одинаково интенсивной подготовки в области психологии и лингвистики, причем не только в двух или трех важных языках или в одной или двух великих лингвистических семьях, но во всей области лингвистики. язык. Такая задача, вероятно, выходит за пределы сил любого человека, так что сотрудничество кажется единственным возможным методом.

Было предпринято много попыток написать психологию языка, но почти исключительно либо лингвистами, недостаточно подготовленными в области психологии, либо психологами с недостаточным знанием лингвистики, и слишком часто представители обоих лагерей опровергали или защищали какую-либо предвзятую теорию. Практически единственным исключением из этого известного писателю весьма огульного высказывания является виртуозное произведение Анри Делакруа «Язык и мысли» (второе издание, Париж, 1930 г.), но и это, несомненно, первым сказал бы его автор, отнюдь не исчерпывает возможности своей темы.

Рассматривая отношения между языком и мышлением, мы можем грубо определить мышление как целенаправленное умственное приспособление средств к целям, и во всех, кроме самых рудиментарных, способах мышления мы можем ограничить это приспособление непосредственными целями. В этом, по-видимому, состоит кардинальное различие между мышлением человека и нечеловеческими живыми существами, хотя в некоторых случаях, как, например, при длительных миграциях птиц одним и тем же путем в течение долгих лет, критерий непосредственности кажется едва ли обоснованным. . Здесь мы вступаем в контакт с инстинктом, который мы, пожалуй, можем определить как элементарное мышление, которое благодаря постоянному повторению при данных обстоятельствах стало бессознательным и почти автоматическим.

Это, по-видимому, подразумевается инстинктивным аспектом словарного запаса в отличие от его интеллектуального аспекта, поскольку в состоянии стресса некоторые типы афазии могут произносить слова, которые они обычно не могут произнести; и поскольку наблюдение за афазией в целом показывает, что высшие и произвольные аспекты функции страдают больше, чем низшие и автоматические. Предшествует ли мысль речи, или речь или способность к речи являются предпосылкой мышления, все еще остается спорным вопросом. ; но большая часть свидетельств, кажется, говорит в пользу приоритета мысли.

Это подтверждается наблюдением за процессом обучения говорить на иностранном языке. Таким образом, язык перешел, как и само мышление, от непосредственного к непрямому приспособлению средств к целям; но проблема серьезно затруднена на ее начальных стадиях трудностью, если не невозможностью проникнуть в сколько-нибудь адекватной мере в мышление ребенка, а также тем фактом, что взрослый забыл умственное развитие, посредством которого он прошло в младенчестве и детстве, и что ребенок, учась говорить, направляется, сдерживается и стимулируется окружающими его взрослыми. По большей части легкость в изучении одного языка или нескольких языков одновременно наиболее высока на стадиях формирования личности, когда ребенок без видимых усилий овладевает языком, чрезвычайно трудным для усвоения взрослым, который также может говорить с облегчить ряд языков с совершенно иной структурой и лексикой, если общаться с теми, для кого такие языки являются родными.

В этом отношении поучителен процесс овладения новым языком индивидуумом, достигшим зрелости. Точнее, наблюдение здесь осложняется тем фактом, что рассматриваемый индивидуум уже подвергался влиянию изучения одного языка, как бы мало он ни помнил о процессах, посредством которых он получил это знание.

Тем не менее, если тот, кто сознательно и преднамеренно приобрел устное владение по крайней мере одним языком в дополнение к своей оригинальной речи, тщательно исследует стадии, через которые он прошел, он обычно обнаружит, что процесс был примерно следующим. Сначала он выучивает названия простых предметов и действий и вместе с тем обнаруживает, что должен избегать одних звуков, присутствующих в его родном языке, и должен стараться произносить другие, до сих пор ему неизвестные. Он старается подражать тем, кто говорит на изучаемом им языке; и они исправляют любое из его заметных расхождений со своей речью.

Постепенно перепись нового языка будет ощущаться как новая; использование правильных звуков и интонаций становится все более и более автоматическим; он больше не обязан сначала формулировать на своем родном языке то, что он хочет сказать, или переводить на него то, что ему говорят. Очень часто усвоенный язык настолько становится его неотъемлемой частью, что он невольно думает на нем и находит, что он воздействует на его первоначальную речь; он может даже с трудом заговорить на своем родном языке или может совсем забыть его, хотя в последнем случае, поскольку он удерживается подсознательно, его можно сравнительно легко восстановить.

Влияние речи на мышление очень велико; и можно с уверенностью сказать, что любая новая идея остается более или менее расплывчатой ​​в уме мыслителя до тех пор, пока она не будет выражена самому себе или другим в речи, произнесенной или внутренней. Если кто-то может провести сложную цепь рассуждений без сознательной речи или если какая-либо идея внезапно мелькает в уме в законченной форме, по-видимому, без предварительного размышления об этом предмете, это должно быть потому, что и предмет этого рассуждения, и методы рассуждения являются настолько знакомы, что они стали автоматическими и квазиинстинктивными для мыслителя. Если, с другой стороны, вопрос действительно нов для мыслителя, он может чувствовать себя обязанным сформулировать его в речи. либо мысленно, либо устно, даже если у него нет одитора.

Если это верно для всех сложных и в высшей степени абстрактных рассуждений, как может увидеть любой внимательный наблюдатель, рассматривая свои собственные мыслительные и языковые процессы, то даже простейшие фразы, теперь ставшие квазиавтоматическими, должны были когда-то предшествовать сначала общему понятию , а затем осторожной словесной формулировкой. Многие постоянно используемые слова и фразы могут стать настолько условными, что автоматически вызывают обычные реакции, иногда с неловкими результатами, если обстоятельства не столь же условны.

Если рефлективное мышление обусловлено языком и в значительной степени зависит от него, думаем ли мы в речи? Вряд ли поначалу. Первоначальная форма мысли кажется смутной и туманной; затем он мысленно формулируется в несколько неопределенной форме; только когда возникает необходимость прояснить мысль о том, что ее содержание должно быть безошибочным, вступает в игру сама речь. Именно по этой причине при устной формулировке сложной мысли говорящий часто колеблется в поисках «правильного слова». Те же условия очень ясно видны при переводе с одного языка на другой; схватывается понятие, общее для обоих вовлеченных языков, и затем фразеология, свойственная одному, полностью превращается в характерную для другого, процесс, который при достаточной практике становится почти автоматическим. В общем, чем сложнее мысль, тем больше потребность в точном ее выражении в речи.

Существует два основных типа языка: один вокальный и слышимый (фексофазный), а другой глухой и неслышимый (эндофагический). Эндофагическая речь, в свою очередь, бывает двух видов: осознанная, когда человек молча формулирует в уме слова и фразы; и подсознательное, когда такая формулировка является квазиавтоматической. Наблюдение как за ребенком, так и за взрослым, изучающим новый язык, убедительно свидетельствует о том, что эндофазия, сначала сознательная, а затем подсознательная, предшествует ксофазии, о чем свидетельствуют неожиданные произнесения слов и фраз, которые случайный наблюдатель предположил бы незамеченными или забытыми говорящим. , или даже неизвестно ему.

Похоже, что подсознательная эндофазия также тесно связана с языковой памятью, т. е. большая часть словарного запаса хранится в памяти, откуда требуемые слова и фразы вызываются стимулом понятия и переводятся либо в сознательную эндофазию, либо , по крайней мере, видимо, непосредственно в экзофазу. Сознательная эндофазия кажется строго необходимой лишь тогда, когда вопрос, требующий формулировки, действительно нов для мыслителя. То, что чтение связано с эндофазией, видно из того, что те, кто читает с трудом, часто двигают своими голосовыми органами для образования прочитанных слов, но без произнесения, т. е. без экзофазии; у тех, кто читает с легкостью, эндофазия, несомненно, также существует, хотя у них она подсознательна.

Развитие мысли и эволюция понятий, отраженная в языке, ярко иллюстрируется изменением значений многих слов, имеющих большое значение для истории цивилизации (ср. стр. 10-11). В качестве примера* этого мы можем взять два набора терминов в индоевропейских языках, один из которых обозначает духовное понятие высшей важности, а другой — материальный объект абсолютной необходимости. Если кто-то говорит или читает по-французски или обращается к французскому словарю, он обнаруживает, что слово для «Бога» — это Die it, а для «дома» — maison. Что касается языкового сознания говорящего на французском или английском языке, это совершенно верно; но возникает вопрос, можем ли мы, исследуя историю различных терминов, обозначающих «Бог» и «дом» в индоевропейском языке, определить их первоначальные значения и, таким образом, узнать, какие идеи они в первую очередь передавали тем, кто их говорил и слышал.

Как общается наш мозг · Границы для молодых умов

В этой статье мы покажем, что делает наш мозг, когда мы слушаем, что кто-то говорит с нами. В частности, мы покажем, как мозг младенцев и детей настроен на понимание языка и как изменения в мозге во время развития служат предварительными условиями для изучения языка. Понимание языка — это процесс, в котором участвуют как минимум две важные области мозга, которые должны работать вместе, чтобы это произошло. Это было бы невозможно без связей, которые позволяют этим областям мозга обмениваться информацией.

Нервные волокна, образующие эти связи, развиваются и изменяются в младенчестве и детстве и обеспечивают растущую основу для способности понимать и использовать язык.

Мы, люди, очень общительные и болтливые существа. Как только мы рождаемся, мы учимся общаться с окружающей средой. В детстве мы любим разговаривать с нашими друзьями, с нашими семьями и с незнакомцами. Мы обмениваемся своими мыслями и чувствами и стремимся узнать о мыслях и чувствах других. Это включает в себя прямые устные заявления при личном общении, по телефону или через Skype, а также письменные сообщения с помощью стикеров, текстовых сообщений, Facebook или Twitter. Все эти типы общения требуют языка для передачи сообщения от одного человека к другому. Язык используется маленькими детьми с самого раннего возраста, и их языковые способности развиваются быстро. Но как люди учатся понимать язык и каковы первые шаги в овладении языком? Как развивается язык от младенца к ребенку и так далее? Есть ли в нашем мозгу определенные предварительные условия, поддерживающие язык? И, самое главное, почему язык важен? Что ж, способность понимать и воспроизводить язык является для нас огромным преимуществом, поскольку позволяет нам очень быстро и точно обмениваться информацией. Это даже позволяет нам передавать эту информацию через века, когда мы записываем ее и сохраняем. Библия, например, содержит тексты, написанные много сотен лет назад, и мы все еще можем их читать. Когда мы говорим, мы можем говорить о вещах, которые прямо перед нами, или о вещах, которые находятся далеко, о вещах, которые существуют, существовали или будут существовать, или даже о вещах, которых никогда не было в реальном мире и никогда не будет. Мы можем даже говорить о самом разговоре или писать статьи, в которых пытаются научить нас тому, как эта потрясающая способность становится возможной благодаря нашему мозгу. Потому что это то место, откуда берутся наши слова, когда мы говорим, и куда они попадают, когда с нами говорит кто-то другой. Языковые способности — одна из самых удивительных способностей, которые у нас есть.

Когда дети рождаются, они не могут говорить или понимать слова. Общение ребенка, как правило, базовое и невербальное. Младенцы не рождаются с речью или языком. Это то, чему они учатся из своих взаимодействий с другими. В течение первого года жизни младенцы произносят свои первые слова и вскоре уже могут произносить полные предложения. Всего через 2–3 года малыши уже достаточно хорошо владеют вербальной коммуникацией и могут говорить то, что хотят. Этот быстрый прогресс в языковых способностях, вероятно, поддерживается генетическими условиями, которые способствуют быстрому изучению языка.

Однако интересно подумать, что ребенок уже сделал первые шаги в плане развития речи еще до рождения [1]. Это кажется невозможным, когда мы знаем, что язык нужно учить и что это не происходит автоматически, в отличие от дыхания или сна. Но на самом деле младенцы рождаются со знанием звука и мелодии своего родного языка — и они уже могут «говорить», следуя мелодическому образцу языка. Конечно, это «говорение» не включает слов, и звук, издаваемый новорожденными, часто похож на плач. Но этот плач следует определенной мелодии. Вы можете подумать, что все младенцы звучат одинаково, когда плачут, но когда группа немецких и французских ученых исследовала звуки плача новорожденных немецких и французских младенцев [2], они на самом деле обнаружили, что они разные! Как вы можете видеть на рис. 1, у французских младенцев мелодия плача вначале имеет низкую интенсивность, а затем усиливается. С другой стороны, немецкие младенцы вначале демонстрируют мелодию плача с высокой интенсивностью, которая затем стихает. Эти открытия становятся еще более интересными, когда вы знаете, что эти кричащие мелодии напоминают мелодии двух языков, когда люди говорят по-французски или по-немецки: немецкий, как и английский, является языком, в котором слова ударяются в начале, а во французском — в конце слов. Например, немецкое слово, обозначающее папу, — «папа» с ударением на первый слог: годовых годовых. Папа по-французски звучит как «папа» с ударением на последнем слоге: pa pa . Удивительно то, что мелодии плача французских и немецких новорожденных детей следуют этим образцам речевого ударения!

• Рисунок 1. Звуковые модели плача младенцев.
• На двух диаграммах интенсивность звука показана черной кривизной в зависимости от времени на 1,2-секундном кадре. Чем шире кривые (т. е. выше амплитуда), тем интенсивнее звук. На верхней диаграмме показана звуковая картина типичного крика французских новорожденных. Крик наибольшей интенсивности в конце (возрастает слева направо). На нижней диаграмме показана звуковая картина типичного крика немецких новорожденных. Здесь, в отличие от французского примера, крик вначале более интенсивный (нисходящий слева направо). Эти две различные мелодии плача подобны звукам двух языков, французского и немецкого, которые, по-видимому, выучены еще до рождения.

Как это может быть? Как дети могут выучить мелодии и звуки своего родного языка еще до рождения? Ответ прост: примерно за 3 месяца до рождения, еще в утробе матери, младенцы начинают слышать. В это время их уши достаточно развиты и начинают работать. Обычно это в основном будет голос матери, который достигает ушей ребенка в утробе матери, но также и другие громкие звуки или голоса. Следовательно, каждый день последних месяцев перед рождением малыш может слышать, как люди разговаривают — это первый шаг в изучении языка! Другими словами, этот первый шаг состоит в том, чтобы выучить мелодию языка. Позже, в течение следующих нескольких месяцев и лет после рождения, добавляются другие особенности языка, такие как значение слов или формирование полных предложений.

Как мы видели, развитие ребенка и его органов создает важные предпосылки для речи и языка. Это может быть развитие слуховой системы, которая позволяет малышу слышать звук языка еще из утробы. Но одновременное развитие мозга не менее важно, потому что именно наш мозг дает нам возможность учиться и развивать новые навыки. И именно из нашего мозга берут начало речь и язык. Определенные части мозга отвечают за понимание слов и предложений. Эти области мозга в основном расположены в двух областях, в левой части мозга, и связаны нервами. Вместе эти области мозга и их связи образуют сеть, обеспечивающую аппаратное обеспечение языка в мозгу. Без этой мозговой сети мы не смогли бы говорить или понимать, что нам говорят. На рис. 2 показана эта говорящая сетка в мозгу. Соединения внутри этой сети особенно важны, поскольку они позволяют узлам сети обмениваться информацией.

• Рисунок 2. Вид головного мозга слева.
• Две области мозга выделены красным и оранжевым цветом. Эти области активно участвуют в обработке речи и языка. Синие и зеленые линии иллюстрируют связи, которые связывают два региона друг с другом и образуют сеть языковых областей. Есть верхнее нервное соединение (синее) и нижнее нервное соединение (зеленое).

Теперь давайте вспомним, насколько важна эта сеть для полного овладения языком. Предполагая, что мозг развивается в младенчестве и детстве, мы могли бы задаться вопросом, с какого возраста и далее сеть языковых областей достаточно хорошо сформирована, чтобы служить достаточным предварительным условием для говорения и понимания языка. Дело в том, что сеть существует с самого раннего возраста и что развитие языка зависит от обучения, основанного на входных данных из окружающей среды? Или эта сеть развивается со временем и обеспечивает растущее предварительное условие, делающее возможным все больше и больше возможных языковых функций?

На эти вопросы можно ответить, исследуя соединения нервных волокон в головном мозге. Нервные волокна являются важной частью мозга и образуют языковую сеть. Эти нервные волокна можно визуализировать с помощью метода, называемого магнитно-резонансной томографией (МРТ). МРТ — это метод визуализации, который позволяет нам делать снимки чьего-то мозга внутри головы, как рентген, но без использования каких-либо лучей. Вместо этого используются магнитные свойства воды (да, вода слабомагнитна), пока человек находится внутри сильного магнитного поля, создаваемого томографом.

Теперь, используя эту технику, сравнение между новорожденными и детьми старшего возраста (например, 7-летними, которые уже ходят в школу) покажет, одинаковы ли их мозговые сети или нет. Если они одинаковы, это будет означать, что предпосылки для языка существуют в мозгу с самого рождения. Если они разные, это будет означать, что предпосылки мозга для определенных языковых функций, вероятно, еще не полностью установлены при рождении и что эти предпосылки растут по мере взросления младенцев. Сети мозга новорожденных и детей 7 лет показаны на рис. 3.

• Рисунок 3 – Вид головного мозга новорожденных (слева) и детей 7 лет (справа).
• Две важные языковые области мозга выделены красным и оранжевым цветом (как на рис. 2). Техника магнитно-резонансной томографии позволяет получить изображения нервных связей между двумя языковыми областями. Нижний нерв [зеленый (B)] соединяет эти области мозга как у новорожденных, так и у детей. Но верхний нерв между речевыми областями [синий (А)] наблюдается только у детей, еще не у младенцев. Однако младенцы уже демонстрируют связь с непосредственно соседним регионом [желтый (A)]. Это означает, что языковая сеть у младенцев еще не полностью сформирована. Важное соединение верхним нервом еще должно развиваться. С другой стороны, показанная для детей сеть уже очень похожа на сеть для взрослых и показывает два сетевых соединения, верхнее и нижнее.

Как видно, как у новорожденных, так и у детей, идущих в школу, сеть мозговых связей между языковыми областями в целом установлена. Для новорожденных можно использовать базовое соединение (зеленое на рисунке 3B) внутри языковой сети. Это важное предварительное условие с самого раннего возраста. Но важная верхняя связь между речевыми областями (синяя на рис. 3А) не видна у новорожденных. Однако у них уже есть второе верхнее соединение (желтое на рис. 3А), которое соединяется не с областью красного языка напрямую, а с областью рядом с ней, которая помогает развивать и улучшать речевые и языковые способности. Это означает, что полная языковая сеть, используемая старшими детьми для языковых способностей, еще не существует у новорожденных, но это также означает, что они уже обладают базовой сетью. Вполне вероятно, что полная языковая сеть является важной предпосылкой развития, которая позволяет детям изучать и использовать более продвинутые языковые навыки.

Как мы видели здесь, развитие слуховой системы и развитие языковой сети мозга обеспечивают важные предпосылки для того, чтобы младенцы могли развивать и улучшать свои языковые способности. Хотя у младенцев уже есть важная основа для овладения языком, более продвинутое изучение языка становится возможным, поскольку мозг продолжает развиваться в детстве. Различные этапы языковой сети, как показано на рисунке 3, демонстрируют, что языковая сеть развивается с течением времени. Соединения нервных волокон в мозге меняются на протяжении всей нашей жизни. В младенчестве и детстве они становятся все более и более мощными в своей способности передавать информацию, и только когда мы достигаем подросткового возраста, многие из этих нервных волокон перестают развиваться. Когда мы стареем, они постепенно начинают снижаться. Для каждого возраста, для которого проиллюстрированы сети (например, для новорожденных и для детей, как на рис. 3), мы получаем только моментальный снимок постоянно меняющейся материи. И не только взросление и старение влияют на эти сети. Например, терапия, которая должна излечить болезнь, может также изменить мозг. Все, что мы испытываем и чему учимся, потенциально может воздействовать на мозг и его сети.