Инстинкт человека: Что такое инстинкты и есть ли они у нас — Нож

1. Наука и общественная жизнь

Выражение «социальная справедливость», стоящее в названии этой главы, не связывается в этой книге ни с каким реальным или желательным для автора общественным строем, а означает лишь исторически сложившийся, менявшийся со временем общественный идеал. Существование таких идеалов невозможно отрицать. В древности люди верили, что справедливое общество было в начале истории, о чём рассказывалось в мифах. В Средние века люди полагали, что на Земле справедливое общество невозможно, и надеялись обрести справедливость в загробном мире. В Новое время люди перенесли свои упования на справедливость в будущее, рассчитывая достигнуть её со временем на этом свете. Изучение всех этих идеалов, породивших столько мифов и утопий, — не моя задача. Меня интересует вполне реальное общественное явление, обычно называемое протестом против социальной несправедливости

Любопытно, впрочем, отметить, чтo можно сказать о «справедливости» с чисто биологической стороны. Лоренц говорит об открытом им инстинкте внутривидовой агрессии: «Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу «справедливого», то есть выгодного для всего вида в его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может жить» («Так называемое зло», гл. 3). Конечно, к человеку этот критерий имеет лишь косвенное отношение, поскольку он говорит лишь о биологических условиях сохранения нашего вида. Понятие о «справедливом обществе» зависит от места и времени, то есть от культуры, причём ни одну культуру её современники не признавали вполне справедливой.

Напротив, понятие о «социальной несправедливости», как мы увидим, имеет глубокие биологические основания и проходит через всю историю. Оно всегда вызывало однородные социальные явления, потому что в основе его лежало нарушение социального инстинкта. Эти явления отнюдь не сводятся к экономическим причинам, как думали марксисты, и как думают до сих пор мыслители, не умеющие выйти за пределы рыночного хозяйства с его системой наёмного труда и стимулируемого потребления. Все эти построения далеки от научного реализма.

Представление о том, что окружающая нас действительность допускает объективное исследование, возникло недавно. Если не считать некоторых зачатков науки в древности, современная наука, опирающаяся на экспериментальное исследование и теоретическое описание природы, начинается с XVII века. Начало её связано с именами Галилея и Ньютона. Галилей впервые в Новой истории начал сознательно ставить опыты для выяснения, как на самом деле происходят явления природы. Но рождение науки обычно связывают с появлением труда Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1687), который применил открытые им методы математического анализа к объяснению законов движения планет. Таким образом, первой из естественных наук была «небесная механика». Но законы движения Ньютона распространялись на все механические движения, а затем из них развилась вся физика.

Очень скоро возникла надежда, что человеческое общество тоже допускает научное описание. Естественно, среди общественных явлений стали искать простейшие, к которым можно было применить математический подход, столь оправдавший себя в механике Ньютона. Такой простейшей областью казалась экономическая деятельность людей: Тюрго, начавший с проповеди «ньютонианства», стал экономистом и пытался провести реформы, которые, возможно, спасли бы Францию от революции, а Европу — от наполеоновских войн. Экономисты могли применить тогда к своему предмету лишь простую арифметику, но они были верные последователи Ньютона. Величайшим из них был Адам Смит, открывший законы рынка. Его книга «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) положила начало экономической науке. Это был первый период в развитии общественных наук, который можно назвать механистическим.

К этому периоду несомненно принадлежал и Карл Маркс. Он считал себя учёным, и его научной специальностью была экономика. «Теория стоимости», развитая им вслед за Д. Рикардо, явно несёт на себе отпечаток «энергетической» идеологии, заимствованной из механики. Маркс думал, что открыл экономическое объяснение истории, но его понимание опиралось на частную модель капиталистической экономики, и он экстраполировал эту модель с помощью диалектики Гегеля. С нашей точки зрения построение Маркса было попыткой угадать будущую науку, но философия оказалась для этого ненадёжным средством. Как известно, попытка Маркса не удалась, хотя и весьма стимулировала общественное мышление.

Мыслители, пытающиеся понять человеческое общество как «экономическую машину», встречаются и до сих пор. Одной из причин, побудивших меня написать эту книгу, было стремление противодействовать их идеологии, намного более примитивной в наши дни, чем идеология Маркса, потому что эти современные механицисты вообще принимают во внимание лишь то, что Маркс называл «базисом» общественной жизни, полностью игнорируя «надстройку».

Поскольку прямое сведение изучения общества к механическим моделям не удавалось, возникло представление, что существуют разные уровни познания мира, учитывающие специфические особенности изучаемого предмета. Вероятно, первым, кто отчётливо выделил уровни человеческого познания, с соответствующей классификацией наук, принадлежащих каждому уровню, был Огюст Конт. В тридцатых годах XIX века он придумал термин «социология» для обозначения будущей науки о человеческом обществе. Между физикой и социологией Конт поставил в своей иерархии наук биологию, считая предмет её «более сложным», чем предмет физики, но «менее сложным», чем предмет социологии. ²¹

Второй период развития общественных наук можно назвать биологическим. Корни этого подхода уходят в древность: задолго до «ньютонианства» люди пытались строить не механические, а живые модели общества, сравнивая «общественный организм» с человеческим организмом. Сравнение, к которому прибегнул Менений Агриппа для успокоения римского плебса, было, по-видимому, в ходу в его время: он сравнил патрициев с головой человека, собственников и торговцев — с его брюхом, а простой народ — с руками и ногами. Но настоящей моделью человеческого общества сделался, после Дарвина, вид животных, эволюционирующий в «борьбе за существование». Влияние дарвинизма было важно в том отношении, что общество стали сравнивать с живыми системами, более подходящими для его моделирования, и что усилилось внимание к инстинктивной мотивации человеческого поведения.

Чарльз Дарвин пришёл к своей концепции естественного отбора, сопоставив наблюдения над разнообразием видов животных и растений, сделанные во время кругосветного плавания, с идеей Томаса Мальтуса об избыточном размножении и конкуренции в использовании ограниченных ресурсов. Мальтус, в свою очередь, писал свой «Опыт о народонаселении» под влиянием теории рыночного хозяйства Адама Смита, и имея в виду прежде всего человеческие популяции. Это, наряду с древним сравнением Агриппы, пример взаимодействия естественных наук с «гуманитарными», с которым мы не раз встретимся в дальнейшем. Теория эволюции Дарвина оказала значительное влияние на самопонимание человека и на развитие общественных наук. Однако, самый смысл идей Дарвина при этом искажался: так называемые социал-дарвинисты стали усматривать в истории человечества борьбу «высших» и «низших» рас.

Третий период, психоаналитический, начался с работ Зигмунда Фрейда, то есть с 90-х годов XIX века. Открытие «подсознания», определяющего «нерациональное» поведение человека, оказало значительное влияние на человеческое мышление вообще; но фантастические построения Фрейда и его учеников, пытавшихся основать на психоанализе все объяснение общества и истории, скоро скомпрометировали это направление. Наиболее интересным его достижением была книга Эриха Фромма «Бегство от свободы». Фромм рассматривал общество как систему, элементами которой являются отдельные индивиды, реагирующие на стимулы окружающей среды так, как предполагает психоанализ. Это понимание психических реакций человека, хотя и несовершенное, составляет преимущество схемы Фромма перед обычными построениями социологов. Он сумел объяснить важные особенности массового поведения людей в двадцатом столетии. Но дальнейшее развитие проекта Фромма требовало — как он сам видел — изучения подсистем, промежуточных между индивидом и всем обществом, а также взаимодействия этих подсистем. Наиболее важные из таких подсистем — это культуры, исследование которых тогда едва начиналось.

Главной слабостью психоаналитического подхода к обществу было незнание биологической природы человека. Фрейд признавал основную роль инстинктивных побуждений, носителем которых он считал гипотетический механизм подсознания под названием «Ид» (по-латыни «Оно»). Но психоаналитики не понимали, как действуют инстинкты в психике индивида и в жизни сообщества.

Четвёртый период в развитии общественных наук, который можно назвать «кибернетическим», начался работами Норберта Винера в 1948 году и продолжается по сей день. Винер и его сотрудники, параллельно изучая саморегулирующиеся системы в технике и в живых организмах, разработали идеи обратной связи и замкнутого цикла процессов, в который включена обратная связь. Винер с самого начала предполагал, что нашёл руководящие принципы для понимания механизмов жизни. Но оправдание этой надежды пришло не сразу, так как биологи медленно усваивали кибернетику. Инженеры быстрее освоили её на своём более простом материале, и кибернетика надолго стала «технической наукой». К её понятиям прибавилась теория информации, созданная в работах Винера и К. Шеннона.

Тогда же, с конца 1940-х годов, начались преждевременные попытки перенесения методов «технической кибернетики» в социальные науки. Для этих попыток характерно было стремление прямо перейти от систем автоматического регулирования, применяемых в технике, к общественным механизмам. Исследователи этого рода пользовались идеологией, называемой «общей теорией систем», пытаясь выделить в изучаемой системе её подсистемы и составить схему отношений между ними. В итоге получались «блок-схемы», состоящие из прямоугольников с надписями в них и стрелок, соединяющих эти прямоугольники. Такая «кибернетическая социология» оставалась бесплодной, но вовсе не потому, что идеи кибернетики не имеют значения для социальных наук. Их значение было недостаточно понято, потому что социологи, пренебрегая указанием Конта, «пропускали» биологический уровень интеграции ²², лежащий между физическим и социальным. Только биология может доставить модели, достаточно сложные для изучения ещё более сложных социальных систем. Но это не просто возобновление второго периода в исследовании общества, описанного выше, поскольку при этом используется кибернетический подход. Кибернетика не только сравнивает общественные механизмы с механизмами животных или человека, но рассматривает все живые системы с единой точки зрения и пытается выяснить общие законы деятельности таких систем.

До 1970-х годов могло казаться, что пророчество Винера не оправдалось, и что кибернетика стала лишь «грамматикой» современной техники регулирования, но не биологии. Но в последнее время выяснилось, что предвидение Винера было верно. Решающая роль обратных связей и регулирующих контуров в объяснении биологических явлений была доказана рядом биологов и резюмирована в уже упоминавшейся книге «Оборотная сторона зеркала» Конрада Лоренца, составившей эпоху в развитии научного мышления, и в блестящих работах Грегори Бейтсона ²³. Роль биологии в понимании человеческого общества должна резко возрасти.

Для нашей работы прежде всего важны данные современной биологии, изложенные в первых двух главах. Применение этих данных к человеку требует некоторых существенных дополнений.

2. Инстинктивные основы социального поведения

Мы будем пользоваться в дальнейшем представлениями об инстинктах, изложенными в предыдущих главах. Подчеркнём ещё раз, что термин «инстинкт» мы понимаем в смысле, определённом в первой главе: инстинкты — это наследственные программы поведения, в случае высших животных и особенно человека — преимущественно открытые программы. Сравнение с компьютером, использованное в первой главе, служит лишь для объяснения, как вообще работают программы; оно вовсе не означает, что человеческий мозг и в самом деле нечто вроде компьютера. Но кибернетический подход, принятый нами для объяснения инстинктов, следует принимать всерьёз: это наилучший язык, на котором такие идеи можно обсуждать. Поскольку понятию инстинкта придавались различные истолкования, следует подчеркнуть, что наше понимание инстинктов образует некоторую модель этого явления. Всё сказанное дальше об инстинктах относится к этой модели.

Наши представления об инстинктах человека можно резюмировать следующим образом:

1. Наследственность человека, определяющая его наиболее важное отличие от всех других видов животных, является результатом взаимодействия двух систем: системы генетической наследственности и системы культурной наследственности. Инстинкты — это врождённые программы поведения, записанные в геноме вида. Открытые программы инстинктов человека заполняются подпрограммами, выработанными не только его личным опытом, но и его культурой.

2. Каждый человек принадлежит некоторой культуре, первым признаком которой является его родной язык. Культурная традиция определяет своими подпрограммами реализацию инстинктов, мотивирующих его поведение.

3. Система инстинктов, стимулирующих поведение человека, сложилась в доисторические времена, не позже, чем в эпоху неолита. Изменения в наследственном материале этих инстинктов, происшедшие с тех пор, можно считать незначительными по сравнению с культурными изменениями, определяющими их реализацию. Никакие культурные влияния не могут подавить действие инстинкта, но могут в той или иной степени определять форму его проявления.

Конечно, «большие» инстинкты, общие всем животным — в особенности инстинкт самосохранения — присутствуют и во всех формах поведения человека, взаимодействуя со специфически человеческими формами инстинктов, о которых дальше будет речь.

4. Инстинктами, специфически человеческими в их проявлении, можно считать следующие:

(а) Инстинкт внутривидовой агрессии.

У человека значительно ослаблены инстинкты, корректирующие агрессию — охраняющие собратьев по виду и предотвращающие их убийство. Ослаблены также инстинкты, охраняющие женщин и детей. Функции этих инстинктов в значительной степени приняли на себя механизмы культурной наследственности, действие которых определяется традицией.

У человека резко усилилось действие инстинкта внутривидовой агрессии по отношению к членам «чужих» групп, но осталось на прежнем уровне по отношению к собственной группе. Различение «своих» и «чужих» определяется культурной традицией.

Причиной этих специфических для человека изменений инстинкта внутривидовой агрессии был, по-видимому, групповой отбор.

(б) Социальный инстинкт.

У человека социальный инстинкт принял особый характер, не наблюдаемый у других животных. Лоренц не говорит об этом в решительной форме, но многие места в его работах свидетельствуют о том, что он допускал у людей инстинктивный характер солидарности. Он приводит ряд фактов взаимной поддержки и совместной деятельности у многих видов, в том числе у приматов. Было бы странно, если бы подобный инстинкт отсутствовал у человека. Далее, Лоренц много раз подчёркивает специфически человеческие, не встречающиеся у других животных реакции на поведение «асоциальных паразитов», несомненно связанные с «солидарностью» членов группы. Нет сомнения, что он не только допускал инстинктивный характер этих реакций, но и предполагал систематическую культурную мотивацию такого поведения: культура вырабатывает нормы, заменяющие, в качестве открытых подпрограмм, ненадёжное действие корректирующих инстинктов. Ниже мы приведём сочувственно цитируемые им слова Гёте «о праве, что родится с нами», и его комментарии к представлению старых правоведов о «естественном праве».

Самый термин «социальный инстинкт» у Лоренца встречается редко, потому что он детально изучал агрессивное поведение, другие же инстинкты интересовали его преимущественно в их взаимодействии с агрессией. В течение всей жизни он размышлял о биологических основах человеческого поведения, а в последние годы особенно задумывался над «патологическими явлениями в жизни современного общества» и собирался посвятить им второй том «Зеркала». Некоторые идеи этого второго тома, популярно изложенные в книге о «Восьми смертных грехах», не оставляют сомнения в том, что Лоренц намерен был подробно разобрать поведение «асоциальных паразитов». При этом социальный инстинкт у человека выступил бы гораздо более отчётливо, чем, например, в случае нападения стадных животных на угрожающего им хищника, известном под названием «моббинг» (mobbing). Конечно, связная картина человеческого общества, задуманная Лоренцом, должна была содержать «системообразующее» напряжение между инстинктом внутривидовой агрессии и социальным инстинктом.

Я предлагаю некоторую гипотезу о специфическом проявлении социального инстинкта у человека — никоим образом не претендуя на приоритет, но принимая на себя ответственность за её применения. Специфический для человека социальный инстинкт я называю инстинктом внутривидовой солидарности. Я предполагаю, что этот инстинкт образовался путём мутации из первоначального социального инстинкта приматов, стимулировавшего сплочённость и взаимопомощь членов обезьяньего стада. Как было сказано выше, эта мутация сделала возможным распространение такого поведения с первоначальных групп на бoльшие группы, состав которых определяется культурной традицией и вводится в открытую программу действующего таким образом человеческого инстинкта. Первое расширение этого инстинкта состояло в перенесении его на членов «своего» племени. Как только индивид узнавался как «свой», по отношению к нему проявлялся тот же социальный инстинкт. Благодаря этой мутации могли возникнуть более многочисленные сообщества — племена. Как мы помним, уже в первом описании группового отбора Дарвин подчёркивал преимущества численности, которые могли быть достигнуты лишь на уровне племен.

Поскольку состав племени вводился в открытую программу социального инстинкта как подпрограмма, выработанная культурной традицией — что возможно только у человека, — то социальный инстинкт приобрёл особый характер человеческого инстинкта. Это была первая глобализация социального инстинкта, состоявшая в перенесении его с первоначальных групп на племена. Предположение об инстинктивном характере племенной солидарности подтверждается универсальностью этого явления и его продолжительностью, занявшей подавляющую часть истории нашего вида.

Но дальнейшее расширение действия социального инстинкта — его вторая глобализация — зависит уже только от культурной, а не от генетической наследственности! В самом деле, такое расширение не требует дальнейшего изменения генома: культурная традиция говорит индивиду, в каких случаях надо относиться к другому человеку, «как если бы тот был одного племени с ним» ²⁴. Мутация, первоначальной «целью» которой было обеспечить солидарность своего племени, оказалась «избыточной» в том смысле, что сделала потенциально возможным восприятие всех людей, как «своих». Надо ли удивляться этой избыточности? Ведь человек по самой своей природе — избыточное существо, как мы уже видели на примере положительной обратной связи, создавшей человеческий мозг.

Одно из наиболее важных проявлений социального инстинкта, все ещё мало изученное и во многих отношениях загадочное, — это эмпатия, способность «сопереживания»: человек способен мысленно ставить себя на место своего собрата по виду и переживать происходящее, как будто отождествляя себя с ним. При этом важную роль играет восприятие выражений лица и телесных движений, изученное Дарвином и описанное им в отдельной книге. Несомненно, эмпатия как форма взаимопонимания существует у многих высших животных; об этом свидетельствуют наблюдения над животными, поведение которых человек расшифровывает с помощью того же механизма, соединяющего нас, например, с шимпанзе, как это проницательно описал Г. Бейтсон. Естественно предположить, что эмпатия, первоначально относившаяся к членам собственной группы, была перенесена, вместе со всем социальным поведением, на более широкие группы людей — племя, нацию и, наконец, теперь глобализуется на все человечество. Лоренц подчёркивает, что всевозможные поджигатели войны, пропагандирующие ненависть к другим народам, прежде всего стараются заглушить эмпатию, изображающую нам каждого отдельного представителя «чужого» народа как человеческое существо, родственное нам самим, — то есть, в нашей терминологии, они стараются «локализовать» нашу способность к эмпатии.

Вся наша мораль, вся наша «любовь к ближним» произошла от глобализации внутриплеменной солидарности, которая постепенно превращается во внутривидовую солидарность. Путь ко всеобщему братству людей шёл через групповой отбор — через бесконечные войны, истребление племён и каннибализм. Надо ли этому удивляться после всего, что мы знаем об инстинкте внутривидовой агрессии и о том, что выработал из этого инстинкта индивидуальный отбор, то есть обычный естественный отбор? Ведь от агрессии произошли все высшие эмоции человека — узнавание индивида, то есть человеческая личность, а затем дружба и любовь.

Таковы пути эволюции, очень далёкие от назидательных мифов наших предков!

3. Коллективистская и индивидуалистическая мораль

Племенная мораль, выработанная групповым отбором, была прежде всего подчинена интересам племени, и в этом смысле была коллективистской. Развитие и самостоятельность личности отнюдь не были целью первобытного общества: выделение личности из племенного сообщества произошло гораздо позже. Современному человеку было бы почти невозможно подчиняться ограничениям племенной жизни: об этом свидетельствуют не только воспоминания европейцев, попавших в плен к индейцам или африканцам, но и то, что мы знаем о жизни греческих городов-государств. После исторического опыта XX века, когда пережитки племенного коллективизма использовались в политических целях, всякий «коллективизм» вызывает опасения; теперь моден крайний индивидуализм: почти забыто определение Аристотеля, назвавшего человека «общественным животным».

Между тем, человек и в самом деле — общественное животное, неспособное жить вне общества своих собратьев по виду. Как и у всех общественных животных, его связь с сообществом не ограничивается материальными интересами, а носит глубокий биологический характер: необходимость общения с людьми инстинктивна. Лишение такого общения вызывает у человека психические расстройства и физическую деградацию.

Обращение индивида с окружающими его людьми подчиняется определённым правилам поведения, усваиваемым в детстве из его культурной традиции. Несомненно, существование человеческого общества невозможно без соблюдения таких правил, но их природа и происхождение до сих пор вызывают споры. Антропологи, изучающие человеческие культуры, интересуются наблюдаемым поведением членов того или иного племени, регулируемым «племенной моралью», и «ценностями», лежащими в основе этой морали. Как уже говорилось в предыдущей главе, наиболее важный результат их исследований состоит в том, что, несмотря на все видимое разнообразие условий и обычаев, племенная мораль в существенных чертах всегда одна и та же. О ней говорит самая возможность взаимопонимания людей разных культур, впервые встретившихся друг с другом. Дальше мы попытаемся изложить принципы этой морали. Совпадение этих принципов у всех племён, доживших до настоящего времени и уже вымерших, известных нам из истории, без сомнения свидетельствует об инстинктивном происхождении племенной морали — и самого племенного строя. И если мы обнаруживаем те же правила, с незначительными изменениями, у «цивилизованных» людей нашего времени, причём можно проследить их на протяжении всей писаной истории человечества, то их инстинктивное происхождение можно считать доказанным фактом.

С нашей точки зрения племенная мораль представляет собой проявление инстинкта внутриплеменной солидарности, которая — как мы уже знаем — постепенно расширяется на весь человеческий род и становится внутривидовой. Можно было бы возразить, что мы встречаемся здесь не с одним инстинктом, а с целым набором инстинктов, но так обстоит дело со всеми «большими» инстинктами: их можно рассматривать как «пакеты программ», связанных общей целью. В данном случае целью является сохранение племени, а в наши дни — сохранение культуры.

Инстинкт солидарности — это биологическая основа, на которой держится общественная жизнь. Как и все инстинкты, он неустраним; неустранимо и связанное с ним стремление к устранению асоциальных паразитов, о чём речь будет дальше. надёжнее всего инстинктивное поведение, в форме, закреплённой воспитанием. Подсчёты и соображения, касающиеся общего блага, действуют на людей гораздо слабее, чем инстинкт. Без поддержки инстинкта солидарности современному обществу грозит распад, и последствия такого распада в нашем столетии достаточно очевидны.

Соблюдение «моральных правил» зависит от воспитания, а воспитание — от культуры, сохранение которой отнюдь не гарантируется высоким уровнем потребления. Скорее наоборот, если вспомнить уроки истории, то как раз материальное изобилие, чрезмерное и слишком изощрённое потребление приводит к распаду культуры и разложению морали. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что в нашем столетии катастрофически разрушается семейное воспитание, прежде всегда опиравшееся на унаследованную мораль и санкционировавшую её религию. Предположение, что без всего этого можно обойтись, имея эффективную полицию, не оправдывается — и не только в нашей злополучной стране.

Коллективистскую мораль, самым прямым образом выражающую инстинкт внутриплеменной солидарности, можно восстановить по наблюдениям сохранившихся до недавнего времени охотничьих племён. Мы попытаемся сейчас формулировать, в чём состояли моральные правила члена племени:

Член племени должен был участвовать в коллективной защите и коллективной агрессии своего племени.

Член племени должен был участвовать в коллективных трудовых усилиях своего племени.

Член племени должен был делиться со своими соплеменниками охотничьей и военной добычей, по установленным правилам. При этом он не должен был скрывать от соплеменников свои способы промысла, охотничьи угодья или военные трофеи.

Член племени не должен был скрывать от соплеменников свои запасы и обязан был делиться ими в случае общего бедствия. Особые преимущества предоставлялись только за очевидные заслуги перед племенем, проявляемые на глазах у всех: доблесть в бою, мудрость и предусмотрительность вождей, святость и магическую силу жрецов. Член племени не должен был пользоваться преимуществами, если его заслуги перед племенем не были очевидны.

Нарушения этих правил наказывались общим презрением, а в более серьёзных случаях — смертью.

Как легко заметить, описанная выше «коллективистская мораль» сохранилась не только в ценностях нашей культуры, передаваемых воспитанием, но и в формальных правилах поведения — «законах». Конечно, законы не могут заменить «племенную мораль», хотя бы потому, что носят чисто негативный характер, перечисляя то, чего не следует делать, но никак не внушая индивиду, что ему следует делать. Запреты, содержащиеся в законах, по сей день воспроизводят некоторые запреты племенной морали, например, запрет убивать, увечить или оскорблять своих соплеменников. Другие законы, не столь древнего происхождения, охраняют собственность, которой ещё не знала племенная мораль; но и эти законы несут на себе её отпечаток, поскольку они пытаются ограничить человеческую хитрость и жадность. Наконец, многие современные законы регулируют отношения, не имеющие аналогов в племенной жизни, но можно полагать, что первоначальной, или хотя бы номинальной целью всех законов остаётся сохранение племени — а в нынешних условиях сохранение культуры.

Конечно, законы содержат лишь небольшую часть того, что нужно для сохранения и воспроизводства культуры. Например, образование и сохранение семьи, воспитание детей или отношение к больным и престарелым согражданам лишь в небольшой степени зависят от законов. Даже в наши дни человек на практике редко сталкивается с законом, но ежеминутно должен соблюдать «племенную мораль» — неписаные правила общежития.

Между тем, в экономической жизни и в деловых отношениях люди современного общества придерживаются совсем иных правил, разительно противоречащих описанной выше племенной морали. Они хорошо знают, чтo нужно делать в этом обществе, чтобы преуспеть, и на практике следуют для этого совсем другой, индивидуалистической морали. Поразительно, что, сохраняя для общественных ритуалов и газетной риторики изречения племенной морали, обычно в форме, унаследованной от христианства, люди современного западного общества цинично и не без некоторого вызова признают подлинные мотивы своего поведения — то, что американцы называют rugged individualism ²⁵.

Экономисты и социологи, претендующие на реалистическое описание современного общества, не могут уклониться от признания принятых в нём правил, но избегают отчётливо формулировать эти правила. Я собрал их из описания образа действий предпринимателя, которое даёт влиятельный экономист и социолог Ф. А. Хайек в своей книге «Пагубная самонадеянность. Заблуждения социализма» ²⁶. Не знаю, окажу ли я услугу профессору Хайеку, сведя вместе отдельные штрихи картины, которую он пытался нарисовать. Может быть, полная ясность этой картины как раз и не входила в его намерения.

Замечу, что этот автор не любит обычной терминологии и, в частности, почему-то избегает термина «капитализм». Тот экономический и социальный строй, который теперь господствует в западном мире, он называет «расширенным порядком», противопоставляя его «узкому порядку» — племенному образу жизни. Я не мог уяснить себе, почему профессор Хайек заменяет термин «капитализм» другим термином (по его собственным словам, равнозначным). Но я отдаю себе отчёт в преимуществах «расширенного порядка» перед племенным строем, в чём читатель убедится из дальнейшего изложения, и принимаю на некоторое время термины почтенного автора.

Современные правила поведения, о которых пойдёт речь, профессор Хайек называет «моральными правилами» (moral rules), и я буду пользоваться этим термином, ставя его в кавычки — чтобы избежать смешения с приведёнными выше моральными правилами первобытных племён. Профессор Хайек, по-видимому, не решается определить гносеологический статус своих «моральных правил», помещая их, несколько неопределённо, «где-то между инстинктом и разумом». Полагаю, что их можно рассматривать как простые наблюдения над реальным поведением людей, то есть как социальные факты, и никоим образом не оспариваю их достоверности. Это и в самом деле ряд характерных фактов, которые можно объяснить только интересами людей, действующих так, как им выгодно в данных условиях. Каждый из них попросту соблюдает свой интерес.

Итак, вот на чём основана нынешняя индивидуалистическая мораль:

Член «расширенного общества» уклоняется от участия в коллективной защите и коллективной агрессии своего общества, по возможности используя для этого наёмных солдат.

Член «расширенного общества» уклоняется от коллективных трудовых усилий своего общества, по возможности используя для этого наёмных рабочих.

Член «расширенного общества» не делится со своими согражданами доходами и удобствами, стараясь сохранить их для себя. При этом он скрывает от возможных конкурентов свои источники сырья, свою техническую информацию и своё знание рынка.

Член «расширенного общества» скрывает от сограждан своё имущество и свои запасы, а если они становятся дефицитными, старается извлечь из них наибольшую выгоду.

Особые преимущества достаются людям, жизнь и деятельность которых протекают, как правило, втайне от общества. Заслуги таких людей перед обществом не очевидны, так что их сограждане полагают, что они преследуют лишь собственные выгоды. Мудрость и святость не имеют к ним отношения, а их предусмотрительность полезна только им самим.

Нарушение этих правил обычно наказывается бедностью и низким общественным положением.

Профессор Хайек описывает образ действий преуспевающего дельца почти с той же откровенностью, как его описал Бальзак, признанный в своё время неприличным писателем и исключённый поэтому из школьных библиотек. Он не оставляет сомнения, что в современном обществе главное условие обогащения описывается словом «хитрость». Хитрость, позволяющая обогатиться, состоит в том, чтобы вовремя занять удобное место, отталкивая от него конкурентов, а затем извлекать преимущества из занятого положения. Это не что иное как «искусство карьеры», применённое к экономической жизни.

Видели ли вы, как толпа некультурных людей врывается в подошедший автобус? Это обычная картина нашей российской жизни, но теперь, по мере разложения культуры на Западе, то же можно увидеть и там. Более совестливые люди не решаются отталкивать женщин, детей и стариков — даже войдя в автобус, они стесняются сесть на место, которое приготовился занять кто-то другой. Тем временем беззастенчивые типы проталкиваются вперёд, не обращая внимания на недовольство публики, и бесцеремонно занимают лучшие места, чтобы затем их никому не уступать. Это и есть секрет успеха при капитализме — не единственный, но самый важный секрет.

Этот секрет никак нельзя назвать изобретательностью: он связан не с изучением природы, позволяющим умножить общую сумму потребляемых благ, а с ловким манипулированием людьми, чтобы присвоить бoльшую часть этой суммы. Настоящий изобретатель получает ничтожную долю от эксплуатации своего изобретения: в нынешних Соединённых Штатах, в среднем, около 6 процентов, если он достаточно осторожен, чтобы не дать себя обокрасть.

Часто можно услышать, что капиталист вознаграждается за его «труд по организации производства». Но даже в прошлые времена, когда капиталист зачастую сам был собственным менеджером, его «вознаграждение» не шло ни в какое сравнение с жалованьем наёмного управляющего. Он «вознаграждался» попросту за владение собственностью. Теперь же, когда собственники крупных предприятий уже неспособны ими управлять и передали всю «организацию производства» менеджерам, инженерам и экономистам, такое оправдание их «дивидендов» просто смешно.

Собственник не должен особенно трудиться, чтобы сохранить своё положение среди таких же, как он. В этом ему помогают законы — те самые «абстрактные моральные правила», которые восхваляют профессор Хайек и другие апологеты капитализма. Как бы он ни приобрёл свою собственность, её охраняет закон. Точно так же, наглец, захвативший удобное место в автобусе, расталкивая своих собратьев, потом сохраняет его, потому что «не принято» стаскивать с места того, кто уже сидит: теперь его не может вытолкнуть кто-нибудь посильнее. Это «моральное правило», обозначаемое выражением «не принято», может быть невыгодно кому-нибудь, кто остался без места; но можно не без основания утверждать, что нарушение такого правила привело бы к общей свалке, невыгодной для всех. В сущности, это всё, что могут сказать защитники капитализма в оправдание преуспевшего дельца. Чтo они говорят в оправдание всей капиталистической системы, мы увидим дальше.

Секрет житейского успеха в современном обществе — это, по старому выражению, секрет Полишинеля. Как только установился «расширенный порядок», даже раньше, чем он окончательно утвердился, его исчерпывающим образом описал Бальзак, этот поистине великий социолог. Историк материальной культуры Фернан Бродель лишь намекнул на него в начале второго тома своей истории капитализма, не впадая в морализаторский тон, но в самом тексте подробно изложил всю фактическую сторону дела. Впрочем, ещё раньше, в XVIII веке, эту нехитрую тайну хитрых людей выдал бесстыдный насмешник Бомарше. Комедия об изворотливом Фигаро оканчивается водевилем, где на латинскую пошлость gaudeant bene nati (да возрадуются благородные) отвечают псевдолатинским каламбуром gaudeat bene nanti (да возрадуется ловкач).

Историки давно уже знают, что «в основе больших состояний всегда заложено преступление», даже если преступление было всего лишь мошенничеством. Теперь, когда американские университеты столь сильно зависят от щедрости богатых людей, эти невинные шалости, обнаруженные в архивах, стараются обратить в шутку. Достаточно прочесть, как профессор Бурстин обыгрывает в своей истории американцев манипуляции с тарифами, положившие начало состоянию Рокфеллеров. Но подозрения бедных людей по поводу богатых начались не с этих разоблачений. Они возникли из прямых наблюдений, потому что хозяева были тогда всем известны и не стеснялись выставлять свой образ жизни напоказ. Бедные люди начали подозревать, что образ жизни богатых не оправдывается их трудом. Это предполагаемое несоответствие всегда было мотивом «классовой борьбы», а в XIX веке породило «социализм».

Я хорошо знаю, что возражают этим людям сторонники капитализма. Они говорят примерно следующее: «Вы можете как угодно оценивать моральную сторону того, что делает богатый человек, но труд следует измерять не затраченным временем, а его социальными последствиями. Опыт, интуиция богатого человека, его умение понимать людей и обращаться с людьми — всё, что вы называете «хитростью» — может понадобиться в наиболее важные моменты для принятия финансовых и административных решений; без его опыта и интуиции предприятие не сможет выдержать конкуренцию. Общество справедливо оплачивает эти особые способности, без которых невозможно приращение общего богатства».

Я не заимствовал эти слова ни у кого из друзей профессора Хайека, но они писали это много раз. Мне надо было привести их аргументацию, чтобы на неё ответить. Начну с некоторой уступки — объясню, в чём они правы; а потом выяснится, почему это не может убедить их менее учёных оппонентов.

Несомненно, при рыночном хозяйстве неразрывно связанная с ним конкуренция способствует развитию производства, тогда как в любой известной нерыночной экономике недостаток конкуренции вызывает застой. Это знал ещё Адам Смит, и в дальнейшем мы ещё вернёмся к тезису о полезности конкуренции. Предположим, что приведённое выше возражение сторонников капитализма справедливо, и что при капитализме в самом деле необходимы неприятные формы «борьбы за существование», создающей описанных выше дельцов. Предположим даже, что их полезную функцию — манипулировать людьми в ходе конкуренции — никто не стал бы выполнять за меньшее вознаграждение, чем они. Может ли эта аргументация удовлетворить тружеников, направляющих свои усилия не на хитроумный обман конкурентов, а на прямую созидательную работу над материалом, доставляемым нам природой? Можно ли их убедить, что их инстинктивное отвращение к богатым людям, получающим особые привилегии только за своё «право собственности» и умение её защитить, представляет собой бессмысленный архаизм, не выдерживающий разумной критики?

Нет, убедить их в этом нельзя — именно потому, что это их отвращение инстинктивно. Инстинкты не опровергаются рациональными аргументами — если даже допустить, что приведённые выше аргументы в самом деле справедливы. Как мы увидим дальше, они всё-таки ошибочны, но не в этом состоит главная идея нашей работы. Идея эта состоит в том, что никакие аргументы, оперирующие средними величинами и «благосостоянием общества в целом», не могут преодолеть действие инстинкта, всегда локальное, потому что инстинкт действует здесь и сейчас. Инстинкт нельзя опровергнуть рассуждениями.

Инстинкт, о котором здесь идёт речь, — это инстинкт внутривидовой солидарности. Из него вытекает «племенная мораль», дошедшая до нас не только в виде пережиточных и докучливых законов, мешающих «грубому индивидуализму» наших дельцов, но и в виде генетической наследственности человека. В частности, мы унаследовали от наших предков отвращение к асоциальным паразитам. Это отвращение носит несомненно инстинктивный характер, а потому неустранимо. Оно и лежит в основе ощущения социальной несправедливости. В периоды благополучия и спокойного развития это ощущение кажется исчезнувшим или сильно ослабевшим, но во время общественных бедствий, в переходных, неустойчивых ситуациях оно выходит наружу, стимулируемое инстинктом самосохранения — с неодолимой силой подавленного, но самостоятельного и неустранимого инстинкта. Пренебрежение этим инстинктивным побуждением, предположение, будто от него можно отделаться выкладками и рассуждениями, представляет пагубную научную ошибку, потому что социология имеет дело не с потребляющими автоматами. Социология имеет дело с людьми.

Отвращение к асоциальным паразитам столь же законно и неизбежно, как все наши инстинкты, а недостаточное развитие его — опасный симптом. Но, как всякий инстинкт, оно имеет и свою патологию.

4. Асоциальные паразиты Как мы уже видели, у человека инстинкты приняли очень специфический характер; но в большинстве случаев человеческие инстинкты можно обнаружить уже у животных. Это позволяет понять, каким образом они проявлялись у наших животных предков, и различить изменения в инстинктивном поведении, происшедшие у людей. Так обстоит дело с инстинктом внутривидовой агрессии и социальным инстинктом, которыми мы до сих пор занимались. Если сравнить описанную выше «племенную мораль» с поведением высших общественных животных, то специфически человеческими в этой морали оказываются два аспекта. Во-первых, её действие распространяется не только на первоначальную группу особей, лично знакомых друг с другом, но на большее сообщество, члены которого распознаются по культурным признакам — таким, как язык, татуировка, священные ритуалы, и так далее. Во-вторых, отступление от «правил» племенной морали наказывается членами племени. О первом аспекте уже была речь: как мы знаем, открытые программы человеческих инстинктов заполняются подпрограммами, выработанными культурной традицией, и, в частности, такие подпрограммы «учат» человека, кого из собратьев по виду он должен считать «своими». Теперь мы займёмся вторым аспектом, который не сводится к изменению «объема» действия инстинкта, а представляет собой совершенно новое явление, не встречающееся в животном мире.

Явление асоциального паразитизма, специфическое для человека, описал Конрад Лоренц. Он открыл особый, присущий только человеку инстинкт устранения асоциального паразитизма, но не успел его систематически исследовать. Как уже было сказано, Лоренц не успел написать второй том «Оборотной стороны зеркала», который он предполагал посвятить патологическим явлениям современного человеческого общества. Некоторые идеи этого тома он изложил в своих лекциях под названием «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества». Чтобы сделать все логически неизбежные выводы из этих идей, мне придётся собрать их вместе и привести обширные выписки из Лоренца. Они столь выразительны, что не имеет смысла заменять их пересказом; кроме того, читатель сможет проверить, правильны ли следующие дальше выводы из этих идей.

Шестая глава книги «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» начинается следующим размышлением, подчёркивающим одно загадочное свойство группового отбора: «Некоторые способы социального поведения приносят пользу сообществу, но вредны для индивида. Объяснение возникновения и тем более сохранения таких способов поведения из принципов мутации и отбора представляет, как недавно показал Норберт Бишоф, трудную проблему. Если бы даже возникновение «альтруистических» способов поведения могло быть объяснено не очень понятными процессами группового отбора, в которые я не буду здесь углубляться, ²⁷ то всё же возникшая таким образом социальная система неизбежно оказалась бы неустойчивой. Если, например, у галок, Coloeus monedula L., возникает защитная реакция, при которой каждый индивид в высшей степени храбро вступается за схваченного хищником собрата по виду, то легко понять и объяснить, почему группа, члены которой ведут себя таким образом, имеет лучшие шансы на выживание, чем группа, где такого поведения нет. Что, однако, препятствует появлению внутри группы таких индивидов, у которых реакция защиты товарищей отсутствует? Мутации выпадения функций вполне вероятны и рано или поздно непременно происходят. И если они относятся к альтруистическому поведению, о котором шла речь, то для затронутого ими индивида они должны означать селекционное преимущество, если допустить, что защищать собратьев по виду опасно. Но тогда подобные «асоциальные элементы», паразитируя на социальном поведении своих ещё нормальных собратьев, рано или поздно должны были бы составить в таком сообществе большинство».

И дальше, после замечания о «государственных насекомых», Лоренц говорит: «Мы не знаем, что препятствует разложению сообщества общественными паразитами у позвоночных. Трудно себе, в самом деле, представить, чтобы галка возмутилась «трусостью» асоциального субъекта, не принимающего участия в реакции защиты товарища. «Возмущение» асоциальным поведением известно лишь на относительно низком и на самом высоком уровне интеграции живых систем, а именно в «государствах» клеток и в человеческом обществе. Иммунологи обнаружили тесную и весьма знаменательную связь между способностью к образованию антител и опасностью появления злокачественных опухолей. Можно даже утверждать, что образование специфических защитных веществ вообще было впервые «изобретено» под селекционным давлением, какое могло быть лишь у долгоживущих и, прежде всего, долго растущих организмов, которым всегда угрожает опасность возникновения при бесчисленных делениях клеток опасных «асоциальных» клеточных форм, вследствие так называемых соматических мутаций. У беспозвоночных нет ни злокачественных опухолей, ни антител, но оба эти явления сразу же возникают в ряду живых организмов уже у самых низших позвоночных, к которым относится, например, речная минога. Вероятно, все мы уже в молодости умирали бы от злокачественных опухолей, если бы наше тело не выработало, в виде реакций иммунитета, своеобразную «клеточную полицию», своевременно устраняющую асоциальных паразитов».

Таким образом, «асоциальные элементы», в частности, в человеческом обществе сравниваются здесь с раковыми клетками. Во второй главе той же книги Лоренц объясняет: «Клетка злокачественной опухоли отличается от нормальной прежде всего тем, что она лишена генетической информации, необходимой для того, чтобы быть полезным членом сообщества клеток организма. Она ведёт себя поэтому как одноклеточное животное или, точнее, как молодая эмбриональная клетка. Она не обладает никакой специальной структурой и размножается безудержно и бесцеремонно, так что опухолевая ткань, проникая в соседние, ещё здоровые ткани, врастает в них и разрушает их».

Как мы видим, главным отличием раковой клетки от здоровой является её неучастие в общей работе организма, её исключительная направленность на «эгоистическую» цель собственного размножения, при полном пренебрежении интересами других клеток и организма в целом. То же безразличие к интересам группы приписывается выше (гипотетической) галке, которая уклонялась бы от участия в коллективной защите от хищника. По-видимому, в этих примерах Лоренц понимает «асоциальное» поведение в точном смысле этого слова — как неучастие в коллективной деятельности, сосредоточенность на собственных интересах. Можно было бы ожидать, что он рассмотрит проблему человеческого паразитизма в той же общности, с точки зрения участия или неучастия индивида в коллективных задачах его культуры — живой системы, элементом которой он является. Если держаться классического дарвинизма, такой коллективной задачей представляется, прежде всего, сохранение культуры.

Но Лоренц ограничивается дальше очень специальной формой асоциального поведения — преступлениями против личности. Разумеется, эта форма поведения означает выпадение социального инстинкта, но вовсе не в том смысле, как в его предыдущих примерах. Этим примерам скорее соответствовало бы простое безразличие к интересам общества и к чувствам окружающих, характерное для дельца. Мы вернёмся ещё к такому пониманию «асоциальности», а теперь проследим дальше, каким образом Лоренц ограничивает это понятие: «У нас, людей, нормальный член общества наделён весьма специфическими формами реакций, которыми он отвечает на асоциальное поведение. Оно «возмущает» нас, и самый кроткий из людей реагирует прямым нападением, увидев, что обижают ребёнка или насилуют женщину. Сравнительное исследование правовых структур в различных культурах свидетельствует о совпадении, доходящем до подробностей и не объяснимом из культурно-исторических связей. Как говорит Гёте, «никто уже не вспоминает о праве, что родится с нами». Но, конечно, вера в существование естественного права, независимого от законодательства той или иной культуры, с древнейших времён связывалась с представлением о сверхъестественном, непосредственно божественном происхождении этого права».

Дальше Лоренц цитирует отрывок из письма правоведа П. Г. Занда, где говорится: «в этом таинственном «правовом чувстве» (а надо сказать, что эти слова широко употреблялись в старой теории права, хотя и без объяснения) следует видеть типичные врождённые формы поведения».

Автор письма ссылается на собрание сочинений Лоренца, откуда он почерпнул эти идеи, и Лоренц их подтверждает: «Я вполне разделяю этот взгляд, отдавая себе, конечно, отчёт в том, что его убедительное доказательство связано с большими трудностями; на них также указывает профессор Занд в своём письме. Но что бы ни выявило будущее исследование о филогенетических и культурно-исторических источниках человеческого правового чувства, можно считать твёрдо установленным научным фактом, что вид Homo sapiens обладает высоко дифференцированной системой форм поведения, служащей для искоренения угрожающих обществу паразитов и действующей вполне аналогично системе образования антител в государстве клеток».

«Естественное право», о котором здесь идёт речь, — и которое подразумевает Гёте в своих знаменитых стихах — имеет старую и почтенную историю. По-видимому, сходство «моральных правил» у всех племён было замечено ещё в глубокой древности; во всяком случае, римские юристы уже исходили из него при конструировании международного права. В Новое время первым, кто вернулся к этим представлениям, был датский теолог Николаус Хемминг (Nicolaus Hemming). В своей книге «Законы природы» (1562) он утверждает, что право произошло из инстинкта, с помощью разума — правда, с оговоркой: «если этот разум не омрачен грехом». В начале XVII века Гуго Гроций, основоположник правоведения Нового времени, полагал, что сходство всех правовых систем вытекает из инстинктивного стремления всех людей к общению и сотрудничеству, которое он называл appetitus socialis, и в котором нетрудно узнать то, что мы именуем социальным инстинктом. На этой отчётливо биологической основе Гроций строил систему «естественного права», предшествующего, по его мнению, всем существующим правовым системам и выражающего «природу человека» вообще. Он опубликовал свои мысли в 1625 году в Париже, в книге «Право войны и мира». В XVIII веке теория естественного права господствовала в мышлении правоведов; в XIX веке, в эпоху «гиперкритицизма», она была отброшена как «ненаучная»; и только этология, по-видимому, может её возродить. С другой стороны, проект Корнельского университета «Ядро правовых систем», на который ссылается профессор Занд в своём письме Лоренцу, подтвердил, что сходство правовых представлений во всех культурах, замеченное римскими юристами и Гроцием, есть доказуемый факт.

Ясно, что «естественное право» — не что иное как правовая надстройка над системой племенной морали, из которой Лоренц выбрал лишь один вид асоциального поведения — преступления против личности. Его суждения по поводу обращения с преступниками в западной культуре вполне справедливы (и напрасно снискали ему репутацию «консерватора»): Лоренц видит биологические мотивы преступности, тогда как современные «либералы», повторяя заблуждения бихевиористов, хотели бы видеть во всём поведении человека только результат воспитания. Но меня интересует здесь другая сторона дела. Если у нас есть инстинктивный механизм, «служащий для искоренения асоциальных паразитов», то каков объём «паразитического» поведения, стимулирующего этот механизм? Относится ли действие этого механизма только к преступлениям против личности?

В качестве биолога Лоренц хочет говорить только о биологическом положении человечества, но чувство ответственности перед людьми — заставившее его прочесть свои лекции по венскому радио, а потом, по настоянию друзей, опубликовать их — не позволяет ему оставаться на этой позиции: недаром уже в заглавии книги идёт речь о «грехах». Виновно ли в перечисленных грехах все «цивилизованное человечество?» В некотором смысле виновно, если позволяет этим грехам совершаться. Но в четвёртой главе — «Бег наперегонки с самим собой» — Лоренц рассматривает биологические последствия конкуренции, в том виде, какой она приняла в западных странах в XX веке. Эта глава представляет исключительный интерес, поскольку все согласны, что конкуренция составляет главный признак капитализма, и преимущества «свободного рынка» принимаются как догма даже там, где его ещё нет.

Адам Смит, открывший законы рыночного хозяйства, понял регулирующую функцию рынка, обеспечивающую с помощью механизма цен равновесие между производством и потреблением. Мы ещё вернёмся к этому экономическому вопросу. Теперь нам достаточно заметить, что Адам Смит, как почти все великие первооткрыватели, «переоценил область применимости открытого им принципа объяснения». Эта формулировка Лоренца (из восьмой главы «Смертных грехов») не относится у него, правда, к Адаму Смиту, но ведь сам Лоренц говорит, что такая переоценка — «прерогатива гения», и теперь уже ясно, каким образом Смит переоценил благодеяния рынка. Он верил в свободную конкуренцию, ещё не зная, какие проблемы она может создать.

Это очень хорошо знает Лоренц. Четвёртая глава «Восьми грехов» представляет непревзойдённый анализ капиталистической конкуренции с чисто биологической точки зрения, не зависящей от философии и политических доктрин. В ывод из этого анализа состоит в том, что законы капиталистической конкуренции ставят под угрозу существование нашего вида, и что эта угроза всё время растёт.

Лоренц избегает термина «капиталист» и производных от этого слова. Но читатель, помнящий, что конкуренция лежит в основе капитализма, без труда поймёт, к чему относятся следующие дальше отрывки из четвёртой главы.

Лоренц начинает с общего принципа биологии, который он настойчиво повторяет и в других своих работах: «Как я уже говорил в начале первой главы, для поддержания равновесия (steady state) ²⁸ живых систем необходимы циклы регулирования, или циклы с отрицательной обратной связью; что касается циклических процессов с положительной обратной связью, то они всегда несут с собой опасность лавинообразного нарастания любого отклонения от равновесия. Специальный случай положительной обратной связи встречается, когда индивиды одного и того же вида вступают между собой в соревнование, влияющее на развитие вида посредством отбора. Этот внутривидовой отбор действует совсем иначе, чем отбор, происходящий от факторов окружающей среды; вызываемые им изменения наследственного материала не только не повышают перспективы выживания соответствующего вида, но в большинстве случаев заметно их снижают».

Дальше Лоренц приводит уже известный нам пример гипертрофированных маховых перьев фазана-аргуса, служащих лишь для сексуальной конкуренции, но почти не позволяющих ему летать. «И если он (аргус) не разучился летать совсем, то, конечно, благодаря отбору в противоположном направлении, осуществляемому наземными хищниками, которые берут на себя, таким образом, необходимую регулирующую роль». Иначе обстоит дело с человеком: «Эти благотворные регулирующие силы не действуют в культурном развитии человечества: оно сумело, на горе себе, подчинить своей власти всю окружающую среду, но знает о самом себе так мало, что стало беспомощной жертвой дьявольских сил внутривидового отбора».

И дальше следует потрясающая характеристика общества, построенного на конкуренции и власти денег: «Человек, ставший единственным фактором отбора, определяющим дальнейшее развитие своего вида, увы, далеко не так безобиден, как хищник, даже самый опасный. Соревнование человека с человеком действует, как ни один биологический фактор до него, против «предвечной силы благотворной», и разрушает едва ли не все созданные ей ценности холодным дьявольским кулаком, которым управляют одни лишь слепые к ценностям коммерческие расчёты ²⁹.

Под давлением соревнования между людьми уже почти забыто всё, что хорошо и полезно для человечества в целом и даже для отдельного человека. Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что лучше помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство обманчивым образом представляется ценностью само по себе. Гибельное заблуждение утилитаризма можно определить как смешение средства с целью ³⁰. Деньги в своём первоначальном значении были средством; это знает ещё повседневный язык, и до сих пор говорят: «у него ведь есть средства» Много ли осталось в наши дни людей, вообще способных понять вас, если вы попытаетесь им объяснить, что деньги сами по себе не имеют никакой цены?»

Дальше Лоренц объясняет, к каким нелепым последствиям — очень похожим на соревнование самцов аргуса — приводит конкуренция, навязывающая людям «изматывающую спешку», и приходит к следующему заключению: «Возникает вопрос, чтo больше вредит душе современного человека: ослепляющая жажда денег или изматывающая спешка. Во всяком случае, власть имущие всех политических направлений заинтересованы в той и другой, доводя до гипертрофии мотивы, толкающие людей к соревнованию. Насколько мне известно, эти мотивы ещё не изучались с позиций глубинной психологии ³¹, но я считаю весьма вероятным, что наряду с жаждой обладания и более высокого популяционного ранга, или с тем и другим, наиболее важную роль здесь играет страх — страх отстать в беге наперегонки, страх разориться и обеднеть. Страх во всех видах является, безусловно, наиболее важным фактором, подрывающим здоровье современного человека, вызывающим у него повышенное артериальное давление, сморщенные почки, ранние инфаркты и другие столь же прекрасные переживания. Человек спешит, конечно, не только из алчности, никакая приманка не могла бы побудить его столь жестоко вредить самому себе; спешит он потому, что его что-то подгоняет, а подгонять его может только страх».

Люди, причиняющие все эти бедствия человеческому обществу, полагают, конечно, что делают это в собственных интересах. Даже если сами они оказываются жертвами этих бедствий — как это видно из только что приведённого описания, касающегося и «власть имущих» — эти люди заслуживают названия асоциальных паразитов не меньше, чем злополучные убийцы, которыми Лоренц занимается в шестой главе. В самом деле, они стремятся только к собственному обогащению без всякого внимания к своим собратьям, к интересам человеческого сообщества в целом. После того, что мы знаем о поведении раковых клеток, сравнение с ними становится неизбежным и, конечно, это сравнение подсказывает нам сам Лоренц.

Следует подчеркнуть, что речь идёт не только о «социальной справедливости», в каком бы смысле её ни понимать, а просто о существовании общественного организма, до такой степени поражённого процессом безудержного и бессмысленного «роста». Что из этого может выйти, Лоренц изображает с безжалостной ясностью учёного: «Итак, люди страдают от нервных и психических нагрузок, которые им навязывает бег наперегонки со своими собратьями. И хотя их дрессируют с самого раннего детства, приучая видеть прогресс во всех безумных уродствах соревнования, как раз самые прогрессивные из них яснее всех выдают своим взглядом подгоняющий их страх, и как раз самые деловые, старательнее всех «идущие в ногу со временем», особенно рано умирают от инфаркта.

Если даже сделать неоправданно оптимистическое допущение, что перенаселение Земли не будет дальше возрастать с нынешней угрожающей быстротой, то, как надо полагать, экономический бег человечества наперегонки с самим собой и без того достаточен, чтобы его погубить. Каждый циклический процесс с положительной обратной связью рано или поздно ведёт к катастрофе, а между тем в описываемом здесь ходе событий содержится несколько таких процессов. Кроме коммерческого внутривидового отбора на все ускоряющийся темп работы, здесь действует и другой опасный циклический процесс, описанный в нескольких книгах Вэнсом Паккардом, — процесс, ведущий к постоянному возрастанию человеческих потребностей. Понятно, что каждый производитель всячески стремится повысить потребность покупателей в своём товаре. Ряд «научных» институтов только и занимаются вопросом, какими средствами лучше достигнуть этой негодной цели. Методы, выработанные путём изучения общественного мнения и рекламной техники, применяются к потребителям, которые в большинстве своём оказываются достаточно глупыми, чтобы с удовольствием повиноваться такому руководству; почему это происходит, объясняется прежде всего явлениями, описанными в главах первой ³² и седьмой. ³³ Например, никто не возмущается, если вместе с каждым тюбиком зубной пасты или бритвенным лезвием приходится покупать рекламную упаковку, стоящую нередко столько же или больше, чем товар.

Дьявольский круг, в котором сцеплены друг с другом непрерывно возрастающие производство и потребление, вызывает явления роскоши, а это рано или поздно приведёт к пагубным последствиям все западные страны, и прежде всего Соединённые Штаты Америки; в самом деле, население их не выдержит конкуренции с менее изнеженным и более здоровым населением стран Востока. Поэтому капиталистические господа поступают крайне близоруко, продолжая придерживаться привычного образа действий, то есть вознаграждая потребителя повышением «уровня жизни» за участие в этом процессе и «кондиционируя» его этим для дальнейшего, повышающего кровяное давление и изматывающего нервы бега наперегонки с ближним».

Здесь, наконец, прямо названы асоциальные элементы, ответственные за такой «привычный образ действий»: это «капиталистические господа».

В восьмой главе Лоренц возвращается к этой теме: «Мы, якобы свободные люди западной культуры, уже не сознаем, в какой мере нами манипулируют крупные компании посредством своих коммерческих решений… По мере того, как ремесло вытесняется конкуренцией промышленности и мелкий предприниматель, в том числе крестьянин, не может больше существовать, все мы оказываемся просто вынужденными подчинять наш образ жизни желаниям крупных фирм, пожирать такие съестные припасы, какие, по их мнению, для нас хороши и, что хуже всего, из-за кондиционирования, которому нас уже подвергли, мы не замечаем всего этого».

Таким образом, оказывается, что «свободного рынка» в действительности нет, поскольку потребителя обманывают и навязывают ему ненужные товары. Конкуренция есть, а свободного рынка нет! Между тем, профессор Хайек и его друзья продолжают благословлять «невидимую руку рынка», не давая себе труда прибавить что-нибудь к тому, что сказал Адам Смит.

Как мы видели, Лоренц не говорит, откуда произошёл человеческий инстинкт искоренения асоциальных паразитов. Он усматривает трудность в объяснении солидарного поведения животных при «моббинге», поскольку неизбежное выпадение этой функции у отдельных особей увеличивает шансы на их выживание. Правда, он тут же ссылается на «не очень понятные процессы группового отбора». Конечно, это указание не случайно.

Я уже предположил выше, что групповой отбор мог сыграть основную роль в чрезвычайно быстрой эволюции человека. Можно думать, что именно групповой отбор устраняет группы, где разрушается механизм социального инстинкта. Во всяком случае, «ненормальное» поведение по отношению к членам группы должно вызывать реакции со стороны её «нормальных» членов. Ранговая структура группы требует от каждого индивида вполне определённого поведения. Индивид, не соблюдающий правил поведения, предусмотренных социальным инстинктом своего вида, не может занять в этой структуре надлежащего места, отвечающего его полу, возрасту и силе. По-видимому, он имеет низкий популяционный ранг ³⁴, или вовсе изгоняется, что объясняет наличие «маргинальных» особей, отбившихся от стада. Группы, где разрушаются механизмы отторжения асоциальных элементов, вряд ли имеют шансы на выживание. Описанные этнографами племена, где повседневные отношения между семьями и индивидами подозрительны и враждебны, сохранились только на изолированных островах.

Социальный инстинкт человека, как и другие его инстинкты, проявляется так же, как у других высших животных. Различие состоит в том, что у человека социальное поведение намного сложнее, и оценка поведения индивида стала функцией культурной традиции. Но сигнал о нарушении социального инстинкта вызывает у человека точно такие же инстинктивные реакции, как и у всех высших животных. И, как все инстинкты, эта реакция действует непосредственно — здесь и сейчас.

* * *

Как я уже сказал в начале этой главы, моим предметом вовсе не является «социальная справедливость» в позитивном смысле этого выражения: меня интересует, чтo представляет собой поведение людей, обычно описываемое как «реакция на социальную несправедливость». С моей точки зрения, эта реакция объясняется вовсе не утопическими представлениями о том, каким должно быть «хорошее общество», даже если у людей, протестующих против «социальной несправедливости», есть такие представления. Она объясняется также не экономическими теориями о труде и заработной плате, из которых якобы следует, чтo в общественной жизни справедливо, и чтo нет. Я полагаю, что все эти построения — не что иное как рационализации инстинктивного поведения — стремления к устранению асоциальных паразитов. Это инстинктивное поведение стимулируется социальным инстинктом человека, общим выражением которого является племенная мораль. Как мы уже знаем, в процессе глобализации этой морали — который следует рассматривать как культурный, а не генетический процесс — люди постепенно приучаются относить эту мораль ко всем людям вообще, так что она оказывается общечеловеческой. В частности, любое явление асоциального паразитизма, о котором человек узнаёт, вызывает в нём реакцию протеста и стремление к устранению этого явления.

Итак, я принимаю следующую гипотезу:

Реакция на «социальную несправедливость» стимулируется социальным инстинктом человека, непосредственным образом вызывается всеми видимыми отклонениями от племенной морали, адресатом же её является асоциальный паразит.

Дальше мы проследим, каким образом эта реакция проявлялась в ходе человеческой истории. Карл Маркс, не понимавший её биологической причины, подчеркнул её значение и назвал её «классовой борьбой».

1. Понятие инстинкта

Поведение человека, как и всех животных, зависит от наследственных механизмов. Всегда было известно, что животное каждого вида имеет от рождения некоторый набор присущих ему способов поведения, характерный для этого вида.

Средневековые схоласты не сомневались, что живые организмы получают при рождении все свои способности от бога. Они полагали, что человек, их повелитель, наделяется от рождения сверхъестественной духовной силой — бессмертной душой. Более того, философы вплоть до Нового времени полагали, будто человек уже при рождении обладает некоторым «априорным знанием», включающим основные понятия математики, логики, и даже представление о боге.

Последний удар этим представлениям нанесли философы-эмпиристы семнадцатого и восемнадцатого веков, в особенности Локк и Юм, по существу отрицавшие все «невидимые» факторы в поведении животных и человека. Они сводили все способности живых организмов к реакциям на полученные ощущения и к основанным на этом опыте процессам обучения, согласно афоризму: nihil est in intellectu quod non fuerit prius in sensu (в разуме нет ничего, чего не было раньше в ощущении). Крайним выражением их доктрины было представление, будто психика новорождённого пуста, как «чистая доска» (tabula rasa). Таким образом, предполагалось, что при рождении животное (и человек) «ничего не знает», но многому способно научиться. Однако, такая способность уже предполагает весьма сложное строение системы, усваивающей обучение — строение, вряд ли совместимое с представлением о «чистой доске».

Биологи стали называть врождённые способы поведения словом «инстинкт», от латинского слова instinctus, означающего «побуждение». Неумение биологов объяснить, откуда берутся такие побуждения, породило в XIX веке построения так называемых «виталистов», постулировавших для этой цели особую «жизненную силу», присущую всему живому и не сводимую к другим, известным из физики силам природы. В этой «жизненной силе» нетрудно было узнать возродившееся представление о душе, распространённое с человека на все живые организмы, и хотя такую силу нельзя было обнаружить на опыте, эта спекуляция перешла в модную философию того времени, так называемый «интуитивизм».

С другой стороны, психологи-бихевиористы, последователи В. Вундта, Э. Л. Торндайка и И. П. Павлова, придерживаясь концепций эмпиризма, пытались свести все поведение животного к реакциям на те или иные стимулы, наблюдаемым в лабораторных условиях. Поскольку бихевиористы не признавали врождённых механизмов поведения, они избегали самого понятия «инстинкт». Это резко ограничивало понимание поведения: уже простейшие физиологические функции — такие, как дыхание и сокращение сердца — не являются реакциями на внешние условия, а стимулируются «эндогенными», то есть врождёнными внутренними механизмами, хотя и находящимися под влиянием внешней среды; кроме того, поведение животного в природных условиях несравненно сложнее, чем в лабораторном опыте.

Между тем, к середине XX века возникла новая наука о поведении — этология, главным создателем которой был Конрад Лоренц, величайший биолог нашего времени. Эта наука оказалась в полном согласии с современной экспериментальной физиологией и кибернетикой, и в свете её достижений заблуждения виталистов и бихевиористов стали уже достоянием истории. Инстинкты стали в этологии предметом глубокого изучения. Нет надобности отказываться и от самого термина «инстинкт», принятого такими исследователями, как Дарвин, Лоренц и Тинберген. Я попытаюсь объяснить дальше в этой главе, что в настоящее время называется инстинктом.

Как уже было сказано, инстинкты — это врождённые способы поведения животного. Они вовсе не сводятся к реакциям на происходящее в окружающей среде. Животное часто проявляет инициативу, то есть начинает некоторую последовательность действий, приводящую к полезному для него результату. По аналогии с поведением человека, такое поведение животного называли целенаправленным, или целесообразным.

Биологи всегда поражались совершенной приспособленностью животных к условиям их жизни. В ряде случаев они могли видеть, «зачем» нужны животному те или иные формы строения или способы поведения. Например, кривые когти кошки служат ей, чтобы хватать мышей, и для поимки мышей у кошки есть сложные приёмы охоты. Дарвин показал, каким образом возникли эти приспособления. В данных природных условиях животные одного вида вступают между собой в конкуренцию за использование имеющихся ресурсов, в которой более приспособленные особи имеют больше шансов выжить и оставить потомство, передавая ему свои свойства. В конечном счёте остаются лишь особи, обладающие полезным свойством, и вид таким образом меняется. Этот процесс Дарвин назвал естественным отбором.

Таким образом, совершенные приспособления живых организмов получили причинное объяснение, и все представления о «целях» развития, чуждые научному объяснению природы, были изгнаны из биологии. Когда биолог спрашивает, «зачем» нужна некоторая форма или некоторое поведение, этот вопрос надо понимать в следующем условном смысле: «какие природные условия вызвали естественный отбор, выработавший эти приспособления». Говорят, что эти условия производят селекционное давление, способствующее этим приспособлениям. Говорят также, что эти приспособления способствуют сохранению вида, поскольку виды, у которых не выработались такие приспособления, попросту не могли выжить.

Как видно из наблюдения животных, их поведение следует определённым правилам, напоминающим программы работы машин, но более сложным. Может показаться, что слово «программа» вряд ли подходит к бессознательному поведению животного, и потому должно быть поставлено в кавычки. Но существуют программы, не составленные человеком. В самом деле, в основе всех форм поведения животного лежит врождённая программа построения индивида, записанная в молекуле дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК), несущей в себе наследственную информацию о строении и функциях этого животного. Эта информация «закодирована» в виде строгой последовательности нуклеотидов — групп атомов, задающих производство аминокислот и, тем самым, составляющих организм белков. Нуклеотиды играют ту же роль, что буквы в написанном человеком сообщении; отсюда и пошло выражение «генетический код».

Расположение кодирующих символов в одну строку, или «линейное» расположение, есть простейший и самый естественный способ передачи сообщений, в котором, разумеется, порядок записи символов важен для «прочтения» заложенного в сообщении содержания. Этот способ «изобрела» эволюция миллиарды лет назад; поскольку он лежит в основе жизни, неудивительно, что им воспользовалось и человеческое мышление, которое выражается словесным языком и записывается в виде текстов. Изобретатели компьютера сознательно воспроизвели его в кодировании компьютерных программ условными знаками. И когда через несколько лет — в пятидесятых годах — Крик и Уотсон открыли механизм молекулярной наследственности, общий для всех живых организмов, они с самого начала сопоставляли программы, записанные в ДНК, с компьютерными программами. Естественно, такой способ выражения стал неизбежным при рассмотрении инстинктивного поведения: оно уподобляется работе компьютера по заданной программе.

Иначе говоря, для понимания определённых закономерностей человеческого поведения полезной моделью человека оказывается компьютер. Конечно, это никоим образом не означает, что человек есть нечто вроде компьютера, как это провозглашали на заре кибернетики некоторые её энтузиасты. Напомним, что такое модель. Пусть изучается сложная система A; допустим, что мы нашли более простую систему A’, воспроизводящую с достаточным приближением некоторые структуры и функции системы A. Тогда A’ называется моделью A, и на такой модели можно изучать интересующие нас структуры и функции, отвлекаясь от других структур и функций, имеющихся в A. Когда, например, студент Базаров «резал лягушек», он делал это для изучения анатомии и физиологии человека, то есть структуры и функций человеческого тела. Человек был здесь системой A, а лягушка — системой A’, и Базаров занимался моделированием человека, хотя он делал это задолго до научного употребления слова «модель». Точно так же, как лягушка может быть упрощённой, неизбежно искажённой, но полезной моделью человека, имитирующей его телесные функции, компьютер удобен для изучения некоторых простейших способов мотивации человеческого поведения. О более сложных явлениях жизни я буду говорить на другом языке.

Преувеличение роли компьютеров в современном обществе, и особенно в воспитании детей, я воспринимаю как большую опасность для культуры, ведущую к её дальнейшему упадку. Но при попытке изложить мысли, содержащиеся в этой книге, я не мог обойтись без компьютерной модели, знакомой теперь всем читателям. Конечно, не только человек, но и любое животное устроено и действует сложнее компьютера. Далее, животное, в отличие от компьютера, снабжено рецепторами, органами восприятия внешнего мира, и эффекторами, органами воздействия на внешний мир. Компьютер же, как и все машины, связан с внешним миром лишь очень специальным образом — посредством человека, задающего ему материал для работы и использующего результаты этой работы. Прямой связи с окружающим миром у компьютера нет — если только человек не соединяет его с другими, посторонними ему устройствами. Есть основания думать, что животные, и тем более человек принципиально сложнее компьютеров, то есть не сводимы к принципам, заложенным в устройство компьютеров. Но для многих функций человеческой психики, которые нас интересуют, компьютерная модель полезна, и сравнение с компьютером не обидно. Когда мы поймём, как работают инстинкты, об этой модели можно будет забыть. Как читатель сможет убедиться, это книга о человеческом обществе, а вовсе не о компьютерах. То немногое, что читателю нашей книги нужно знать о компьютерах, сообщается в этой главе.

В геноме животного запрограммировано построение его тела и его возможное поведение. Разумеется, многие функции органов тела не нуждаются в подробном программировании, а сами собой получаются в результате химических процессов или в виде автоматических реакций уже построенных механизмов. Конечным же результатом является определяемое геномом поведение животного, то есть его будущая жизнь, начиная с работы внутренних органов тела до сложнейших форм обучения и воспитания потомства.

Следует отметить, что у живого организма, в отличие от компьютера или любой машины, нет «пользователя», приводящего его в действие и назначающего ему программу работы. Простейшие программы его включаются автоматически при его рождении, а более сложные формы поведения запускаются внешними воздействиями, стимулирующими тот или иной инстинкт. Понятно, какие виды поведения животного вызывает, например, внешняя опасность: в геноме запрограммирован для этих случаев запуск механизмов защиты или бегства. В случае голода химические стимулы, исходящие изнутри организма, включают механизмы поиска пищи, при отсутствии каких-либо внешних возбудителей. Аналогично, каждый инстинкт имеет свои включающие его стимулы, которые нам большей частью неизвестны и действуют даже при отсутствии каких-либо видимых мотивов. Дело происходит так, как будто в геноме животного запрограммировано стремление привести в действие каждый инстинкт, так что это стремление неудержимо проявляется через определённое время в соответствующем поведении. Такое поведение, выражающее потребность в выполнении инстинктивного действия, называется аппетентным ¹.

Мы укажем здесь только «большие» инстинкты, необходимые для выживания особи и вида. Более полные сведения об инстинктах и их взаимодействии можно найти в знаменитой книге Конрада Лоренца «Так называемое зло» ². Прежде всего это инстинкты, присущие всем без исключения животным: инстинкт самосохранения, инстинкт питания и инстинкт размножения. Целью этих инстинктов является, соответственно, спасение от смерти, спасение от голода и продолжение рода. Разумеется, понятие «цели» надо понимать здесь в указанном выше биологическом смысле: оно означает выработанные эволюцией программы, применение которых даёт тот или иной результат.

Далее, к «большим инстинктам» надо причислить ещё два инстинкта, присущих в той или иной степени многим высшим животным, во всяком случае, приматам и человеку: это социальный инстинкт, открытый Дарвином, и инстинкт внутривидовой агрессии, открытый Лоренцем. Книга Лоренца «Так называемое зло» сыграла в наше время столь же важную роль в самопонимании человека, как в XIX веке книга Дарвина «Происхождение видов».

Социальный инстинкт особенно важен для общественных, или стадных животных, типичными примерами которых являются муравьи, сельди, гуси, волки и обезьяны. Образ жизни таких животных был издавна известен, и ещё Аристотель заметил, что и «человек — общественное животное». Но только Дарвин систематически изучил социальный инстинкт, особенно в применении к человеку, в своей книге «Происхождение человека и половой отбор».

Социальный инстинкт определяет для каждого вида возможный размер стада и правила поведения в стаде, то есть реакции на собратьев по стаду. Для всех видов приматов типичная численность стада составляет несколько десятков. Так же обстояло дело, несомненно, у наших предков-гоминидов; нынешние сообщества людей, гораздо более многочисленные, зависят, как мы увидим, не только от генетической наследственности.

На первый взгляд, есть совсем не общественные животные, проводящие почти всю жизнь в одиночестве: таковы тигры, медведи и многие рыбы и птицы. Но Тинберген замечает, что поскольку и эти животные сходятся на время спаривания, они также являются в некоторой мере общественными. Более того, медведи, населяющие некоторую территорию, редко видят друг друга, но сложным образом взаимодействуют, выбирая половых партнёров; совершенно необщественных животных, по-видимому, нет.

Социальному инстинкту очень не повезло: последователи Дарвина интересовались главным образом конкуренцией между особями одного вида, обусловливающей естественный отбор, но пренебрегали сотрудничеством собратьев по виду. Особенно пренебрегали действием социального инстинкта у человека так называемые «социал-дарвинисты», часто рассматривавшие историю человечества как «войну всех против всех», для чего у них было наготове соответствующее латинское изречение. В действительности высшие животные, как хорошо знал уже Дарвин, не убивают особей своего вида: конкуренция внутри вида сводится к соревнованию в использовании ресурсов, но не означает прямого уничтожения конкурентов. Социал-дарвинисты некритически перенесли на весь животный мир обычаи человеческого общества, а потом, для обоснования агрессивной политики своего государства, ссылались на полученный таким образом «всеобщий биологический закон». Ясно, что в этих условиях социальный инстинкт находился в пренебрежении ³.

Инстинкт внутривидовой агрессии, открытый Лоренцем и описанный им в уже упомянутой книге, свойствен всем «территориальным» животным, то есть получающим питание с определённого участка и охраняющим этот участок от особей своего вида. Такими животными являются многие хищники, то есть животные, питающиеся животной пищей, в том числе утиные и врановые птицы, псовые и кошачьи млекопитающие, а также приматы. Человек в высшей степени агрессивен — больше всех других животных.

Биологический смысл инстинкта внутривидовой агрессии состоит в изгнании со «своей» территории любой особи собственного вида, чем обеспечивается равномерное заселение его ареала — всей пригодной для этого вида области Земли. Если бы не этот инстинкт, животные одного вида стремились бы селиться только в самых благоприятных местах, что привело бы к перенаселению и бескормице. Инстинкт внутривидовой агрессии побуждает животное нападать на любого представителя своего вида, оказавшегося на его участке; но такое нападение на «чужого» обычно завершается лишь его изгнанием со «своей» территории, а вовсе не убийством. Убийство особей своего вида опасно для его сохранения; чтобы предотвратить такое убийство, эволюция выработала утончённые механизмы. Владелец участка на своей территории оказывается «сильнее» чужого, но, перейдя невидимую (для нас) границу, сразу же «слабеет». Таким образом, в большинстве случаев изгнание чужого достигается демонстративным «поединком». Более того, эволюция скорректировала инстинкт внутривидовой агрессии добавочным инстинктом — механизмом «подчинения»: более слабый из соперников даёт сигнал, автоматически останавливающий дальнейшее нападение. Наконец, эволюция создала и другие корректирующие инстинкты, защищающие от агрессии самок и потомство.

Конрад Лоренц открыл методы, позволившие восстановить эволюцию поведения животных. Название его книги означает, что внутривидовая агрессия вовсе не является «злом»: напротив, как он показал, из взаимодействия инстинкта внутривидовой агрессии с половым инстинктом возникли все высшие эмоции животных и человека: узнавание индивида, дружба и любовь.

Узнавание индивида было биологически необходимо, чтобы «владелец» участка мог узнавать своих «соседей», не принимая их за опасных агрессоров и не затрачивая энергию на бессмысленные нападения. Узнавание индивида было первым шагом к формированию того, что мы, люди, называем «личностью», и к развитию высших эмоций, которое привело к возникновению человека. С другой стороны, произведение и воспитание потомства требовало сотрудничества особей разного пола, и поскольку инстинкт внутривидовой агрессии действует в отношении всех особей собственного вида, необходимы были способы безопасного сближения партнёров. Это привело к возникновению сложных механизмов, в которых «притяжение» полового инстинкта взаимодействует с «отталкиванием» инстинкта внутривидовой агрессии и инстинкта самосохранения. Эти механизмы известны нам, людям, под названием «любви». Таким образом, эволюция выработала внутривидовую агрессию для равномерного расселения вида и создала у животных «высшие эмоции», чтобы предотвратить вредные последствия этой агрессии. Разумеется, «цели» эволюции надо понимать в смысле Дарвина — как некоторые критерии отбора, заданные условиями существования вида.

Там, где нет агрессивности, не образуются ни личные связи, ни коллективы, способные к сложным взаимодействиям и к защите от внешних опасностей. Книга Лоренца об агрессии «Так называемое зло» сыграла в XX веке столь же важную роль, как за сто лет до этого «Происхождение видов»: она открыла путь к лучшему самопониманию человека.

Значительно меньше описано взаимодействие социального инстинкта и инстинкта внутривидовой агрессии. В стаде животных эти два инстинкта действуют как сила притяжения и сила отталкивания, напряжение которых поддерживает равновесие социальной системы. Лоренц описал это равновесие на примере серых гусей. Джейн Гудолл ⁴ подробно изучила «системообразующее» напряжение этих инстинктов в своих многолетних наблюдениях над шимпанзе в их естественной среде.

Конечно, наибольший интерес представляет взаимодействие тех же инстинктов в случае человека. Это взаимодействие фантастическим образом отразилось в извечном противопоставлении «добра» и «зла», в древних метафорах «Эрос» и «Танатос», а в Новое время — в квазинаучных терминах «либидо» и «мортидо». Весьма вероятно, что Лоренц собирался заняться этим вопросом во втором томе своей последней книги «Оборотная сторона зеркала» ⁵, но смерть помешала ему завершить этот труд. Некоторые идеи, относящиеся к человеческому обществу, он опубликовал в лекциях под названием «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» ⁶.

2. Открытые программы

Самые простые инстинктивные программы предписывают животному единственную последовательность движений, выполняемых одно за другим в строго определённом порядке. У низших животных, например, у насекомых, наблюдаются врождённые, строго автоматические последовательности инстинктивных действий. Оса вида сфекс парализует сверчка, прокалывая жалом три его ганглия, а затем помещает его в норку для питания своей личинки. Все эти операции жёстко «запрограммированы»: например, сфекс втаскивает сверчка в вырытую ямку за усики, но если обрезать парализованному сверчку его усики, то сфекс не умеет втащить его в норку; а если вытащить сверчка из норки, то сфекс возвращается к норке и снова замуровывает её песком, хотя вылупившаяся там личинка должна неминуемо погибнуть. Подобные автоматические операции больше напоминают работу машины, чем сознательные действия человека; но слово «программа» давно уже было перенесено с действий человека на действия вычислительной машины. У высших животных, и в особенности у человека, таким образом программируются лишь простейшие инстинктивные реакции, как, например, отдергивание пальца при уколе или опускание века при опасности для глаза, и составные элементы более сложных движений. Программы поведения, преобладающие у низших животных, сохранились у высших животных и человека лишь в виде коротких «автоматических» последовательностей. Аналогичные «жёсткие» программы встречались во многих машинах и до изобретения компьютера; примерами могут служить шарманка, торговый автомат или арифмометр.

Высшие животные способны делать выбор: в зависимости от обстоятельств, обнаруживаемых в ходе выполнения программы, они выбирают то или иное продолжение этой программы — также из запаса инстинктивно заданных программ. Подобный механизм выбора применяется в компьютере и составляет его принципиальное отличие от более простых машин; этот механизм называется командой условного перехода (conditional jump). Значение этой идеи, уже известной в математической теории, подчеркнул фон Нейман, которому принадлежит первое систематическое изложение концепции компьютера. Условные переходы — важная часть того, что надо знать о компьютерах при чтении этой книги. Мы поясним это понятие на простом примере.

Предположим, что дан перечень данных для выполнения некоторого проекта, и имеется программа вычисления стоимости проекта. Исходя из данных, программа вычисляет стоимость проекта. На каждом шаге вычисления сумма расходов возрастает. Если она достигает заданной предельной величины, команда условного перехода останавливает работу компьютера и выдаёт символ, означающий невозможность проекта. В противном случае вычисление продолжается, и после исчерпания программы выдаётся стоимость проекта.

Уже такой простейший условный переход выходит за пределы возможностей некоторых насекомых, неспособных остановить действие жёстко запрограммированной последовательности движений, даже если оно становится бессмысленным. Но высшие животные ведут себя так, как будто их инстинктивные программы содержат условные переходы.

В более общем случае «ветвление» команды может выглядеть следующим образом. Предположим, что целью программы А является нахождение некоторого числа, заключённого в «массиве памяти» М (внутри компьютера). Пусть, далее, массив М состоит из нескольких частей — например, из трёх отдельных массивов М₁, М₂, М₃. Поиск состоит в следующем: «основная» часть А₀ программы А вычисляет, по некоторым введённым в компьютер исходным данным, число q, заключённое между нулем и единицей; затем, если q меньше 0, 3, команда условного перехода включает некоторую вспомогательную программу А₁, начинающую поиск в массиве М1 и выдающую окончательный результат; если q не меньше 0, 3, но меньше 0, 7, включается другая программа А₂, находящая результат в массиве М₂; и если q не меньше 0, 7, но не больше 1, включается третья программа А₃, находящая результат в массиве М₃; при этом программы поиска А₁, А₂, А₃ могут быть различны. Они находятся в компьютере в качестве встроенных в него программ и называются подпрограммами программы А.

Такой «поиск с вариантами» представляет простейший случай. Но чаще всего встроенные в компьютер подпрограммы и массивы памяти дополняются «внешними» подпрограммами и массивами памяти, следующим образом. В компьютере оставляются «пробелы» для подключения «внешних» подпрограмм и массивов, которые вводит в эти места пользователь, и к которым может обращаться основная программа А0. Вместе с этими пробелами А₀ образует «открытую программу», возможности которой таким образом значительно расширяются: она способна вести поиск не только «внутри компьютера», но, в некотором смысле, и во «внешнем мире».

Устройства, аналогичные встроенным подпрограммам, несомненно имеются в геноме животных. Эти подпрограммы соответствуют наиболее обычным ситуациям, какие могут встретиться в жизни особи данного вида. Допустим, что геном содержит программу некоторой инстинктивной последовательности действий — например, поиска пищи. Тогда в этом геноме, выработанном эволюцией и отражающем исторический опыт вида, закодированы ситуации A₁, А₂, … обычно встречающиеся при поиске пищи. Для этих случаев в геноме содержатся готовые подпрограммы, включаемые в зависимости от наступления той или иной ситуации. В частности, сюда относятся подпрограммы, распознающие съедобность или несъедобность пищи. У видов, широко распространённых по Земле, как, например, крысы или вороны, эти подпрограммы должны быть очень развиты, поскольку этим видам приходится встречаться с разнообразными видами пищи.

Запас программ, заключённый в геноме животного, содержит все врождённые способы его инстинктивного поведения, от автоматических программ внутренних органов до сложнейших способов возможного для него обучения. Этот запас программ аналогичен набору встроенных в компьютер исходных программ, с которыми его продают. ⁷

В геноме программируются не только способы поведения, но и некоторые виды обучения. Способы обучения часто требуют участия других особей. Например, при рождении котёнок наделён инстинктивной программой, побуждающей его ловить движущиеся мелкие предметы; но поедание пойманных предметов не входит в эту программу — вероятно, потому, что распознавание их съедобности входит в другую программу. Если котёнок встретится с мышами, он будет их ловить, но не будет есть. У кошки-матери, в свою очередь, есть врождённая программа, побуждающая её учить котенка есть пойманных мышей и других подобных животных. Обе эти программы сочетаются в поведение, нужное для питания; котёнок, выращенный без матери, или с матерью, но в отсутствие мышей, будет их ловить, но не будет есть. По-видимому, здесь ловля добычи отделена от распознавания съедобности. Вся эта последовательность действий, включая обучение детёнышей, «предусмотрена» геномом.

Но, как известно, животные — во всяком случае, высшие животные — способны также к индивидуальному обучению, «не предусмотренному» геномом и зависящему от условий жизни отдельной особи, хотя и ограниченному обычными условиями жизни вида. Индивидуальное обучение позволяет животному вырабатывать способы поведения, не закодированные заранее в геноме. Например, крысы способны обучаться распознаванию и употреблению (или неупотреблению) новых видов пищи, даже искусственно изготовленной человеком. Соответствующие подпрограммы поведения, конечно, не могут содержаться в геноме, поскольку речь идёт о ситуациях, заведомо не встречавшихся в истории вида. Дело происходит так, как будто в программу поведения животного вводится «внешняя» подпрограмма, наподобие того, как это делает пользователь компьютера. Для этого нужны свободные массивы памяти, заполняемые «извне» и при необходимости подключаемые к основной программе — в предыдущем примере к программе поиска пищи. Наследственные программы с возможностями подключения «внешних» подпрограмм несомненно лежат в основе всякого индивидуального обучения. Эрнст Майр [Ernst Mayr] назвал такие программы (в 1967 году) открытыми программами. Вряд ли надо объяснять важность таких открытых программ для всех видов высшей психической деятельности, особенно у человека.

С индивидуальным обучением связан естественный вопрос: каким образом хранится приобретённая этим путём информация? После открытия молекулярных носителей памяти — молекул ДНК — сразу же возникло предположение, что в этих молекулах записываются вообще все виды имеющейся у живого организма информации. Но попытки обнаружить в ДНК «приобретённую» информацию не привели к цели. Как полагает Лоренц, основная генетическая информация, заключённая в геноме, должна быть, напротив, ограждена от всяких случайных «модификаций» — может быть, полезных для индивида, но не обязательно нужных для сохранения вида. Накопление такой информации «переполнило» бы даже весьма емкие молекулярные хранилища памяти, а ввод и вывод её из молекул ДНК представлял бы очень сложную задачу, вряд ли осуществимую в приемлемые для этого сроки. Лоренц предполагает, что массивы памяти, куда вводятся «внешние» подпрограммы поведения, находятся в мозгу, в виде стационарных замкнутых токов, протекающих по цепочкам нервных клеток — нейронов. Таким образом, у животных имеется «внешняя память», аналогичная так называемой внешней памяти компьютеров и находящаяся в том же организме, но вне генома.

Эта весьма правдоподобная гипотеза объясняет также, почему индивидуально приобретённая информация не передаётся по наследству: наследуется только геном, но видоизменения в структуре мозга гибнут вместе с индивидом. Точно так же, вы не можете обучить ваших детей генетическим путём тому, что хранится в вашей «еще более внешней» памяти — в книгах вашей библиотеки. Когда говорят, что способности в некоторой степени «наследуются», то имеют в виду лишь генетическую наследственность: детям передаётся только то, что уже было в геноме родителей.

Вопрос о «наследовании приобретённых признаков» играл важную роль в истории биологии. Ламарк построил всю свою теорию эволюции на предположении, что признаки, приобретённые в течение индивидуальной жизни животного, передаются по наследству, отчего и происходит изменение видов. Механизм естественного отбора, открытый Дарвином, сделал это предположение излишним; но всё же Дарвин пошёл на некоторые уступки «ламаркизму», признав (во втором издании «Происхождения видов») возможное значение также за «наследованием приобретённых признаков». Эти уступки объяснялись упорными утверждениями ряда авторов, якобы наблюдавших такие явления. В каждом отдельном случае эти утверждения со временем опровергались, но повторяются и по сей день.

Изредка случается, что «изобретение», сделанное отдельным животным, в течение некоторого времени становится предметом обучения в небольшом сообществе его собратьев по виду. Японские этологи давали макакам картофель, испачканный землёй, и одна молодая самка догадалась мыть его в морской воде; затем она же стала очищать смешанное с песком зерно, бросая его в воду и вылавливая всплывавшие зерна. Эти навыки были усвоены другими наблюдавшими их макаками (всего 19 особями). Однако, для такого обучения необходимо наличие не только «изобретателя», но и подходящей ситуации, чего-то вроде учебного пособия, что случается редко и обычно не повторяется; а «сообщения» о происшедшем не могут сохраняться, поскольку у животных нет языка. Поэтому у животных не образуется накапливающееся знание — то, что мы называем традицией.

Единственным способом изменения видов животных являются случайные изменения генома — мутации — и естественный отбор, закрепляющий крайне редкие полезные для сохранения вида результаты мутаций. Отсюда ясно, почему эволюция видов происходит так медленно: образование нового вида может занимать миллионы лет.

3. Генетическая и культурная наследственность у человека

Человек — единственный вид, который не может существовать с одним только генетическим механизмом наследственности: для его воспроизводства необходим ещё и другой механизм наследственности — культурная традиция. Существенное отличие человека от других животных — понятийное мышление; но отчётливое формулирование и закрепление понятий требует символического языка, то есть обозначения этих понятий определёнными символами, изобретёнными для этой цели. Язык человека с начала существования нашего вида выражал эти символы сочетаниями звуков — словами; поэтому наш язык называется словесным языком. Не следует думать, что язык — лишь одно из проявлений свойственного человеку понятийного мышления: это попросту необходимое условие мышления, возникшее вместе с ним. Без языка не было бы и человека. Впоследствии изобретение письменности позволило кодировать слова языка зрительными символами — буквами, другими условными знаками и даже знаками, воспринимаемыми осязанием, как это делают для слепых. Таким образом, язык можно понимать с помощью различных органов чувств.

Человек несомненно обладает врождёнными открытыми программами, способными воспринимать целые «пакеты» подпрограмм, записанных на словесном языке. Для обучения чему-нибудь новому человеку не требуется ни присутствие «изобретателя», ни наличие в его собственном опыте «учебной ситуации». Поэтому, в отличие от всех других животных, человек способен накапливать знание, образующее культурную традицию. Это знание передаётся от поколения к поколению путём словесного обучения; очень долго все обучение было устным, но в последние несколько тысячелетий оно было также и письменным. В культурной традиции открытия и изобретения играют такую же роль, как мутации в генетической эволюции: они обеспечивают изменчивость. Изменения, полезные для сохранения вида, точно так же закрепляются и распространяются отбором.

Поразительным образом, постулированное Ламарком «наследование приобретённых признаков», которого нет в генетической эволюции, в самом деле происходит в культурной эволюции человека. Открытия и изобретения, направляемые сознательным поиском, или по крайней мере острой наблюдательностью человека, происходят несравненно чаще случайных полезных мутаций генома, а культурная традиция распространяет их намного скорее. Неудивительно, что культурная эволюция несравненно быстрее генетической: образование новых видов продолжается миллионы лет, тогда как человеческие культуры могут возникать в течение нескольких столетий.

Специфически человеческий процесс обучения, который мы наглядно описали как заполнение открытых программ подпрограммами, записанными словесным языком, отнюдь не является простым добавлением или усовершенствованием системы инстинктов. Без этого процесса обучения человеческий вид просто не может существовать. Генетическая программа нашего вида может действовать лишь при условии, что её открытые программы своевременно, в «предусмотренном» человеческим геномом порядке заполняются подпрограммами, созданными культурной наследственностью.

Первая и наиболее важная из них — это программа обучения языку и, вместе с ним, навыкам образования понятий. Если это обучение не приводится в действие, что происходит обычно до трёхлетнего возраста, то ребёнок никогда не станет человеком, а навсегда останется нежизнеспособным уродом. Таким образом, само существование нашего вида зависит от взаимодействия двух механизмов наследственности — генетического и культурного, причём такое вполне определённое взаимодействие запрограммировано в геноме человека. Понятно, почему немецкий антрополог А. Гелен [A. Gehlen] определил человека как «культурное существо» [Kulturwesen].

Все люди несомненно произошли от общих предков и имеют один и тот же аппарат понятийного мышления, находящийся в мозгу. Но культурные традиции людей развивались по-разному. Поскольку человеческие племена расселились по обширному пространству Земли и долго жили отдельно друг от друга, у них возникли разные культуры, использующие разные языки. Одни и те же основные понятия, формирование которых «предусмотрено» геномом человека и устройством его аппарата понятийного мышления, на разных языках обозначаются разными словами или выражениями. Кроме того, каждая культура вырабатывает свои более специфические понятия; но самая возможность перевода с любого языка на любой другой свидетельствует о тождественности стоящей за всеми языками системы мышления. Человек усваивает культуру с момента своего рождения и, поскольку его учат определённому языку, это вполне определённая культура, одна из культур его времени, пользующаяся этим языком. Глубокое единство человеческого рода проявляется в том, что новорождённого ребёнка можно обучить любому языку и приобщить к любой культуре.

Дарвин привёл убедительные доказательства этого единства в своей книге «Выражение эмоций у человека и животных» (1872), сопоставив способы эмоционального общения различных племен; уже в XX веке наблюдения Дарвина были подтверждены киносъемками И. Эйбл-Эйбесфельда и его сотрудников. Эти данные свидетельствуют о единой системе инстинктов, более древней, чем все культурные различия человеческих племён.

Программа пользования языком есть наиболее важная культурная программа, вводимая в мозг человека при его воспитании; для обучения этой программе он снабжен врождённой программой усвоения языка. До всякого обучения новорождённый обладает инстинктивным стремлением и инстинктивной способностью к усвоению языка. При этом у него нет никакого врождённого знания языка и никакого врождённого знания, какому языку он должен учиться. Таким образом, врождённая программа усвоения языка приспособлена к любым, крайне разнообразным по лексике и грамматическому строю человеческим языкам, а также к всевозможным, крайне разнообразным формам поведения обучающих взрослых. Сложность этой программы, которую мы не в силах себе представить, не идёт ни в какое сравнение с тем, что мы научились делать на компьютерах. Поистине, это «программа построения человека».

До появления компьютеров с их программами об этой сложности даже не задумывались, а инстинктивно выполняемые действия человека не вызывали особенного удивления, потому что это самые обычные, повседневные явления жизни. Только попытки воспроизвести некоторые простейшие из этих действий заставили задуматься над тем, какие механизмы за ними стоят. Роль инстинктов в человеческой жизни недооценивали, обращая внимание главным образом на культурные различия. Например, изучали языки и способы обучения языкам, но не задумывались над тем, как вообще возможно учиться языку.

Продолжая аналогию человеческого мозга с компьютером — представляющим, как уже было сказано, лишь очень примитивную модель некоторых элементарных функций человеческого мозга — мы можем представить себе мозг новорождённого ребёнка как необычно сложный компьютер со встроенными в него врождёнными программами. Эти программы и есть инстинкты человека. Они записаны в мозгу и приводятся в действие внутренними и внешними стимулами. Некоторые из них («эндогенные» программы) стимулируются самим мозгом, как упомянутые выше программы кровообращения, дыхания и других «автоматических» функций, необходимых для жизни индивида. Эти программы действуют безостановочно в течение всей жизни, начиная с утробного состояния, но не сознаются человеком и не зависят от его сознания. Далее, мозг содержит программы многих других инстинктов, стимулируемых внутренними и внешними ощущениями. Это прежде всего «большие инстинкты», о которых уже была речь: инстинкт самосохранения и инстинкт питания, действующие с самого рождения, инстинкт размножения, приводимый в действие позже, социальный инстинкт и инстинкт внутривидовой агрессии.

Всё это — открытые программы. Как мы уже видели, они есть у всех высших животных: животное рождается с набором таких программ, в котором «пробелы» могут заполняться внешними подпрограммами, усваиваемыми животным путём обучения. Его способность к обучению ограничена средой, в которой может жить его вид. У человека это не только природная, но и культурная среда: в геноме человека предусмотрено обращение к его культуре. При рождении человек «не знает» многих вещей, входящих в генетическую программу других млекопитающих; например, женщина «не знает», что она должна перегрызть пуповину новорождённого, как это делают самки всех млекопитающих, и оба пола «не знают», как начать половой акт. Обучение этим навыкам не предусмотрено человеческим геномом и выполняется культурной наследственностью. Это примеры бесчисленных подпрограмм, вводимых культурой в открытые программы наших инстинктов. В отличие от всех других животных, способность человека к обучению ничем не ограничена, поскольку культура способна к неограниченному развитию!

Мы можем теперь вернуться к вопросу о врождённых способностях человека. Многие философы, от Платона до Канта, приписывали человеку врождённое, или «априорное знание»: удивляясь лёгкости, с которой дети усваивают понятия геометрии — как будто они их уже знали — они приходили к выводу, что предрасположение ребёнка к обучению означает, будто человек рождается не только с элементами научных знаний — математики, логики, физики, но даже со знанием о «сверхъестественных» предметах, то есть предметах, недоступных его чувственному опыту, в особенности о боге.

С другой стороны, философы-эмпиристы, такие, как Локк и Юм, не веря в существование «априорного знания», вовсе отрицали какие-либо врождённые способности человека, рассматривая разум новорождённого как «чистую доску» и полагая, что все поведение человека определяется обучением. Мы знаем теперь, что обе эти концепции ошибочны. Человек рождается без всякого «априорного знания», но не с «чистой доской» бесструктурного мозга, а с аппаратом инстинктивных программ, в более сложных случаях — открытых программ, приспособленных к приёму подпрограмм из культурной традиции. Только обучение в человеческой культуре, вводящее такие подпрограммы в открытые программы инстинктов, производит знание.

Мы переходим теперь к вопросу о мотивации. Компьютер не имеет никакой собственной мотивации — его «мотивирует» пользователь, ставящий перед ним задачи. Но живой организм — это мозг вместе с телом, неразрывно с ним связанным и выполняющим его команды. В течение всей жизни организм окружён внешней средой, с которой он взаимодействует, следуя своим инстинктивным программам, пополняемым обучением. При этом всё человеческое поведение мотивируется непрерывно действующими инстинктивными программами — понимаем мы эту мотивацию или нет. Разумеется, стимулы, исходящие от инстинктов, приводят к различному поведению в разных культурах. Но нельзя всерьёз заниматься поведением человека, игнорируя его инстинкты. В частности, его социальное поведение не может быть понято без этологии, бросающей новый свет на многие явления общественной жизни.

Несомненно, инстинктивное происхождение имеет наиболее важный принцип человеческой этики, так называемая «пятая заповедь»: «Не убий». Как мы уже знаем, в нормальных условиях инстинкт внутривидовой агрессии не приводит к убийству собрата по виду, а ограничивается изгнанием вторгшегося индивида со «своей» территории. Но этот результат достигается с помощью других инстинктов, «корректирующих» первичную программу нападения на любую особь своего вида: например, более слабый из соперников совершает некоторое символическое действие, тормозящее агрессию — на человеческом языке «сдается». Эволюция никогда не берёт назад своих программ; она их корректирует, в случае надобности, другими программами. Но если почему-либо такой корректирующий инстинкт не приводится в действие, то происходит убийство, как это часто случается при содержании хищников в одной клетке, откуда слабейший не может удалиться.

Другие корректирующие инстинкты предотвращают нападение на самок и детёнышей в период размножения и воспитания потомства. Значение этого инстинкта для сохранения вида очевидно, а у некоторых видов (например, у псовых) нападение на самок запрещено во всех случаях, в чём можно видеть пример «рыцарственного» поведения, наблюдаемого и в некоторых человеческих культурах.

В естественных условиях корректирующие инстинкты запрещают убийство собрата по виду у всех высших животных, за исключением двух особенно «патологических» видов — человека и крысы. Только люди и крысы ведут войны против себе подобных.

Из всех инстинктов наиболее закрепились древнейшие, отобранные эволюцией в течение бесчисленных поколений и общие многим видам животных. Корректирующие инстинкты в эволюционном смысле более «молоды», чем древний инстинкт внутривидовой агрессии, и их действие не столь «надежно». Когда эти сдерживающие механизмы отказывают, происходит внезапный прорыв основного инстинкта. Такие явления всегда приводили в замешательство философов прошлого, любивших рассуждать о «природе человека». Не понимая биологических мотивов человеческого поведения, они пытались объяснить его «рациональными» мотивами, то есть сознательными решениями людей. Отсюда произошли все мудрствования об «иррациональном начале» в человеке. В действительности это «иррациональное» всегда расшифровывается как биологическое, то есть как не сознаваемое людьми действие инстинкта. Так же объясняются фантастические построения, возведённые вокруг понятий «добра» и «зла», за которыми стоят искажённые изображения социального инстинкта и инстинкта внутривидовой агрессии. Инстинкт — это явление природы и, как таковое, не может быть ни «хорошим», ни «плохим».

Само собой разумеется, эти замечания вовсе не означают пренебрежения к этическим принципам, лежащим в основе всех человеческих культур. Эти принципы регулируют проявление инстинктов и совершенно необходимы для выживания культур; а человек — «культурное существо» — вне культуры существовать не может. Как раз нарушение этих принципов — патология культурного развития — приводит, как известно, к тем явлениям, которые на языке культурной традиции должны в самом деле рассматриваться как «зло», или как прискорбное забвение «добра». Попытки обвинить в наших общественных бедствиях самую «природу человека» — то есть нашу биологическую природу — это бессмысленная клевета на величественное творение эволюции, наделившей нас разумом. Можно надеяться, что мы в конце концов научимся им пользоваться!

Философы затратили много усилий, пытаясь выработать «определение человека», отличающее его от других животных. Например, предлагали определить человека как «животное, пользующееся орудиями», или «животное, изготавливающее орудия», и так далее. Все эти попытки не удались, поскольку такое же поведение обнаруживалось у разных высших животных.

Мы привели уже в этой главе определение человека с точки зрения современной биологии, отличающее его от всех других животных: человек — это животное, способное к понятийному мышлению и связанному с ним употреблению символического (словесного) языка. Основываясь на этом определении, можно понять многое в поведении человека. Впрочем, некоторые свойства инстинктов человека, перечисляемые ниже, все ещё не поддаются объяснению.

Во-первых, человек «гиперагрессивен». Как и у всех хищников, у человека инстинкт внутривидовой агрессии также ограничен «корректирующими» инстинктами, требующими лишь изгнания конкурента, но не его убийства, и охраняющими в период размножения самок и подрастающее потомство. Но у человека действие этих корректирующих инстинктов значительно ослаблено, так что агрессия нередко прорывается у нас в ситуациях, вполне безопасных для наших собратьев, высших животных. Возможно, происхождение повышенной агрессивности человека связано с тем, что человек, как и все приматы, — очень слабо вооружённый хищник. Известно, что механизмы торможения агрессии, охраняющие собратьев по виду, наиболее развиты у «сильных» хищников, способных убить крупное животное несколькими движениями, с помощью зубов и когтей. Но у человека нет такого природного оружия, и когда он изобрёл оружие, намного превосходящее то, которым его наделила природа, торможение по отношению к особям своего вида оказалось недостаточным. Мы происходим от насекомоядных предков, размером и видом напоминающих крысу, хотя и не родственных грызунам; такие существа все ещё живут в джунглях Мадагаскара. По-видимому, наши более близкие предки не были вполне растительноядными, как гориллы, а скорее поедали время от времени мелких животных, как шимпанзе — наиболее близкий нам по составу генома вид приматов. Впрочем, антропоиды — человекообразные обезьяны — мало агрессивны и, за редкими исключениями, не убивают своих собратьев по виду. Причину необычной агрессивности человека следует искать в его социальной истории — в открытых Дарвином процессах группового и полового отбора.

Во-вторых, человек потребляет на килограмм веса в пять раз больше энергии, чем любое другое высшее животное. Можно сказать, что он «гиперэнергетичен». Такая способность поглощать энергию, несомненно, связана с преимуществами в добыче пищи, которые доставляет человеку его мышление. Чем объясняется потребность в таком количестве энергии, трудно сказать. Сам по себе мозг человека потребляет мало энергии; но человек, несомненно, деятельнее всех других крупных хищников, которые затрачивают много энергии лишь во время охоты, тогда как человек проявляет свою неуёмную деятельность чуть ли не всё время. Животные больше нас ценят покой и не расходуют энергию без серьёзной причины; поистине, к человеку применимо изречение Данте: bestia senza pace. ⁸

В-третьих, человек «гиперсексуален»: он проявляет половую активность круглый год, тогда как другие высшие животные стимулируются к ней лишь в определённое время. Кажется, эта способность человека до сих пор не получила объяснения, но, вероятно, она связана с двумя предыдущими. Даже в биологическом смысле человека трудно понять!

Благодарности

Студенты моего первого курса семинара по кризису человеческого перенаселения помогли мне развить эти идеи.Я благодарю профессора Лоуренса Л. Эспей за комментарии к рукописи.

Список литературы

Хомский, Н. 2010. Корпоративный захват демократии в США. Эти времена.

Дейли, Х. Э. 1991. Экономика устойчивого состояния. Island Press, Вашингтон,
Д. К.

Дейли, Х. Э. 1997. Помимо роста: экономика устойчивого развития Разработка. Маяк Пресс

Милл, Дж. С. 1859. О свободе. Тикнор и Филдс, Бостон.

Моррисон Р. 1999.Дух в гене: гордая иллюзия человечества и законы природы. Комсток.

Моррисон Р. 2013. Происхождение веры

Нейс, Т. (2003). Банды Америки: рост корпоративной власти и Отключение демократии. Сан-Франциско, Berrett-Koehler Publishers, Inc.

Надо: Брат, можешь ли ты пощадить мне планету?

Надо, Р. 2008. У экономиста нет одежды. Scientific American, апрель 2008 г., стр. 42.

Пьянка, Е., Р. 2008. Кризис перенаселения людей

Пьянка, Э, Р.2012. Космический корабль Земля

Пьянка, Е., Р. 2015. О природе человека

Солженицын А.И. (1974). Письмо советскому руководству. Нью-Йорк, Харпер и Роу.

Антропоцентризм

ERP: высокомерное невежество и слепой оптимизм

Алмаз: «Худшая ошибка, которую когда-либо совершали люди»

«Игроки эволюции» Рега Моррисона