культурная память по ту сторону правой ностальгии и либеральной терапии
[стр. 40—49 бумажной версии номера]
Понятие идентичности обсуждается в российских социальной антропологии, философии культуры, политологии и исследованиях памяти относительно недавно, но уже успело стать настолько же широким и популярным термином, как в свое время «ментальность» или «постмодернизм». «Проблема идентичности — одна из самых навязчивых и подробно дискутируемых в сегодняшней мысли, философии, культуре», — отмечал еще в 2011 году Евгений Рашковский [1]. В центре этих дискуссий чаще всего оказывается понятие «национальной идентичности», при использовании которого происходит неотрефлексированное соединение двух принципиально отличных теоретических подходов: конструктивистского исследования наций (национализмов) и эссенциалистского понимания культуры. И обращение к метафорике исторической или культурной памяти помогает смягчить, риторически завуалировать нестыковку между ними.
Впрочем, прагматическое соотнесение культурной памяти и национальной идентичности в 2010-е получает все большее распространение в российских и в западных исследованиях. Алейда Ассман в работе «Новое недовольство мемориальной культурой» отмечает:
«Индивидуальная память помещена в более широкие рамки культурной памяти, что создает предпосылки для формирования коллективной идентичности, устанавливающей связь между прошлым, настоящим и будущим. Посредством памяти нация удостоверяется в собственной истории» [2] (курсив мой. — Ф.Н.).
Еще одним общим трендом в рамках «третьей волны» memory studies становится кризис нейтральной академической экспертизы, апеллирующей к авторитету структуралистских теорий 1970-1980-х годов [3], и рост социально-политической ангажированности исследователей, активно участвующих в обсуждении актуальной государственной политики и политики идентичности [4].
«“Общепринятые” представления о прошлом являются одной из главных опор идентичности современных политических сообществ. […] Прошлое служит “строительным материалом” для конструирования разных типов социальных идентичностей, однако особое значение оно имеет для воображения наций» [5].
В отличие от политики памяти, которая рассматривается в memory studies как осознанная борьба различных акторов за гегемонию, политикам идентичности приписываются более имплицитный характер и более партикулярный интерес. Их анализ чаще всего переплетается с дискуссиями о правом популизме, набирающем сегодня обороты в США, России, Турции, Венгрии и других странах.
Такое понимание политики идентичности оказывается тесно взаимосвязано с растущей критикой конструктивистского подхода в социальных исследованиях со стороны либеральной политической философии.
«Политика идентичности в понимании левых легитимирует, как правило, только некоторые идентичности, игнорируя или принижая другие, — такие, как европейская (то есть белая) этническая принадлежность, христианская религиозность, “сельская провинциальность”, вера в традиционные семейные ценности и другие, связанные с этими, категории» [7].
С точки зрения Фукуямы, левые политики идентичности опираются на «терапевтический поворот в популярной культуре» и способствуют трансформации социальных программ 1960-1970-х годов. Сегодня эти программы позволяют своим гражданам и приехавшим в западные страны мигрантам пестовать свои культурные различия и блокируют интеграцию в существующее демократическое общество.
Экономическая рецессия, рост социального расслоения и распространение «нелиберальных демократий» в 2000-е лишь усиливают этот рессентимент, вызванный культурными войнами и активизацией политик идентичности. Альтернативой правому и левому популизму Фукуяма считает сохранение демократических институтов с поправкой на риторическое признание важности человеческого достоинства, а также умеренных форм национализма и религиозности. Задача «правильной», или «инклюзивной», национальной идентичности заключается в том, чтобы сделать возможной саму либеральную демократию. Формирование такой инклюзивной национальной идентичности Фукуяма описывает через понятие «доминирующих культур»:
«В начале 2000-х немецкий ученый сирийского происхождения Бассам Тиби предложил в качестве основы для немецкой национальной идентичности понятие Leitkultur — “доминирующая культура”. Leitkultur определяется в либерально-просветительских терминах как вера в равенство и демократические ценности» [8].
Схожие аналитические выводы становятся все более распространенными в исследованиях наций и национализмов. Безусловно, в рамках этого безбрежного поля сложно выделить какую-то одну универсальную трактовку политик идентичности. Но в целом важно подчеркнуть растущую критику конструктивистских подходов 1980-1990-х за их невнимание к повседневным практикам и низовым формам артикуляции опыта в национальных, этнических, идентитарных формах. Так, в частности, Роджерс Брубейкер, подробно анализируя различные подходы к понятию идентичности и выступая за его контекстуальную замену смежными процессуальными понятиями (идентификация и категоризация, самопонимание и социальная локализация, общность и групповая сплоченность), в то же время отмечает:
«“Идентичность”, следовательно, несет многозначную, даже противоречивую, теоретическую нагрузку. Действительно ли нам нужен этот перегруженный, глубоко двусмысленный термин? С большим перевесом побеждают ученые, полагающие, что он нам нужен» [9].
Признавая заслуги конструктивистской критики «эссенциализма», исследователь подчеркивает невозможность редуцировать преобладающее в пространстве повседневного опыта эмоциональное/аффективное восприятие идентичности («чувство сопринадлежности», «чувство самости», «аффективно окрашенное самопонимание») к рациональным конструкциям. Эссенциализм возвращается здесь не как дискредитированный теоретический конструкт, но как признание отличия того повседневного опыта, который артикулирует себя в национальных или идентитарных формах.
Собственно в cultural studies (или — в российской транскрипции — исследованиях культуры), которые часто рассматриваются как «теория идентичности и политики идентичности» [10], благодаря Стюарту Холлу и его сторонникам в 1980-1990-е годы сложилась критическая трактовка понятия идентичности, делающая акцент на культурной дифференциации. Комментируя еще в 1990-е «дискурсивный взрыв» вокруг идентичности, Холл подчеркивал принципиальное отличие двух ее интерпретаций:
«Первая позиция рассматривает “культурную идентичность” как единую общую культуру — своего рода коллективное “подлинное Я”, скрытое во множестве других, искусственно навязанных Я.
С этой точки зрения, наши культурные идентичности выражают общий исторический опыт и сложившиеся культурные коды, которые делают нас “единым народом” с устойчивой системой референций и смыслов, несмотря на разногласия и превратности противоречивой истории. […] Однако есть и другая точка зрения на культурную идентичность. Она признает, что, кроме множества точек сходства, существуют глубокие разногласия и существенные различия, определяющие, “какие мы на самом деле” или “кем мы стали”. Культурная идентичность в этом смысле — это всегда и “бытие”, и “становление”. Она столь же связана с будущим, как и с прошлым. […] Она не скреплена намертво эссенциалистским прошлым, но оказывается предметом продолжающейся “игры” истории, культуры и власти. Идентичности не просто укоренены в прошлом, которое ждет, пока его “откроют”, а будучи однажды открыто, навеки определяет наше самоощущение — они становятся именами, которые мы примеряем в рамках различных нарративов о прошлом. Только с этой, второй, точки зрения мы можем понять травматический характер “колониального опыта”» [11].
Симпатии самого Холла были на стороне второго подхода. В его представлениях идентичность выстраивается в двух (в равной степени важных) измерениях: континуитета и различия (разрыва). Диалог или рассогласование этих измерений формируют спектр возможных конкретных самоидентификаций. При этом, говоря о различии, Холл следует за Жаком Деррида в его деконструкции эссенциалистских/примордиалистских концепций идентичности.
«Выше я попытался описать те концептуальные сдвиги, которые, по мнению ряда теоретиков, привели к тому, что “субъект” Просвещения, с устойчивой неизменной идентичностью, подвергся децентрации, превратившись в постмодернистского субъекта, с разомкнутыми, противоречивыми, незавершенными, фрагментированными идентичностями» [12].
В его трактовке «воображаемых сообществ» воображение и желание всегда носят первичный характер, а отношения власти лишь позднее используют их, настаивая на устойчивости и централизованном характере идентичностей.
Впрочем, концепция Стюарта Холла уже в 1990-е вызывала критику его коллег по cultural studies, которые предлагали при анализе идентичностей перенести внимание с дерридианской деконструкции на герменевтику субъективности Мишеля Фуко и его концепцию «технологий себя». Последние переносили акцент с желаний и воображения на режимы высказывания истины о себе и связку знания/власти:
«Когда я начал изучать правила, обязанности и запреты в области сексуальности, притеснения и ограничения, связанные с ней, меня интересовали не просто акты, которые разрешались и запрещались, но чувства, которые выражались, мысли, желания, которые могли возникать, стремление отслеживать внутри себя любые тайные влечения, любые движения души, любые желания, скрывающиеся за иллюзорными формами. Существует одно весьма важное различие между запретами, касающимися сексуальности, и другими формами запрета. В отличие от иных запретов, сексуальные постоянно соотносятся с обязанностью высказывать истину о самом себе» [13].
С этой точки зрения, модерная форма субъективности функционирует, авторизуя опыт — придавая ему подлинность и личный характер, что и выливается в политику идентичности [14]. Вслед за Николасом Роузом важно отметить, что современный режим субъективации вырастает не из рационально осознанных концепций идентичности, но из повседневных полуосознанных практик социального взаимодействия, эстетического производства и потребления. Соотношение этих практик всегда оказывается контингентным . То есть идентичность выступает скорее регулятивным идеалом, а политики идентичности становятся движением к этому идеалу.
Такая трактовка идентичностей возобладала в 2000-е годы в cultural studies и в косвенной форме повлияла на трансформацию исследований памяти, истории эмоций и дискуссий о национализме. При этом проблематика наций стала рассматриваться в неразрывной взаимосвязи с политикой памяти и идентичности, но не в конструктивистском или примордиалистском ключе, а как возвращение полуосознанных ощущений «энтузиазма», чувства рессентимента и повседневного жизненного опыта, которые становятся основой отрефлексированной солидарности.
Как отмечает левый теоретик Шанталь Муфф, политики идентичности, как и национальные «воображаемые сообщества», оспаривают сегодня неолиберальный консенсус и опираются на энтузиазм — готовность людей отождествлять себя с политической общностью. При этом идентичность не исключает различий: «Отношения эквивалентности не предполагают схлопывания всех различий в идентичности — эти различия по-прежнему активны» [16].
Именно в этом контексте любопытна опубликованная выше статья Мэри Моран, которая (вообще не упоминая Стюарта Холла) считает политики идентичностей по-прежнему важной и перспективной формой политической борьбы. С этой точки зрения, хотя политики идентичности сегодня все активнее используются противниками левых — правыми популистами и умеренными либералами, — у них все еще есть ресурс, который можно и нужно использовать. Признавая успехи общества потребления в эксплуатации «идентификационной» машины в сфере габитусов, досуга и повседневных практик, Моран приписывает неолибералам и правым популистам неотрефлексированное использование логики идентичности, тогда как левые, по ее мнению, пытаются перевести эти практики и эмоции в пространство осознанного обсуждения и рационализировать политический выбор.
Также важные отличия между правым популизмом 2010-х и левыми политиками идентичности 1960-1970-х прослеживают Айхан Кая, Кьяра де Чезари и другие авторы сборника «Европейская память и популизм: репрезентации себя и другого». Прежде всего они обращают внимание на разнонаправленность их темпоральной политики: характерный для сторонников Дональда Трампа, Владимира Путина, Реджепа Тайипа Эрдогана ностальгический акцент на прошлое («ретротопия» в терминологии Зигмунта Баумана) противопоставляется акценту левых на современных проблемах и озабоченности будущим. Темпоральная составляющая здесь оказывается неразрывно связана с политической: идеализация национальных проектов эпохи модерна и континуитета между настоящим и прошлым, стремление к консервации культурного наследия и сохранению исторической памяти служат исключению чужих, поддерживая отношения сложившейся культурной гегемонии.
Кроме того, важно подчеркнуть ту роль, которую сыграл неолибералильный аффективный менеджмент и эмоциональный капитализм (Ева Иллуз [17]) 2000-х в переходе от левых политик идентичности 1960-1970-х к правому популизму наших дней.
Экономический кризис, поток мигрантов в Европу и США выступают в его рамках лишь внешними поводами для роста страхов и подогреваемых новыми медиа аффектов. В основе этих страхов лежит рост прекарности и неопределенности в современном мире, эксплуатируемых неолиберальной моделью управления рисками. Правый популизм делает лишь следующий шаг в рамках той же стратегии, но, в отличие от неолибералов, он выносит неустойчивость вовне и обвиняет в ней других. Лежащий в основе большинства мемориальных практик и способствующий формированию публики нового типа [18] аффект символически кодируется при этом как рессентимент. Риторика общего наследия и культурной памяти позволяет отделить весьма гетерогенных «нас» (включая низы и элиты) от «них», легитимировать культурное превосходство не столько на рациональном, сколько на эмоциональном уровне.
С этой точки зрения, риторика культурной памяти сегодня все чаще используется правыми и либералами как основа позднекапиталистической культурной гегемонии [19], а исходный перформативный потенциал memory studies при этом теряет силу и исчезает.
Поэтому, по мнению Айхана Кая, Кьяры де Чезари и их коллег, канон исследований памяти надо подвергнуть существенной ревизии — перенести акцент с дискуссий вокруг национального наследия и мест памяти (Пьер Нора) на разрывы и лакуны, сопротивляющиеся символизации.
«Само развитие memory studies стало ответом на политику раскаяния — пролиферацию нарративов страдания, виктимизации, травм, обсуждение последствий войн в публичной сфере, а также работу комиссий правды, создание мемориалов и музеев, дней памяти — процессы, апеллирующие к травмам и стремящиеся к проработке травм прошлого, вызванных маргинализацией тех или иных социальных групп со стороны государства. […] Память о трудном прошлом нужна, чтобы гарантировать невозможность его повторения» [20].
История эмоций, trauma studies и memory studies работают не просто с популярными темами для развлечения публики и (ре)конструкции национального нарратива, но, несмотря на заведомый скептицизм по отношению к такого рода деятельности, справедливо высказываемый постструктуралистской критикой, стремятся расширить и переопределить социальную солидарность.
В итоге контекст и сам характер обращения к памяти о героическом/трудном прошлом оказывается принципиально разным для правого популизма и левых политик идентичности. Неизбежным следствием этого становятся и различия в трактовке понятия нации правыми и левыми популистами: в первом случае речь идет о мифологизации единства воображаемого сообщества, а во втором — о дифференциации пространства социальных отношений, практик и дискурсов.
Еще один аргумент в переосмыслении современных политик идентичности предлагает итальянский историк Энцо Траверсо. Исследователь доказывает, что «популизм» не очень удачный термин, стирающий важные исторические и политические различия, делающий акцент на внешнее сходство риторики и приемов мобилизации общественного мнения со стороны слишком разных движений: народничества в России и буланжизма во Франции XIX века, фашизма 1920-1930-х и широкого спектра левых популистских режимов в Латинской Америке, а также роста радикальных правых в 2010-е [21].
В основе современных дискуссий о популизме, по мнению Траверсо, лежит деполитизация. Правые популисты оправдывают свою агрессивную внешнюю политику, поддержку старых элит и новую специфическую биополитику риторикой сохранения национальной идентичности. А неолибералы говорят о демократии и экономической стабильности, используя дискурс культурной идентичности для легитимации правления внепартийных меритократов. С этой точки зрения, Марин Ле Пен и Эммануэль Макрон играют на одном поле, не столько предлагая самостоятельные программы действий, сколько критикуя недостатки своих оппонентов. Попытка выбрать меньшее зло и сохранить идентичность ведет к росту их электората. Обоих кандидатов более чем устраивает исчезновение левой альтернативы на политической сцене.
Траверсо напоминает, что такого расклада политических сил в Европе не было с 1930-х. Сравнения современных правых популистов с фашизмом (или постфашизмом) — их общее стремление к харизматическому лидерству, усилению исполнительной власти в ущерб законодательной и склонность к этнической гомогенизации населения — кажутся несколько натянутыми и не выдерживают историографической критики.
Однако Траверсо совершенно справедливо настаивает на важности реактивации памяти об антифашизме — масштабной деятельности широкого спектра низовых движений в Испании, Италии, СССР, США, Франции и других странах в 1930-1940-е. Память о Холокосте как страданиях лишь одного народа — или героизация жертв лишь одного государства (СССР) — вытесняют память об интернациональном антифашизме и во многом подталкивают к его забвению. В этом контексте ревизия проблематики идентичности и памяти о ключевых событиях ХХ века предполагает для левых не только отказ от иерархии классовых отношений, подчиняющих остальные идентичности и нивелирующих локальные различия, но и поиск новых коалиций с политическими акторами и сообществами разных типов.
Как справедливо отмечает Илья Будрайтскис, «проблема идентичности, начавшись как борьба за признание, трансформировалась в радикальное не-признание и превратилась в господствующую форму конформизма, примирения с данностью» [22]. В этом высказывании важно не столько указание на деградацию политик идентичности (далее в статье автор уточняет свою позицию), сколько проблематизация функций memory studies и риторики идентичности в современном мире.
Если гуманитарные исследования по-прежнему стремятся не только описывать мир, но и участвовать в его изменении, то необходимо переосмыслить и свой дисциплинарный статус, и стратегии взаимодействия с повседневными попкультурными практиками, а также связанными с ними эмоциями и габитусами. Противопоставлять разум и эмоции, идеализировать Просвещение как альтернативу правому популизму сегодня вряд ли продуктивно. Стремление к максимально четкой дифференциации и корректной работе с понятиями по-прежнему актуально на уровне теории. Но вопросы взаимодействия с популярной культурой не могут рассматриваться сегодня как популяризация академического знания «сверху вниз».
Таким образом, если либеральная критика правого популизма носит нейтральный характер и готова к компромиссу по вопросу о сохранении status quo и поддержания культурного канона памяти, то значительная часть левых сторонников memory studies выступает за отказ от ностальгической централизации нарративов героического прошлого и за поиск новых форм работы с практиками коммеморации.
При этом метафорика памяти и идентичности не обязательно должны служить воспроизводству терапевтической культуры, активно критикуемой и в то же время используемой неолибералами для косметического подновления фасада социального благополучия, — они могут выступать поводом для обсуждения проектов лучшего будущего и ревизии темпоральных границ между прошлым и настоящим.
[1] Рашковский Е.Б. Многозначный феномен идентичности: архаика, модерн, постмодерн… // Вопросы философии. 2011. № 6. С. 33. Еще в середине 1970-х Уильям Маккензи и Роберт Коулс отмечали, что понятие идентичности и кризиса идентичности превратились в клише. «Кризис “идентичности” — кризис перепроизводства и последующей девальвации смысла — не обнаруживает признаков завершенности», — отмечает по этому поводу Роджерс Брубейкер (Брубейкер Р. Этничность без групп. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012. С. 66-67).
[2] Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой.
М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 29.
[3] Прошлое для настоящего: история-память и нарративы национальной идентичности / Под ред. Л.П. Репиной. М.: Аквилон, 2020; Савельева И.М. Историческая наука в XXI веке: ключевые слова // Диалог со временем. 2017. № 58. С. 5-24 и др.
[4] Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы: акторы, институты, нарративы / Под ред. А.И. Миллера, Д.В. Ефременко. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020.
[5] Малинова О.Ю. Актуальность прошлого: история, память и политики идентичности // Дискурсология: методология, теория, практика. 2016. № 10. С. 159; также см.: Она же. Политика идентичности как борьба за смыслы: проблемы концептуализации // Символическая политика. Вып. 5: Политика идентичности / Под ред. О.Ю. Малиновой. М.: ИНИОН РАН, 2017. С. 8; Она же. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м гг.
// Полис. Политические исследования. 2016. № 6. С. 139-158.
[6] Тимос — это та часть души, которая страстно жаждет признания и уважения человеческого достоинства. […] Яростный дух, несводимый к вожделеющему началу, — “третья часть души” после вожделения и рацио» (Фукуяма Ф. Идентичность: стремление к признанию и политика неприятия. М.: Альпина Паблишер, 2019. С. 20, 43).
[7] Там же. С. 154.
[8] Брубейкер Р. Указ. соч. С. 79.
[9] Брубейкер Р. Указ. соч. С. 79.
[10] Grossberg L. Identity and Cultural Studies: Is That All There Is? // Hall S., Gay P. du (Eds.). Questions of Cultural Identity. London: SAGE Publications, 1996. Р. 87.
[11] Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Rutherford J. (Ed.). Identity: Community, Culture, Difference. London: Lawrence & Wishart, 1990. P. 223-225.
[12] Холл С. Вопрос культурной идентичности // Художественный журнал.
2010. № 77-78 (http://xz.gif.ru/numbers/77-78/hall/).
[13] Фуко М. Технологии себя // Логос. 2008. № 2. С. 98.
[14] Grossberg L. Op. cit. Р. 87-107.
[15] Rose N. Identity, Genealogy, History // Hall S., Gay P. du (Eds.). Op. cit. Р. 128-150.
[16] Mouffe Ch. For a Left Populism. London: Verso, 2018. P. 68.
[17] Illouz E. Cold Intimacies: The Making of Emotional Capitalism. Cambridge: Polity, 2007.
[18] Hemel E. Social Media and Affective Publics: Populist Passion for Religious Roots // Cesari C. de, Kaya A. (Eds.). European Memory in Populism: Representations of Self and Other. New York: Routledge, 2020. P. 153-172.
[19] Wodak R. Contesting Hegemonic Memories // Cesari C. de, Kaya A. (Eds.). Op. cit. P. 276-293.
[20] Cesari C. de, Kaya A. Introduction // Ibid. P. 3.
[21] Traverso E. The New Faces of Fascism.
Populism and the Far Right. London; New York: Verso, 2019. Р. 16.
[22] Будрайтскис И. В защиту идентичности // Художественный журнал. 2020. № 115. С. 7.
Что значит кризис идентичности | Ресурсы самопомощи
«Кризис идентичности» кажется нормальным, когда вы достигаете возраста. Возможно, вы слышали такие вещи, как «кризис идентичности в 40 лет» или что-то в этом роде. Возможно, зная это, вы имеете некоторое представление о том, что значит кризис идентичности, но что именно это такое и почему люди переживают этот тип личного кризиса? Это происходит только в подростковом возрасте или во взрослой жизни?
Эта концепция основана на работе психолога по развитию Эрика Эриксона, которые считали, что формирование идентичности — одна из важнейших частей жизни человека. Хотя развитие чувства идентичности является важной частью подросткового возраста, Эриксон не верил, что формирование и рост идентичности ограничиваются подростковым возрастом.
Напротив, идентичность — это то, что меняется и растет на протяжении всей жизни, когда люди сталкиваются с новыми проблемами и сталкиваются с другим опытом … Жизнь — это то, что отличает идентичность в людях!
Индекс
- 1 Что такое кризис идентичности?
- 2 Личность
- 3 Состояния идентичности
- 4 Симптомы кризиса идентичности
Что такое кризис идентичности?
Когда человек страдает от кризиса тревоги, это, возможно, связано с тем, что он не уверен в своей роли в жизни, он не знает, какова его настоящая роль на его пути. Если вы думаете, что не знаете своей роли в жизни, возможно, вы переживаете кризис идентичности.
Эрик Эриксон ввел термин «кризис идентичности» и считал, что это один из самых важных конфликтов, с которыми люди сталкиваются в своем развитии, а не только в подростковом возрасте. По словам Эриксона, кризис идентичности — это эпопея интенсивного анализа и исследования различных способов поиска себя.
Собственный интерес Эриксона к идентичности зародился в детстве. Выросший как еврей, Эриксон казался очень скандинавским и часто чувствовал себя посторонним для обеих групп. Его более поздние исследования культурной жизни юроков Северной Калифорнии и сиу Южной Дакоты помогли формализовать идеи Эриксона о развитии идентичности и кризисе идентичности.
Личность
Эриксон описал личность следующим образом:
«Субъективное ощущение, а также наблюдаемое качество личного сходства и преемственности в сочетании с некоторой верой в сходство и преемственность некоторого общего образа мира. Как бессознательное качество жизни, это может быть замечательно очевидно в молодом человеке, который нашел себя так же, как он нашел свою общность. В нем мы видим, как возникает уникальное объединение того, что необратимо дано, то есть типа телосложения и темперамента, одаренности и уязвимости, детских моделей и приобретенных идеалов, с открытием вариантов, предоставляемых в имеющихся ролях, профессиональных возможностях, предлагаемых ценностях, найдены наставники, завязываются дружеские отношения и первые половые контакты ».
(Эриксон, 1970)В этом описании личности Эриксона мы видим, что это «целое» человека … что ее определяет, что отмечает ее образ действия в жизни, ее образ мышления и все остальное.
Состояния идентичности
На стадиях психосоциального развития Эриксона кризис идентичности возникает в подростковом возрасте, когда люди борются со своими чувствами, а идентичность возникает перед лицом путаницы в отношении социальных ролей. Джеймс Марсия расширил теорию Эриксона, и, по его словам и его коллегам, баланс между идентичностью и заблуждением заключается в приверженности идентичности.
Марсия также разработала метод интервью для измерения идентичности, а также четырех различных состояний идентичности. Этот метод предполагает три различных области действия: профессиональная роль, убеждения и ценности, а также сексуальность.
Идентификационные данные:
- Достижение идентичности происходит, когда человек прошел через исследование различных идентичностей и взял на себя обязательство по отношению к одной из них.
- Мораторий — это статус человека, который активно участвует в изучении различных идентичностей, но не совершает никаких действий.
- Статус потери права выкупа — это когда человек пошел на компромисс, не пытаясь выяснить свою личность.
- Распространение идентичности происходит тогда, когда нет ни кризиса, ни компромисса идентичности.
Исследователи обнаружили, что те, кто твердо придерживается идентичности, как правило, более счастливы и здоровы, чем те, кто этого не сделал. Люди с состоянием диффузии идентичности склонны чувствовать себя не на своем месте в мире и не стремятся обрести чувство идентичности.
В сегодняшнем меняющемся мире кризисы идентичности сегодня более распространены, чем они были во времена Эриксона. Эти конфликты, конечно, не ограничиваются подростковым возрастом. Люди, как правило, испытывают их на разных этапах жизни, особенно во времена больших перемен, таких как начало новой работы, начало новых отношений, конец брака, покупка дома или рождение сына.
. Исследуйте различные аспекты себя в разных сферах жизни, в том числе свою роль на работе, в семье и в романтических отношениях, это может помочь укрепить вашу личность.
Симптомы кризиса идентичности
Кризис идентичности не диагностируется, поэтому симптомы не обязательно должны быть одинаковыми. Несмотря на это, необходимо знать некоторые признаки, чтобы знать, происходит ли это с вами:
- Вы спрашиваете, кто вы и как в целом складывается жизнь.
- Вы испытываете личные конфликты из-за вашей роли в обществе.
- В вашей жизни произошли большие изменения, которые влияют на ваше самоощущение, как развод.
- Вы сомневаетесь в своих ценностях, убеждениях, интересах или своей профессиональной жизни.
- Вы ищете больше смысла, разума или страсти в своей жизни, потому что чувствуете себя опустошенным или вялым.
Спрашивать, кто вы есть, совершенно нормально. Жизнь меняется, и люди тоже. Это станет проблемой только тогда, когда кризис повлияет на ваши мысли или повседневное функционирование.
Обратитесь за поддержкой к своей семье и друзьям, но если вы видите, что ваше настроение или даже ваше психическое здоровье ухудшаются, вам придется проконсультироваться со специалистом.
Кризис личности | Encyclopedia.com
gale
просмотров обновлено 14 мая 2018
БИБЛИОГРАФИЯ
«Идентичность против путаницы идентичности» — пятая из восьми психосоциальных стадий Эрика Эриксона, которые он разработал в конце 1950-х годов. Подростковый возраст — наиболее важное время для определения идентичности, процесса определения значения, цели и направления своего внутреннего, уникального ядра «я», а также сохранения некоторого чувства тождества и преемственности со своим прошлым и комфорта в контексте своего собственного «я». культура. Кризис идентичности — это «необходимый поворотный момент, решающий момент, когда развитие должно идти тем или иным путем, мобилизуя ресурсы роста, восстановления и дальнейшей дифференциации» (Эриксон 19).
68, с. 16). Наиболее распространенное использование термина «кризис идентичности» относится к нормативному психосоциальному развитию в периоды подросткового возраста и становления взрослой жизни. Эта концепция кризиса, однако, применялась довольно широко, иногда она использовалась для включения не только здорового индивидуального роста, но и других вопросов индивидуальной терапии и пересмотра того, что значит быть частью воссозданной нации в процессе быстрого исторического развития. изменение.
Основываясь на эпигенетическом принципе Эриксона, каждая из остальных семи психосоциальных стадий влияет на качество разрешения идентичности. В рамках континуума внутри каждой стадии человек будет демонстрировать более здоровое психосоциальное развитие, если кризис этой стадии разрешается с более положительными (синтоническими) результатами. В идеале, например, человек развивает разумное доверие к миру, автономию, инициативу, эффективность, идентичность, межличностное желание, ценность и, наконец, на восьмой стадии — удовлетворение.
Результаты эго-синтонических или дистонических результатов могут включать в себя представление о себе как о защищенном или уязвимом в мире, самоконтролируемом или неупорядоченном и зависимом, амбициозном или уклончивом, компетентном или неспособном выполнять задачи, преданном или неубежденном, любящем или замкнутом, продуктивном. и забота или не ценится, и успех или неудача. Неудовлетворительные аспекты своей идентичности в этих областях (т. е. более дистонические) могут привести к кризису, в котором необходимо переработать предыдущую стадию и искать другой результат.
Джеймс Марсиа предоставил самую влиятельную эмпирическую основу для формирования личности. Он сосредоточился на поведенческом выражении идентичности, исследуя процессы исследования альтернатив и приверженности ценностям, убеждениям и целям в различных сферах жизни, таких как карьера и идеология. Из измерений исследования и обязательства он вывел четыре статуса идентичности: Достижение (исследование, приводящее к обязательству), Мораторий (настоящее исследование с намерением выполнить обязательство), Лишение права выкупа (приписанное обязательство без исследования) и Распространение (отсутствие обязательства, независимо от того, является ли оно обязательным).
разведка проводилась в прошлом или нет). Мораторий — это состояние «кризиса» или исследования, определяемое потребностью прийти к самоопределению, которое активно продвигается индивидуумом. В 1990 Алан Уотерман описал важную цель исследования идентичности как выявление потенциальных талантов, развитие которых может привести к чувству личной выразительности. Значимые другие несут ответственность за то, чтобы помочь человеку изучить процесс исследования и предоставить информацию, которая может помочь человеку прийти к обязательству, примером которого является преемственность, «хорошее соответствие» внутри себя и уместность в рамках своего социального положения. контексты. В то время как каждый человек должен найти уникальные области важности, люди, идентифицированные как находящиеся в состоянии долгосрочной диффузии, без осмысленного самоопределения в каких-либо важных областях, могут восприниматься особенно как нуждающиеся в консультировании. Эти люди подходят к задаче идентификации с пассивностью или, возможно, с апатией, и они плохо справляются, по крайней мере, с некоторыми другими психосоциальными стадиями развития.
Работая в рамках психосоциальной теоретической точки зрения Эриксона, десятилетия исследований вышли из эмпирической схемы Марсии, сосредоточенной на развитии в многочисленных и разнообразных контекстах (например, Марсия, 1966; Крогер, 2007). Примеры других современных подходов к идентичности и ее измерению включают структурную стадийную перспективу, которая фокусируется на внутренних структурах, обеспечивающих создание смысла, и социокультурную перспективу, которая фокусируется на ролях и статусе, предоставляемых обществом. Эти и другие фреймворки описаны и подвергнуты критике Джейн Крогер в Развитие личности: от подросткового возраста до взрослой жизни (2007).
Смешанные социальные требования особенно проблематичны для формирования идентичности и ее уточнения в то время, когда человек стремится к преемственности или пытается обрести ощущение своей уникальности, но при этом все еще соответствовать своим социальным параметрам с течением времени. В тех случаях, когда кто-то принадлежит к меньшинству (например, по расе, этническому происхождению или сексуальной ориентации), или если он идентифицирует себя с несколькими группами (например, из-за того, что он двухрасовый), или если его привлекают противоречивые сообщения (например, , те, что исходят от СМИ и семьи), скорее всего, возникнет кризис идентичности.
Уважение разнообразия «я» имело бы большое значение для того, чтобы позволить людям быть «уникальными самими собой», будучи принадлежащими к сообществу. Здоровый «кризис» или исследование может дать людям возможность со знанием дела исследовать выбор, в котором есть положительное значение в отношении того, откуда они пришли, где они существуют в настоящее время и где они видят свое будущее.
СМ. ТАКЖЕ Этническая принадлежность; Личность; Я-концепция; Самоидентификация
Арчер, Салли Л., изд. 1994. Вмешательства для развития личности подростка . Тысяча дубов, Калифорния: Sage.
Эриксон Эрик. 1950. Детство и общество . Нью-Йорк: Нортон.
Эриксон Эрик. 1968. Идентичность, молодость и кризис . Нью-Йорк: Нортон.
Крогер, Джейн. 2007. Развитие личности: от подросткового возраста до взрослой жизни . Тысяча дубов, Калифорния: Sage.
Марсия, Джеймс Э. 1966. Развитие и подтверждение статуса эго-идентичности.
Журнал личности и социальной психологии 3: 551–558.
Марсия, Джеймс Э., Алан С. Уотерман, Дэвид Р. Маттесон и др. 1993. Эго-идентичность: Справочник по психосоциальным исследованиям . Нью-Йорк: Springer-Verlag.
Уотерман, Алан С. 1990. Личностная экспрессивность: философские и психологические основы. Журнал разума и поведения 11 (1): 47–74.
Салли Л. Арчер
Джереми А. Грей
Кризис идентичности Америки | Укрепление трансатлантического сотрудничества
В 1950 году детский психолог немецкого происхождения Эрик Эриксон писал о своей новой американской родине: «Эта динамичная страна подвергает своих жителей более резким изменениям в течение жизни или поколения, чем это обычно бывает в других великих странах. ”
С тех пор американцы столкнулись с еще большим ускорением темпов своих демографических, социальных и экономических преобразований, которые угрожают американской демократии и надежности Соединенных Штатов как союзника.
Процент небелого населения США утроился за последние полвека. Доля лиц иностранного происхождения также увеличилась в три раза. Доля рождений у незамужних женщин увеличилась в четыре раза. Удвоился процент детей, проживающих в семьях с одним родителем. Тем временем количество членов церкви сократилось на треть. А доля рабочей силы, занятой в обрабатывающей промышленности, сократилась на две трети. В то же время средние доходы в значительной степени остались на прежнем уровне.
Конечно, перемены не новы в динамичном обществе, таком как Соединенные Штаты. И готовность американцев к переменам уже давно является одной из сильных сторон американской экономики. Но именно беспрецедентный темп изменений в настоящее время напрягает ткань американского общества, потому что некоторые из фундаментальных столпов психологической идентичности человека — чувство семьи, этническая сплоченность, рабочее место, религия, отношения между полами — быстро исчезли. эрозия.
Все эти изменения происходят одновременно, взаимодействуя друг с другом, часто негативным образом.
Например, пожилые белые рабочие-мужчины на производстве, которые были воспитаны с верой в то, что они могут рассчитывать на комфортное существование среднего класса, работая на автомобильных заводах или сталелитейных заводах, видели, что их доходы в значительной степени стагнируют на протяжении большей части их взрослой жизни. Это не только экономический вопрос, но и вызов их мужественности. Отцы этих мужчин зарабатывали достаточно денег, чтобы их матерям не приходилось работать. Теперь они спрашивают себя: «Что я за человек, если я не могу содержать свою семью так, как это делал мой отец?» Для них рост участия женщин в рабочей силе был не вопросом «женомики», а угрозой их идентичности как кормильца семьи.
Кроме того, темпы перемен проявляются политически. Например, Америка всегда была нацией иммигрантов. Но никогда за почти два с половиной столетия своей независимости Соединенные Штаты не испытывали утроения своего населения, родившегося за границей, за такой короткий период времени.
Сейчас эта доля составляет примерно 13,7%. Эта иммигрантская часть населения была близко сопоставима только в 1880–1890, 1910–1920 годах и сегодня. Каждый раз, когда население иностранного происхождения достигало этого уровня в прошлом, происходила популистская политическая реакция, проявляющаяся в Законе об исключении китайцев, красной угрозе и, совсем недавно, в избрании нативиста Дональда Трампа президентом США.
Но никогда за почти два с половиной века независимости Соединенные Штаты не испытывали утроения своего населения, родившегося за границей, за такой короткий период времени.
Для некоторых американцев нынешний уровень иммиграции угрожает их чувству национальной идентичности. Республиканцы почти в два раза чаще, чем демократы, говорят, что американская культура и образ жизни изменились к худшему с 1950-х годов. И восемь из десяти республиканцев считают, что Америка рискует потерять свою культуру и самобытность, в то время как только треть демократов разделяет эти опасения.
Между тем, 78% демократов считают, что растущее число приезжих укрепляет американское общество, но с этим согласны только 31% республиканцев. А 53% консерваторов считают, что для того, чтобы быть настоящим американцем, нужно родиться в США. Только 13% либералов согласны.
Проблемы личной и национальной идентичности, вызванные этими драматическими демографическими, экономическими и социальными изменениями, теперь находят отклик во многих различных политических дебатах. Увеличение доли небелых граждан — чернокожих, латиноамериканцев и азиатов — поставило под вопрос привилегии белых, выросшие из американской истории рабства. В этом вопросе избиратели снова разделились по партийному признаку. На вопрос, труднее ли быть чернокожим в Соединенных Штатах, чем быть белым, 74% демократов (расовые меньшинства составляют большинство в партии) соглашаются. Только 9% республиканцев, партии, состоящей в основном из белых, согласны с этим.
Источник: анализ Мелмана, Кастаньетти, Розена и Томаса, основанный на данных Бюро переписи населения США, Исследовательского центра Пью, Министерства труда США и Т.
Пикетти, Gallup. Во время предвыборной гонки губернаторов Вирджинии в ноябре 2021 года кандидат от республиканцев провел кампанию против школ, преподающих критическую расовую теорию, в которой утверждается, что расизм или расистские результаты являются результатом давнего наследия сложной социальной и институциональной динамики, а не (просто) личных предубеждений. Тот факт, что ни одна государственная школа в штате не преподает эту учебную программу, не имел значения. Требование явно предназначалось для белых, которые обеспокоены тем, что их идентичности со всеми ее экономическими и социальными привилегиями угрожает подъем меньшинств.Проблемы личной и национальной идентичности, вызванные драматическими демографическими, экономическими и социальными изменениями, теперь находят отклик во многих различных политических дебатах.
Беспокойство по поводу социальных и демографических изменений также проявляется в пристрастных взглядах на другие острые политические вопросы.
Существует небольшой, но растущий процент американцев, которые являются лесбиянками, геями, бисексуалами или трансгендерами. А однополые браки разрешены во всех 50 штатах после решения Верховного суда 2015 года. Для некоторых американцев это угрожает как их гендерной, так и религиозной принадлежности. Более четырех из десяти республиканцев выступают против однополых браков, в то время как менее двух из десяти демократов выступают против таких союзов. Самая большая оппозиция среди белых протестантов-евангелистов, которые были самыми сильными сторонниками Дональда Трампа. И более половины всех республиканцев, но менее трети демократов считают, что владелец малого бизнеса должен иметь возможность отказать в обслуживании паре геев или лесбиянок, заявив, что это нарушит их религиозные убеждения.
Угроза национальной идентичности, создаваемая глобализацией, также привела к расколу в отношениях США с миром, что имеет серьезные последствия для союзников США, таких как Япония.
С соотношением три к одному республиканцы чаще, чем демократы, говорят, что Соединенные Штаты слишком долго позволяли другим странам использовать Соединенные Штаты в своих интересах. Почти два к одному, по мнению республиканцев, Соединенным Штатам следует решать свои собственные проблемы, а не помогать другим странам решать их собственные. Демократы разделились по этому вопросу. И хотя 63% демократов считают, что укрепление отношений с союзниками должно быть приоритетом внешней политики, с этим согласны только 44% республиканцев.
Подрыв столпов личной идентичности приводит к тому, что все больше и больше американцев самоизолируются в анклавы единомышленников. Республиканцы и демократы говорят социологам, что хотят жить в разных местах, в окружении людей, разделяющих их политические взгляды. В результате более шести из десяти последовательно консервативных американцев и примерно пять из десяти последовательно либеральных американцев говорят, что большинство их друзей разделяют их политические взгляды.