Легкие миры татьяна толстая: Легкие миры – Татьяна Толстая – Литература – Материалы сайта – Сноб

Читать «Легкие миры (сборник)» — Толстая Татьяна Никитична — Страница 16

Прелестно, негромко звучит Моцарт. У Эммы окончательно прорезался третий глаз: синий, с красными прожилками, без ресниц, с прозрачной мигательной перепонкой, как у птиц. Теперь-то уж что. Толку в нем теперь никакого.

«Эрик, Эрик, готовься. Вина не пей – ты поведешь машину. Поедем на Lake George и там утопим ее».

Передача мысли без слов – прекрасный, очень удобный инструмент общения, для светского разговора незаменим.

«Почему именно на Lake George?» – «Так я же другого не знаю. И ты сам хотел».

Гости расходятся рано: им еще готовиться к завтрашнему празднику, заворачивать подарки в золотую бумажку. Мы садимся в машину: Эрик с Эммой впереди, я сзади. Эмма смотрит двумя глазами вперед, в метель, а третьим – в мое сердце, в мой кусок злого льда, но серебряный кукиш слепит ее, она не видит, что ей уготовано.

На озере уже совсем темно, но у Эрика есть фонарик. Мы идем по протоптанной рыбаками дорожке. Тут тоже есть любители подводного лова. Но сегодня они все дома, в тепле, у наряженных елок.

Прорубь затянута ледком.

– Что мы тут делаем? – интересуется Эмма.

– А вот что!..

Мы толкаем Эмму в прорубь; черная вода выплескивается и обливает мне ноги; Эмма сопротивляется, хватается за острые ледяные края, Эрик пихает ее, пропихивает под лед пешней; откуда тут пешня? – неважно. Бульк. Все. До весны не найдут.

– У меня руки окоченели, – жалуется Эрик.

– А у меня ноги. Надо выпить.

– Ты взяла?

– Да. И пирожки с мясом. Они еще теплые: в фольге были.

Прямо на льду мы пьем из фляги водку «Попов», жуткое пойло, по правде сказать. Мы едим пирожки с мясом; мы наконец целуемся как свободные люди – с облегчением, что нас никто не увидит, не остановит. Свобода – это высшая ценность, американцам ли этого не знать. Фляжку и объедки я бросаю в прорубь. Снимаю с шеи серебряный кукиш и бросаю туда же: он поработал и больше не нужен.

Мы бредем к берегу.

Лед трескается под ногой у Эрика, и он проваливается в занесенную снегом полынью до подмышек.

– А!.. Руку дай!

Я отступаю от края полыньи.

– Нет, Эрик, прощай!

– То есть как?! То есть как, то есть как, как прощай?..

– Да вот так. И не цепляйся, и не зови, и забудь, да ты и не вспомнишь, потому что тебя нет, ты придуманный; тебя нет и не было, я тебя не знаю, никогда с тобой не говорила и понятия не имею, как тебя зовут, долговязый незнакомец, сидящий за дальним столиком дешевого студенческого кафетерия, в нескольких метрах от меня, в полутьме и сигаретном дыму, в очочках с невидимой оправой, с сигаретой в длинных пальцах воображаемого пианиста.

Я докуриваю последнюю свою сигарету – вот так задумаешься и не заметишь, как пачка кончится; заматываюсь в теплый платок и выхожу, не оглядываясь, из тени и дыма в слепящую метель декабря.

Дальние земли

Письма с Крита другу в Москву

Зеленые облака и смрадный воздух родины, а особенно ее сердца – Москвы – остался позади, и вот мы, дрожа от радости и недосыпания, пьем ледяное белое вино, и глядим в морскую сверкающую пустыню, и никого ближе, чем Одиссей, не знаем и знать не хотим! Но вот Одиссей уже несет нам жареную рыбку и дзадзики, несет «хорта» (вареные горькие горные травы, если кто забыл), и рай снова тут, снова выдан нам на две недели, значит, возможно, мы не так уж и грешили в минувшем году.

В роли ключаря выступила на этот раз авиакомпания «Эгейские авиалинии», продавшая нам билеты за такую смехотворно низкую цену (13 000 руб-лей в оба конца с пересадкой), что мы и не ждали подвоха, а подвох-то был. Вечером накануне дня вылета пришло письмо по электронной почте – вылетаете не завтра днем, как вы надеялись, дорогой пассажир, а в шесть утра. И ждете свою пересадку двенадцать часов в афинском аэропорту, не зная, где преклонить неспавшую голову. Пришлось посыпать эту голову пеплом, наскоро побросать все в чемоданы и, не прилегши, в три часа ночи выбежать в Домодедово.

Но где-то по дороге Господь нас простил, и в Афинах нам удалось перебронировать билеты на более ранний рейс до Ираклиона, и даже чемоданы в пути не потерялись, и даже машину напрокат нам дали какую мы заказывали, хотя оттого, что мы свалились на их голову раньше обещанного, машина не была еще подготовлена к пути и на заднем сиденье зримым воплощением кризиса лежала паутина.

Кризис также был заметен и на привычных местах и прилавках. Обедневший ассортимент в супермаркете, радость, с которой бросился нам навстречу заждавшийся нас зеленщик – он практически расцеловал меня, умиляясь тому, что я снова здесь, и я ушла, сгибаясь под тяжестью неподъемных сумок с овощами и апельсинами, за которые заплатила три с половиной евро.

В Horizon Beach тоже запустение: пара мамаш с детьми лет десяти; может быть, правда, еще не сезон, но раньше трудно было захватить столик с видом на глицинию (она же жасмин, пальма и рододендрон; пусть Паша Лобков осудит меня, если протрезвеет), а сейчас сядь где хочешь и ешь свой завтрак, вернее, клюй то, что тебе дали. Дали мало: на всю гостиницу нарезали один огурец кружочками. Не шучу; так как я принесла свой, в видах диеты, то мне было с чем сравнить, и я не стала объедать скупого Ставроса и его немецкую жену (хозяева нашего отеля), а ела свой, обошедшийся мне, думаю, в целых семь, а то и восемь евроцентов. Яиц также не наварили, чего добру-то пропадать, но по просьбе – варят, мне вот целое яйцо принесли, а попросила бы – и два бы сварили, приезжайте сюда, тут хорошо.

Дюкановский рамадан поддерживаю ненавистной индейкой, малонатуральной, наверно, судя по виду – лепестки в каком-то консервирующем рассоле, – но хоть не свинина и не чесночная колбаса, с которой мы в свои тучные времена предавались бывалоча развратным пирам с буйными возлияниями, не правда ли. Греческой клубники в лавках не вижу, видимо, она вся на Бутырском рынке. Не будет же француз есть свои трюфели в лихую годину, а продаст богатому нефтяному шейху.

Заказали вчера блюдо, или, скорее, поднос жареной рыбы всех сортов. (Мы пошли в рыбную таверну.) Двадцать девять евро на двоих, всё только что из винноцветного моря. Были там две дорады – мать и дочь; был кусок рыбы-меча, были сардинки, пахнущие своим будущим копченым состоянием, были две неизвестные рыбешки и пара креветищ. Все это сбрызнуто вкуснейшим домашним оливковым маслом, – прости, Дюкан, – лимоном и усыпано салатом. Оказалось, зеленый салат – это вкусно, если он срезан сегодня, а не как у нас. Это хрустит. А не вяло липнет, заворачиваясь вокруг зубов. Ко всему этому был и гарнир, но гарнир мы, как вы понимаете, есть не стали. Он был рис.

Темой вчерашних наших застольных медитаций было размышление о сравнительном поведении (и побуждении) человека русского и человека европейского. Вот классический мотив: человек выпивающий. И европейская литература, и кино, и собственные наблюдения свидетельствуют о таком образе: средних лет, душевно одинокий, с достоинством (компенсирующим порой сизый нос, сеточку на щечках, дрожащие руки и старый шарф) сидит он в баре, у стойки или за столиком, без спутников, смотрит в свой стакан; если поднимает глаза, то не пялится, не пристает, за жопу дам не хватает, разве что посмотрит зазывно и печально, как Пьеро. Пьет медленно, сидит до закрытия. Переживает – думаем мы о нем – свое одиночество, бессмысленность мира, невозможность душевной привязанности, минувшие, более или менее золотые, дни. Моя бедная старая мама, ma pauvre vielle mère, а также далекая девушка в белом цвету. Если у него есть пес – тоже старый как горы, – то он берет его с собой, и его пускают! Ага! С собакой в бар пускают! Потому что европейский барбос тоже не будет бросаться на людей и рвать им брюки, а с беззубым достоинством и полуослепшей мудростью будет лежать под столом, копируя тишину и печаль хозяина. Лучший рассказ на эту тему – хемингуэевский «Там, где чисто, светло», только без собаки, одиночество там тотальное.

Татьяна Толстая «Лёгкие миры»

Татьяна Толстая

авторский сборник

М.: АСТ, 2014 г.

Тираж: 25000 экз.

ISBN: 978-5-17-085088-4

Тип обложки: твёрдая

Формат: 84×108/32 (130×200 мм)

Страниц: 480

Описание:

Сборник малой прозы.

Иллюстрация на обложке Л. Москвиной.

Содержание:

  1. Легкие миры
    1. Татьяна Толстая. На малом огне (повесть), стр. 11
    2. Татьяна Толстая. Про отца (эссе), стр. 55
    3. Татьяна Толстая. За проезд! (эссе), стр. 60
    4. Татьяна Толстая. Вроде флирта (эссе), стр. 76
    5. Татьяна Толстая. Дым и тень (рассказ), стр. 80
    6. Татьяна Толстая. Дальние земли (очерк), стр. 105
    7. Татьяна Толстая. Ураган (эссе), стр. 124
    8. Татьяна Толстая. Лёгкие миры (рассказ), стр. 145
  2. С народом
    1. Татьяна Толстая. К вопросу о национальной идее (эссе), стр. 201
    2. Татьяна Толстая. Адамово ребро (очерк), стр. 204
    3. Татьяна Толстая. Превозмогая обожанье (эссе), стр. 206
    4. Татьяна Толстая. Серебром и чесноком (эссе), стр. 214
    5. Татьяна Толстая. Василий Иванович (очерк), стр. 219
    6. Татьяна Толстая. С народом (очерк), стр. 222
    7. Татьяна Толстая. Карна и Желя (эссе), стр. 225
    8. Татьяна Толстая. И люди в нем актеры (очерк), стр. 232
    9. Татьяна Толстая. Здравствуй, столица (эссе), стр. 236
    10. Татьяна Толстая. Всё снесут (очерк), стр. 238
    11. Татьяна Толстая. Умм (очерк), стр. 241
    12. Татьяна Толстая. Ирочка (очерк), стр. 244
    13. Татьяна Толстая. Dumb ways to die (очерк), стр. 247
    14. Татьяна Толстая. О стихах и метелях (очерк), стр. 250
    15. Татьяна Толстая. Антинародное (очерк), стр. 254
    16. Татьяна Толстая. Кофточка (эссе), стр. 259
    17. Татьяна Толстая. Сумочка (очерк), стр. 263
    18. Татьяна Толстая. Про дружбу народов (эссе), стр. 266
    19. Татьяна Толстая. Без разницы (эссе), стр. 267
    20. Татьяна Толстая. Фу (эссе), стр. 269
    21. Татьяна Толстая. Му-Му и Фру-Фру: исчезновение Больших Смыслов (эссе), стр. 272
    22. Татьяна Толстая. О том (эссе), стр. 274
    23. Татьяна Толстая. Яичечко (эссе), стр. 277
    24. Татьяна Толстая. Гной (эссе), стр. 280
    25. Татьяна Толстая. Синестезия (эссе), стр. 283
    26. Татьяна Толстая. Глупости всякие (эссе), стр. 286
    27. Татьяна Толстая. Двухтыщи (эссе), стр. 289
    28. Татьяна Толстая. Советское ухо (эссе), стр. 293
    29. Татьяна Толстая. Шуба (эссе), стр. 295
    30. Татьяна Толстая. За уксусом (очерк), стр. 296
    31. Татьяна Толстая. Музыка сфер (очерк), стр. 300
    32. Татьяна Толстая. Синие яйца (очерк), стр. 304
  3. Может быть, свет
    1. Татьяна Толстая. Тэнгэр хуйсрах (эссе), стр. 315
    2. Татьяна Толстая. Синяк (стихотворение), стр. 318
    3. Татьяна Толстая. Читай, читай! (эссе), стр. 321
    4. Татьяна Толстая. Кремлевские сценарии (эссе), стр. 324
    5. Татьяна Толстая. О трехчастной структуре выкрикивания (эссе), стр. 329
    6. Татьяна Толстая. Издали похожие на мух (эссе), стр. 336
    7. Татьяна Толстая. Триада (эссе), стр. 342
    8. Татьяна Толстая. Может быть, свет (эссе), стр. 352
    9. Татьяна Толстая. Сарайчик (очерк), стр. 354
    10. Татьяна Толстая. Лозинские и Левицкие (очерк), стр. 356
    11. Татьяна Толстая. Эмануил (эссе), стр. 360
    12. Татьяна Толстая. Которое по счету доказательство бытия Божиего (эссе), стр. 376
    13. Татьяна Толстая. Другие миры (эссе), стр. 378
    14. Татьяна Толстая. Домовой (эссе), стр. 381
    15. Татьяна Толстая. Бывают странные сближенья (эссе), стр. 384
    16. Татьяна Толстая. Юдифь с мечом (эссе), стр. 387
    17. Татьяна Толстая. Чечевица (эссе), стр. 392
    18. Татьяна Толстая. Желтые цветы (эссе), стр. 395
    19. Татьяна Толстая. Хряпа тоталитарная (эссе), стр. 405
    20. Татьяна Толстая. Рядом, за стеной (эссе), стр. 409
    21. Татьяна Толстая. Рakastin (эссе), стр. 414
    22. Татьяна Толстая. Обедом навеяло (эссе), стр. 417
    23. Татьяна Толстая. Каго (очерк), стр. 419
    24. Татьяна Толстая. Студень (эссе), стр. 425
  4. Татьяна Толстая. Колдовство (послесловие), стр. 429
  5. Татьяна Толстая. Волчок (очерк), стр. 477

Примечание:

Оформление переплета и макет — Студия Артемия Лебедева.

Дизайнер Филипп Лущевский.


Книжные полки
  • Мои книги (2 человека)
  • Мои книги (не»озелененные») (1 человек)
  • Присмотреться и прочитать (1 человек)
  • Родное (1 человек)
  • Мои книги. Разное. (1 человек)

Все книжные полки » (8)


Да будет свет — Bookanista

«Чудесно ярко, идеально настроено». New York Times

Татьяна Толстая живет двойной жизнью. Яростно постмодернистский, яркий писатель здесь и сейчас, снисходительно более чем живое присутствие в русской литературе и культуре дома и за рубежом, она также призрак — довольно трудно не заметить, осязаемо материальный призрак, но призрак русского и толстовского прошлого, тем не менее. Ее последний сборник рассказов, Эфирные Миры (Толстая классик по образованию, поэтому ее эфир древний, неукротимый и непримиримый) — это многое, что-то прекрасное, что-то менее, но прежде всего это cri de cœur , что Россия, вечное, волшебное, мифологизированное, варварское или мистическое, не умерло – и что мы все должны стремиться туда и жить там, быть русскими, чувствовать, думать, мечтать и представлять себе мир и его сущность в его непереводимых словах и понятиях, через его возвышенные или ужасные образы.

Эфирные миры начинается с рассказа о деде Толстой, Алексее Толстом, чье стремление воображать вещи и миры, в которых они могут обитать, помешало ему стать инженером, ищущим формулы. Вместо этого он стал писать исторические романы и научную фантастику, а также знаменитую русскую адаптацию « Пиноккио ». Хотя Толстая не говорит нам об этом, он также был довольно противоречивой фигурой, получив прозвище Товарищ граф и написав здоровую (или сомнительную) литературу в поддержку официальной общеславянской линии партии. Толстая сказала, что не может судить его, так как исторические обстоятельства диктовали иную этику и эстетику.

«Способность к мечтательности» Алексея Толстого и, несомненно, Льва «перешла ко мне, хотя и не в такой степени. Я не начинал как писатель и не собирался им становиться. Хотя я с удовольствием плавал в воображаемых просторах, у меня не было слов, чтобы описать их». Индуцированная слепота в результате операции по исправлению близорукости привела бы к мысленным образам, которые можно было бы зафиксировать только в том случае, если бы слова были правильными. Отсутствие зрения, рассказывает Толстая в какой-то квазипритче о том, что делает писателя настоящим мастером своего искусства, привело к словесному, повествовательному и социально-философскому прозрению. Это сила, которая почти равна определенному чувству всемогущества в ее случае, персоне, которая очаровательно эгоцентрична и довольно не обращает внимания на то, что ее точка зрения, действия, выбор и желания, а также средства их удовлетворения , может иметь на других. Это также унаследованный божественный дар, в котором есть аура старомодного феодализма, одновременно крайне нежелательная и неотразимо привлекательная, несколько шокирующая и, в конечном счете, безвредная. Манера и стиль Толстой отличаются юмористической, едкой эксцентричностью, это солипсический луч света, который безжалостно падает на нее и других, на общество в целом, как рентген Рентген. Ложь и правда, альтернативные факты и творческие двусмысленности показаны в абсолютной рельефности без разбора и с равной долей причудливого, проницательного скептицизма.

Прошлое и память о нем, обладание материальными объектами или человеческим опытом и историями, которые могут привести к нему и гарантировать его выживание и жизненно важное наследие, вот что, кажется, поставлено на карту.

В творчестве Толстой излучается славянская прелесть эстетизированного, поэтического видения себя, художника как лиминального существа. В значительной степени синестетические, анимистические, призрачные и вызывающие воспоминания, ее рассказы несут в себе атмосферу предусмотрительности, качество оптической иллюзии, полное блеска и безумия Поля Синьяка. А molto vivace тон иронии и самоуничижения пронизывает все, а ощущение всемогущества, тотальности и мастерства повествования часто сопровождается всепроникающим чувством полного отчаяния. Экзистенциальный, архетипический инстинкт выть, но и творить с почти демонической убежденностью, чтобы не исчезнуть в стране призраков и забвения. Толстую часто хвалили или критиковали за сильную жилку ностальгии, пульсирующую под кожей всех ее произведений, и здесь эта пульсация становится почти эмболической.

Прошлое и память о нем, владение материальными объектами или человеческим опытом и историями, которые могут привести к нему и гарантировать его выживание и жизненное наследие, — вот что, по-видимому, поставлено на карту в Aetherial Worlds — название, возможно, относится не только к шаткости вымысла, к разъедающим процессам времени и рушащейся культуре, являющимся ключевыми элементами одноименной истории, но и к небесной реальности, доступной лишь через эмпирическую привязанность к истории, генеалогии, старости и бесконечности древнего ценности. Притязания на этот клад бытия или небытия не всегда так ясны, и большая часть «личного голоса» и «личной памяти» Толстой на самом деле кажется, будто она принадлежала другим, уже давно исчезнувшим, «старому миру, утонувшему в глубине души». сто лет назад». Трудно сказать, присваивает ли Толстая воспоминания или же ее жест является высшим пантеистическим жестом. «Когда в книге написано «помнишь?», мне кажется, что я действительно помню». «Я единственный свидетель существования этих титанов [воображаемых или реальных фигур] и их полуразрушенных миров».

Aehterial Worlds дает голос, поразительное или тревожное присутствие одушевленных и неодушевленных миров духов, человеческих или сверхъестественных, наделенных тем, что Гёте называл «открытой тайной», а Толстая — мистический проводник или буйный шекспировский дурак, держащий обе карты и ключ к «цвету вздохов и шепота, белых ночей, шепота и потусторонних эмоций». Это причудливый, самовольный тип магического реализма, непредсказуемый и тщательно срежиссированный. Истории выжидательно и ненадежно взгромождены между агностицизмом и трансцендентностью, между абсолютной неоготической тьмой и ослепляющим, ослепляющим, неореалистическим светом. Есть властный мнимый рационализм и буйный, в конечном счете торжествующий абсурд, которые дразнят и бросают вызов нашему отчаянию в поисках смысла и бегства от того, что стало одновременно предписывающей и произвольной мировой реальностью. Целью Толстой видится акробатический баланс между божественным экстазом и богохульством, возвышенным пароксизмальным пафосом или батетической желчью, которая не всегда идет ей на пользу.

Ее стиль, который часто сравнивают с Тургеневым, Гоголем или Чеховым, здесь ближе к стилю радикального советского письма и дорежима Булгакова, к лирическим сценам советской жизни Веры Пановой и ее чинно-подрывному высотному лагерю, к навязчиво-материальному, бестелесному Жоржу Перецу указатели мелочей, мелочей и непременных условий жизни. Это насмешливая смесь сюрреализма и прагматизма, эссеистического письма и массового повествования, создающая повествование, представляющее собой сплав свободных ассоциаций и откровенно ipse dixit заявлений. Доминирует чувство глубокой изоляции, как если бы это был самоуспокаивающий, неустроенный и тревожный монолог старухи, вызывающей призраков, реальных или воображаемых, для того, чтобы провести матч-реванш незавершенных сражений. Старуха с Держите Aspidistra Flying за непочтительность и придирчивую волю к шалости, а также часто злобное чувство юмора.

Перед нами сверкающая панорама России до и после гласности, лабиринтов советской эпохи (Минотавры и Ариадны включены в мельчайших подробностях) и извилистых лабиринтов того, что было потом. Дореволюционное vis comica и покорность встречаются с фрагментарной, энтропийной современностью – в толстовских мирах старая, мечтательная красота дачного поместья, помещиков и городской аристократии сосуществует туманно, неуютно, органично с более поздними кошмарами, белыми ночами потухшее видение, а советская бюрократия и кошмар. Если Федор Иванович Долохов и Наташа Ростова, эти другие толстовские отпрыски, состарились за все годы истории, вымысла и реальности, отделивших их от нашего времени, и сели за перо свой слитный поток или сон сознания, Эфирные Миры — вот, пожалуй, то, что они могли бы прошептать на нетерпеливое ухо Толстой.

Толстая демонстрирует непреодолимое желание отвлечься, чтобы уйти от неизбежных структур и найти более истинный образец человеческого творчества, непредусмотрительности и индивидуальности за пределами формул и режимов однородности и соответствия. Едкая легкость оставляет многие вопросы без ответа, и наше застывшее недоверие не обязательно удовлетворяется, однако то, что может показаться слишком тщательно продуманным поначалу, вскоре перерастает в грозный импульс, трудно сопротивляемую мечтательность о проникновении в непостижимое, в жизни, которые были, еще есть, уже нет. Особенно трогательной, поразительно вызывающей воспоминания историей является «Отец», портрет ее отца как молодого человека из ее ранних воспоминаний и как постепенно разрушающийся реликт самого себя в старости. Он демонстрирует талант Толстой вызывать в воображении жизнь из небытия времени и забвения и воплощать напряжение между смертностью и вечно незавершенным жизненным актом — тему, которую она исследует в бесчисленных вариациях.

Толстая верит в небытие вечности. Не обязательно в религиозных терминах, но определенно в терминах непрерывности бытия и метафизической имманентности. Смерть — это дверь, врата, проход в неведомое иное. Ее анализ «Черный квадрат » Малевича через « Смерть Ивана Ильича » Льва Толстого обладает некоторыми из ее лучших качеств, включая апофегматический, почти апокалиптический тон, который характеризует ее письмо. Это острый, хотя и эксцентричный и преднамеренный анализ духовного кризиса Толстого и трансгрессивного новаторства Малевича, который является прежде всего анатомией смысла всего искусства и божественной ценности или человеческой гордыни художественного творчества — утешение или проклятие, доставляемое искусство. Ее анализ дегуманизирующей цели десакрализации существования представляет собой настоящую полемику и элегический ответ агностицизму, атеизму, материализму, сверхгуманизму, которые, по ее мнению, преобладают сегодня: «опровергая Его, мы опровергаем самих себя; насмехаясь над Ним, мы смеемся над собой — выбор за нами».

В своих лучших проявлениях истории в Aetherial Worlds представляют собой виртуозное проявление неукротимой, часто безжалостной критической силы и остроумия».

На случай, если нас убаюкала эта обличительная речь о сакральном в искусстве и жизни, у Толстой есть в запасе правильная подзарядка, повесть «Без», беспощадная притча об альтернативном Западе как образован толстовской версией триумфального доримского Востока, утопической антиутопией западного мира без Запада. Он одновременно резкий и неуклюжий, с неясными категориями ценностей и принципов, причин и следствий, культурных истоков и цивилизационных агентов или чувства исторической направленности. И все же это reductio ad absurdum — это провокационный вызов крайностям нынешних дебатов о западных и незападных культурах, способный шокировать и, возможно, прояснить, разоблачить и, надеюсь, исправить и переопределить.

В своих лучших проявлениях истории из Aetherial Worlds представляют собой виртуозное проявление неукротимой, часто безжалостной критической силы и остроумия. К сожалению, некоторые рассказы, кажется, просто служат дополнением к сюрреалистической картине Толстой и воспринимаются как таковые, отягощая сборник поверхностными клише, чрезмерным чувством превосходства (ирония редко подрывает это чувство) и тенденцией к разглагольствованию и критике. просто в силу того, что, несомненно, является уверенным словесным мастерством. Многие из историй — необработанные драгоценности или просто драгоценности — «Невидимая дева» — один из таких примеров; некоторые, однако, являются просто juvenilia, которые, возможно, не должны были быть включены. Последний рассказ, «See the Reverse», отличается изысканным балансом между идиосинкразией и непосредственностью, между очень индивидуальным нарративным языком и экуменическим языком и значением. Это вершина суматохи этой коллекции, кульминация и истинное небесное, эфирное видение, и, возможно, стоит упорствовать во многом, что является простым отвлечением, чтобы достичь этого пристанища, проще говоря, истинной мудрости.

 

Татьяна Толстая — правнучка Льва Толстого. С 1980-х годов она пользуется репутацией одного из самых оригинальных литературных деятелей России. The TLS приветствовал ее первый роман, The Slynx , постмодернистский литературный шедевр того же уровня, что и гоголевские Мертвые души и Набоков Бледный огонь , а Иосиф Бродский назвал ее «самым оригинальным, тактильным, светящимся голосом в Русская проза сегодня». Она написала для New York Review of Books и Житель Нью-Йорка и живет в Москве. Aetherial Worlds , переведенный Аней Мигдал, опубликован в мягкой обложке и электронной книге издательством Daunt Books.
Подробнее

Портрет автора © Алена Лебедева

Мика Провата-Карлоне — независимый ученый, переводчик, редактор и иллюстратор, а также пишущий редактор журнала Bookanista . Она имеет докторскую степень Принстонского университета, живет и работает в Лондоне.

У Евгения Онегина острое современное видение

    1 из 1 2 из 1

      Петр Ильич Чайковский. Либретто Константина Шиловского по роману Александра Пушкина. Постановка Ванкуверской оперы. В субботу, 22 ноября, в Театре королевы Елизаветы. Оставшиеся спектакли 27 и 29 ноября

      Восхитительная новая постановка «Евгения Онегина» в Ванкуверской опере сочетает в себе лучшее из двух миров: пышная старинная пьеса и острое современное видение. Дубль режиссера Памелы Берлин удовлетворяет желание поклонников оперы погрузиться в историческую историю, но при этом стряхивает все пылинки до последней пылинки.

      «Царская Россия» дизайнера Нила Пателя — это игра контрастов. Когда мы встречаемся с застенчивой деревенской девушкой Татьяной, теплый красноватый свет заката проглядывает через ряд за рядом легендарных стволов берез, создавая глубокую, перекошенную перспективу, которая умудряется быть одновременно гиперреальной и абстрактной. К тому времени, как любимый плохой мальчик Татьяны, Евгений Онегин, втягивается в дуэль, сцена представляет собой холодную пустыню, присыпанную снегом. А Санкт-Петербургский бальный зал во втором акте ледяной, как застывшая Столичная, серебристо-серая картина из резных люстр и плоских колонн, напоминающих аристократические фасады. Вся авансцена заключена в гигантскую раму с античной позолотой, словно оживший портрет Ильи Ефимовича Репина.

      Эмоционально реалистичные представления также делают эту постановку современной. Онегин в исполнении баритона Бретта Полегато — непревзойденный хладнокровный заказчик, лихой и отстраненный, человек, который отказывается целовать дамам руки и презирает юную Татьяну за то, что она так открыто призналась ему в любви. Свидетельством диапазона Полегато является то, что, когда он, наконец, снова встречает Татьяну, он в беспорядке прячет лицо у нее на коленях и кричит в агонии, когда она обвиняет его в желании ее, потому что она присоединилась к высшему обществу. Он хам и неудачник, но в конце концов вы не можете не сочувствовать ему.

      Еще одним выдающимся деятелем является тенор Олег Балашов, который играет Владимира Ленского, человека, который вызывает своего друга Онегина на дуэль за флирт с его невестой. Русский привносит дополнительное богатство в свой родной язык. Как и подобает романтическому персонажу, он носит свои эмоции на рукаве, то ли громко ноет в «Куда делись весенние золотые дни», то ли шипит на своего соперника русским эквивалентом «бесчестный обольститель».

      «Евгения Онегина» часто называют оперой Татьяны, но здесь это не обязательно так. У родившейся в Абботсфорде сопрано Рослин Джонс приятный и непринужденно сладкозвучный голос, но она не настолько задумчива, как могла бы быть, как одинокий книжный червь.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *