Зайончковский олег – Олег Зайончковский – биография, книги, отзывы, цитаты

ОЛЕГ ЗАЙОНЧКОВСКИЙ. Русская литература сегодня. Новый путеводитель

ОЛЕГ ЗАЙОНЧКОВСКИЙ

Зайончковский Олег Викторович родился в 1959 году в Куйбышеве (ныне — Самара). Потомок старинного польского дворянского рода. Образование среднее. Работал репрографистом, слесарем — испытателем ракетных двигателей, а затем в течение 15 лет мастером по ремонту бытовой техники. («Это, — вспоминает он сейчас, — был ручной труд, не интеллектуальный, хотя и по-своему интересный».)

Зайончковский вошел в литературу совсем недавно (первая часть романа «Петрович» появилась в 12-м номере журнала «Октябрь» за 2003 год), и вошел, как говорит Майя Кучерская, «на редкость мягкой, неторопливой походкой с застенчивой улыбкой на лице» («Российская газета», 12.08.2005). А вот надо же: мгновенно обратил на себя внимание телевидения и «Известий», вызвал интерес у самых серьезных литературных критиков и самых модных книжных обозревателей, став, — по меткому замечанию Льва Данилкина, —

«самым медиавостребованным дебютантом 2005 года». Секрет этого успеха не слишком ясен, и возможно, прав Лев Пирогов, который объясняет его тем, что «Зайончковский написал о том, чего нет в современной русской литературе. И шире — в современном российском информационном, культурном, аксиологическом и каком угодно еще пространстве. Он написал о простых людях. О людях труда. Которые, хоть и не „строят узкоколейку“, хоть и живут „животом“ — обыденными чаяньями и заботами, но все же куда приятнее утомленному взгляду, чем все эти нескончаемые менты, бандиты, копирайтеры и менеджеры среднего звена — вся эта пакость, которой напичкано литературное, телевизионное и какое угодно еще пространство». Или, — как говорит Леонид Костюков, — возможно, все дело в том, что «Олег Зайончковский находит такой ритм, прозаический строй, который приобщает нас к самой лучшей, самой живой интонации русской классической прозы. И отнюдь не в музейно-стилизационном формате, безо всяких „батенек“ и „помилуйте“. Мы вроде как сидим на веранде, пьем чай, беседуем и никуда не спешим». «Идеальная книга для отдыха»,
 — подтверждает Катерина Гичан, «и очень хорошо, — учтем мнение Андрея Мирошкина, — что автор […] далек от литературных кланов и тусовок. Такую свежую, живую, подлинную прозу пишут только одиночки. И выигрывают».

В сетевом литературно-философском журнале «Топос» опубликована драма Зайончковского «Где любовь, тут и Бог».

Он был членом жюри премии «Русский Букер» (2007).

Отмечен премией журнала «Октябрь» (2005). Роман «Сергеев и городок» входил в шорт-листы премий «Букер — Открытая Россия» (2004), «Студенческий Букер» (2005), «Национальный бестселлер» (2005), рассказ «Любовь после „Дружбы“» — в шорт-лист премии имени Юрия Казакова (2006).

Живет в г. Хотьково Московской области.

Книги О. Зайончковского

2004 — Сергеев и городок: Роман в новеллах. М.: ОГИ.

2005 — Петрович: Роман о живой русской душе. М.: ОГИ.

2006 — Прогулки в парке: Повести и рассказы. М.: ОГИ.

2007 — Собрание сочинений. М.: ОГИ.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

info.wikireading.ru

Олег Зайончковский вернулся в литературу: Книги: Культура: Lenta.ru

Яркий дебют и не менее заметное продолжение — в искусстве явление редкое. Однако именно так в середине 2000-х вошел в литературу прозаик Олег Зайончковский. Его книги «Сергеев и городок», «Петрович», «Счастье возможно» получили номинации на главные литературные премии, а критики рассыпались в комплиментах. Потом наступил длительный перерыв — несколько лет об Олеге Зайончковском ничего не было слышно. И вот «Редакция Елены Шубиной» выпустила его новую книгу «Тимошина проза». На книжном фестиваля «Красная площадь», который проходит с 3 по 6 июня в центре Москвы, писатель и издатель рассказали о новинке публике.

Олег Зайончковский: Речь о трудной судьбе московского графомана. Можно сказать, что это очередная история об очередном лишнем человеке. Лишний он даже не потому, что выпадает из жизни, социума, а потому что такой тип человека всегда лишний. Он из тех людей, кто живет внутри своей головы. И книжка живет как будто внутри себя. И это первая моя вещь, в которой нет оптимистического финала. Можно сказать, печальная история.

Эта вещь, как и прочие мои вещи, рассчитана на читателя с литературным слухом. Она настроенческая. Для любителя метафор и прочих тропов. Можно попробовать получить удовольствие от чтения. Моя надежда на такого читателя, а он всегда в меньшинстве.

Лента.ру: Главным героем вашего романа середины 2000-х «Петрович» был ребенок. Собственно, этого мальчика и звали Петрович. И он был не по годам мудр. Герой же «Тимошиной прозы», кажется, противоположен Петровичу. Он — инфантильный взрослый.

Олег Зайончковский: Такое случается с людьми, которые в детском возрасте выглядят взрослыми. Они потом не вырастают, не дозревают что ли. Что касается этого моего последнего персонажа, он действительно не дозревший как личность человек. Эта особенность присуща многим творческим людям, мне кажется. Внутренне творческим — не важно, способны они к творчеству по гамбургскому счету или нет. Может быть, это и неплохая особенность, если бы он не был так сконцентрирован на себе. Не жил в своей голове.

В книге о нем речь идет как о графомане, а может быть, на самом деле он хорошо пишет. Может быть, ему просто попался неправильный редактор. Или это просто подруга не оценила его творчество — бывает же такое.

Елена Шубина: Предыдущая ваша вещь, после которой был большой перерыв, называлась «Счастье возможно». Ее герой — писатель. Тоже не очень удачливый. В вашей новой книге герой занят другим, но он тоже пишет и это важно для него. Так случается. Я знала одного доктора физических наук, звезду в своей области, для которого была трагедия, когда его рассказ не взяли в журнал «Юность» — для него это был предел мечтаний. Ради этого он готов был забыть все свои формулы. Хотя название книги «Тимошина проза» можно трактовать двояко. Это и текст, и проза жизни. И все-таки — в чем ваша внутренняя потребность во второй раз брать героя-писателя?

Олег Зайончковский: Мой главный интерес — литературный. Один старый мудрый литературный критик на одном мероприятии отвел меня в уголок и сказал: «Олег, я считаю вас мужественным человеком — вы упорно занимаетесь чистой литературой». Поэтому в моих книгах не надо искать внелитературных применений — все внутри.

Есть материал, залетевший откуда-то извне, из реальной действительности. Но когда это становится текстом, текст уже не имеет отношения к ней. Поэтому инстинктивно так получается, что мой персонаж тоже литератор. В душе или по роду занятий.

Елена Шубина: Когда вышли ваши книги «Петрович» и «Сергеев и городок», на вас обратили внимание все критики и литературные обозреватели. При этом они попытались — да и я сейчас немного попыталась — вас спрямить и уложить в какую-нибудь литературную традицию. Первое, что приходило на ум, — продолжение традиции маленького человека. И вы тогда уже этим попыткам сопротивлялись. В одном интервью вы сказали, что не знаете, к какой относитесь традиции. «Традиция начинается с меня», — сказали вы. Интересное высказывание. То, что на вас тогда пытались навесить ярлык, — вас это раздражало?

Олег Зайончковский: Мне казалось это неправильным. В моей ранней прозе углядели социальное применение, стали сравнивать чуть ли не с Шукшиным. А я настаивал, что это сугубая литература. Материал всегда какой-то присутствует — откуда-то же все это берется.

Елена Шубина: Возникла даже мысль, не пародия ли это на вечную тему маленького человека. Кстати в «Тимошиной прозе» я тоже вижу некоторые внутренние пародийные элементы.

Олег Зайончковский: Пародия должна иметь образец для передразнивания.

Елена Шубина: Тема маленького человека — это образец для передразнивания.

Олег Зайончковский: Литература растет из литературы. Какие-то архетипы могут всплывать. И аллюзии — без этого невозможно. Если в тексте в виде напоминаний возникают какие-то общие литературные места — кто-то может сказать: это пародия. Я не думаю, что это пародия. Во всяком случае, я такого намерения не имел. Я не отталкивался ни от какого образца, положительного или отрицательного. Может быть, поэтому я тогда так сказал, что моя литература с меня начинается.

Елена Шубина: Достойная фраза.

Олег Зайончковский: Броская, но неверная. Я не стремился экспериментировать, хотя мне кажется, что мои тексты своеобразны. Я пытаюсь улавливать и фиксировать в тексте смыслы. Потенциал нашего традиционного литературного языка не исчерпан, мне кажется.

lenta.ru

ОЛЕГ ЗАЙОНЧКОВСКИЙ — БЫТОПИСАТЕЛЬ-СКАЗОЧНИК

О финалисте последнего «Букера» знают немного — только то, что написано на обложке его дебютной книги «Сергеев и городок», вышедшей в издательстве «О.Г.И.». Слесарь из подмосковного городка и потомок старинного польского рода. Многие…

О финалисте последнего «Букера» знают немного — только то, что написано на обложке его дебютной книги «Сергеев и городок», вышедшей в издательстве «О.Г.И.». Слесарь из подмосковного городка и потомок старинного польского рода. Многие «проницательные» критики решили: Зайончковский — это псевдоним. Сам писатель говорит, что биография у него скудная, а жизнь замкнутая — с окончания школы он не выезжает из подмосковного Хотькова. При этом недостатка во впечатлениях не испытывает — их источником может служить даже вид из окна квартиры… или «обои» на экране компьютера. Кстати, когда книжку писал, заставка была с видом родного городка: за лесом, за полем, под монастырскими куполами. Теперь на экране небо с облаками.

«Срочной формой небытия» в одном из рассказов книги названа армия. А жизнь в городке, считает писатель, это, напротив, «бессрочная форма бытия». Это и есть та «растительная», самовозобновляющаяся жизнь, о которой он пишет. «Так же живут люди в маленьких городках по всему миру», — уверен Олег… хотя сам нигде почти не был.

Путешествия для него — суета и много людей. Но скоро он поедет в Лейпциг («В качестве экспоната») и без жены («Кошмар!») — там респектабельный агент и собираются переводить. «Надо открываться миру», — считают жена Наташа и московское правительство, посылающее писателя за бугор. А что без жены он — никуда, в правительстве Москвы еще не поняли. Они же с тринадцати лет вместе.

 

— Быт вашего городка — очень близко к глазам, настолько узнаваемый, что, кажется, потрогать можно. И герои все — будто с соседей списаны…

— С натуры я не писал, уверяю вас. Мои истории — это «фикшн» в полном смысле слова. Какие-то наблюдения мимолетные, словечки — без этого текст не построишь, конечно. Вот как ворона строит гнездо — понадергает отовсюду, что в клюв попало. Но я повторяю: герои мои выдуманы почти все, а истории — чистая литература. Удивляюсь, что никто не замечает в «Сергееве» стеба. Ведь это пародийный текст.

— Уж очень добрая и светлая по нынешним временам книжка получилась, а за стебом обычно прячутся, когда лицо боятся показать. Велик соблазн поставить знак равенства между автором и рассказчиком Сергеевым.

— Люди добрыми почему получились? Ведь это мои персонажи, собственное мое порождение — как же их не любить? Это авторская любовь. Что касается Сергеева, то им я был, пока писал книжку. Я тогда сделался страшным патриотом своего городка и краеведом. Но это была мечта моя, а не моя жизнь. Вообще, если писать, что называется, собственной кровью, «живыми» эмоциями, хорошей литературы, на мой взгляд, не получится.

— А ваша фамилия, восходящая к военному историку Петру Зайончковскому, — тоже литературная мистификация?

— У нас с Петром Андреевичем общие предки. Вообще, насколько мне известно, большинство Зайончковских, живущих в России, — родственники в той или иной степени. Сделать акцент на моем стародворянском происхождении — это был издательский маркетинговый ход. Хотя я действительно горжусь своими благородными предками, сотни лет служившими России верой и правдой.

— Вернемся к Сергееву — все ли его истории выдуманы? А Наташа, его школьная любовь, — разве не жена вам?

— Это правда, свою Наташу я тоже встретил в школе и в ней — свою любовь и судьбу. «Заякорился» во всех отношениях. До этого семья моя часто переезжала — Куйбышев, Волгоград, Урал, Подмосковье… Я рос единственным и очень одиноким ребенком из-за этих переездов и своих частых болезней. В десятимесячном возрасте я умудрился нажить себе хроническую пневмонию со всякими осложнениями. К пятнадцати годам у меня было порядка сорока обострений, две клинические смерти и богатый больничный опыт. А социального опыта было мало. В первый класс ходил два-три месяца, во втором не учился. Со сверстниками не общался, друзей дворовых не было. То есть были, но… придуманные — наверное, они и были моими первыми персонажами. А реально было как: пошел во двор, получил по морде — чужой, болезненный. Читал зато много — как все болезненные дети.

Наташа: «Он был другой, ни на кого не похожий. Я и в 13 лет видела, что он исключительно одаренный. Всю жизнь добиваюсь, чтобы он реализовался, чтобы все поняли, как он талантлив. Это было и остается сплошным насилием. Он настолько гармоничен внутри себя, что ему ничего не хочется никому доказывать».

Да-да, пишу под ее давлением и главным образом для нее.

— Говорите, что не вы пришли к литературе — она к вам…

— Ну да. Сам не пойму, как это случилось… Жизнь моя не способствовала гуманитарным занятиям. Поскольку я рано обзавелся семьей, надо было зарабатывать. Вариант в те годы был один — идти на завод. Кстати, я сделался неплохим рабочим — даже висел на Доске почета. Пьянствовал с удовольствием. Заводские друзья до сих пор при встрече бросаются на грудь. Жил словно внутри какой-то пьесы, но играл с душой. Потом был мастером по электротехнике, ходил по вызовам, общался с людьми легко, но как бы из своей раковины.

— А публичную роль писателя тяжело играть?

— Поначалу, конечно, стресс. Нет у меня тяги к публичности. Впрочем, это дело привычки. Я и в цеху сначала засыпал от шума на каждом перекуре. Психика защищается, как в электронном блоке: перегрузка — и «запирается» человек.

— И все-таки как вы с техники переключились на литературу? Что послужило толчком — какое-то событие, внутреннее потрясение…

— Личные потрясения у меня случаются, конечно. Скажем, когда собака умерла, мне тяжело было. Но все потрясения, и горестные, и радостные, не мотивируют меня к творчеству, а скорее, наоборот, отвлекают. Толчок, как было сказано, я получил от жены своей. «Не хочу, — сказала она, — быть замужем за слесарем, хочу быть за писателем». А дальнейшая мотивация, она содержится уже в самом процессе. Если что-то делаешь, хочется делать хорошо. Вот и все.

Она не то чтобы соавтор, но как строгая училка себя ведет, проверяет, сколько я наваял, вычитывает как редактор и филолог. А когда в итоге получилась книга, не я, а Наташа пошла с рукописью по издательствам.

— Как вы относитесь к спорам о жанровом определении вашей книги?

— Романом книга была названа после написания — это решение издателей. Вообще спор о судьбах романа отдает, с моей точки зрения, схоластикой и не очень меня занимает. Интереснее для меня другое: почему моя книжечка все-таки вызвала некоторый читательский (и критический) резонанс. Удивительно разные люди ее читают. Подсознательно я писал то, что хотел бы прочитать, но найти не мог, — и, как оказалось, не я один.

— Некоторые называют вашу прозу «бытописательством», «рабоче-крестьянским Довлатовым», «Шукшин минус трагизм», а для вас вообще важна литературная традиция?

— Странные определения. Что касается традиции, то, по здравому размышлению, должна быть, конечно, традиция… но я ее не ощущаю. Возможно, звучит некорректно, но это так. Хотя читал я довольно много нашей и мировой литературы, классической и современной, но восприятие у меня своеобразное. То ли настой образуется в сознании, то ли вытяжка… По звучанию мой текст кажется близким классической русской традиции — может быть, просто оттого, что она наиболее органична самому русскому языку, как я его чувствую. Вот я с тещей ругаюсь — она макароны неправильно варит, она их ломает. Так же ломает (а не «уваривает») фразу стиль, сформированный на переводной литературе. Это идет не от ощущения традиции, а от чувства органики. На самом деле я не продолжаю кого-то и не отталкиваюсь, у меня ощущение, что моя литература начинается с меня.

— У вас в книге все маленькие люди счастливы: и побитый Степанов, и пьяный Савельев, и больной дед, и многодетный доктор, и отец Михаил, и незамеченный художник Уткин.

— Хотелось сделать их счастливыми, потому что я писал сказку, а сказка должна быть доброй.

— Страшные события, после которых кажется, что мир уже не останется прежним: 11 сентября и Беслан, война в Чечне и теракты в метро, унизительные законы и перекрывшие шоссе пенсионеры. Как вы на них реагируете? Для вас существуют проблемные темы?

— Да, существуют, но таких, чтобы разрывали меня изнутри, нет. Все-таки миром движут силы, о которых говорил Лев Гумилев. Имморальные. Естественные. Это больше, чем силы идеологические или религиозные. Масштаб иной, как при движении тектонических плит. Вообще я не склонен к острым сиюминутным переживаниям. Даже собственные свои трагедии я не умею переживать в режиме реального времени. Что поделаешь — созерцатель. Мне кажется, что я настроен на более тонкий прием. Помните, как у Розанова: писатель — это когда в душе постоянно что-то течет. Как река, и ты из нее черпаешь… или не черпаешь, а просто сидишь на берегу.

— Зачем тогда выдвигаться на «Букер» и отслеживать литературный процесс?

— «Букер» был для меня чем-то вроде экзамена на профпригодность. Он позволил мне убедиться, что я занимаюсь своим делом. А отслеживать литературный процесс мне теперь необходимо хотя бы из уважения к коллегам. Хотя до некоторой степени наша сегодняшняя литературная ситуация напоминает мне образ из моей книжки: есть там у меня котельная, которая отапливает саму себя. Постмодернистская такая ситуация. Что ж, литературная жизнь, даже если эта жизнь замкнута внутри сообщества, необходима. Нужно сохранить «лежачий» завод — хотя бы как производственную структуру. Минутся застойные времена, и структура эта понадобится следующим поколениям.

— Что же делать: насильно окультуривать власть или ждать, пока их дети вернутся на родину из закрытых лондонских школ и станут нашей новой интеллектуальной элитой?

— Хотел бы я видеть эту силу, которая сможет окультурить нашу власть. Остается только ждать.

www.novayagazeta.ru

Олег Зайончковский — Петрович » Книги читать онлайн бесплатно без регистрации

Главный герой нового романа Олега Зайончковского — ребенок. Взрослые называют его Петровичем снисходительно, мальчик же воспринимает свое прозвище всерьез. И прав, скорее, Петрович: проблемы у него совсем не детские.

prose_contemporary Олег Викторович Зайончковский ( [email protected]) Петрович

Главный герой нового романа Олега Зайончковского — ребенок. Взрослые называют его Петровичем снисходительно, мальчик же воспринимает свое прозвище всерьез. И прав, скорее, Петрович: проблемы у него совсем не детские.

2005 ru glassy FB Tools 2006-03-21 http://lit.lib.ru/o/oleg_z/ DB7606B0-E18B-4BE2-B478-F8128769DB55 1.1 Зайончковский О. Петрович: роман ОГИ 2005 5-94282-340-5, 985-13-4758-Х

Олег ЗАЙОНЧКОВСКИЙ

ПЕТРОВИЧ

О, сколько врагов себе нажил старый глупый СССР этой ежеутренней трансляцией гимна. Сколько теплых голых тел, сплетенных в собственных нежнейших союзах, содрогались в постелях при первых его раскатах, возглашавших «союз нерушимый» и все остальное… Петрович, например, проснувшись среди ночи, чтобы перевернуться на другой бок, всегда прислушивался со страхом — не раздастся ли знакомая до боли прелюдия: отдаленный, но скребущий душу звук сливаемой где-то канализационной воды. Вообще композитор Александров и помыслить не мог, как много тем прибавит страна к его партитуре: топанье нетвердых спросонья ног, нечаянные громкие пуканья, шкворчанье бесчисленных утренних яичниц, взаимные раздраженные понукания… И все это на фоне литавр, бьющейся посудой сыпавшихся изо всех открытых окон, и петушьей переклички — ближних с дальними — хоров, с утра исполненных гражданственного счастья.

Первым в доме просыпался и вставал без будильника родоначальник Генрих. Щетина на его щеках отрастала так быстро, что к утру уже начинала драть подушку. Во сне еще патриарх начинал почесывать лицо и шею, затем несколько раз сильно тянул носом и, наконец, издавал громкий зевок, распугивая ночные тени. Минуту спустя кровать его принималась скрипеть и пошатываться — Генрих делал лежачую гимнастику. Так и эдак поводил он своими худыми членами, нещадно хрустевшими в суставах, и бурно дышал. Можно предположить, что шумы, производимые дедом при пробуждении, имели кое-какую тайную цель, а именно — вернуть от забвения Ирину, недвижно и неслышимо почивавшую на соседней кровати. Цель достигалась: голова, упакованная в сетку для волос, поворачивалась на подушке; глаз, обрамленный морщинками, моргнув несколько раз, фокусировался на генриховых пассах. «О-хо-хо…» — вздыхала Ирина, ложилась на спину и тоже принималась делать гимнастику. Упражнения (вычитанные лет тридцать назад в медицинском журнале) неукоснительно приводили в действие все системы организма. Генрих вставал, целовал жену в сетчатый лоб и как был — в просторных цветных трусах — шел в уборную. Минуты, проведенные дедом наедине с целым миром, помещенным во вчерашних «Известиях» — эти десятки минут и были последним, уже отравленным тревогой, затишьем перед бурей…

Но вот взрывался победным ревом унитаз. Генрих, презиравший старческое шарканье, топал по-солдатски на кухню, чтобы включить проклятый репродуктор, а затем, запершись в ванной, впадал в ежеутреннее безумство. Ни закрытая дверь, ни вся мощь государственной музыки не могли заглушить диких звуков, издаваемых Генрихом при умывании. Его яростные фырканья, рычания и вскрики наводили прямо-таки на мысль о драке, но с кем мог сражаться дед, запершись среди зубных щеток и сохнущей постирушки, было абсолютно непонятно. Петрович всякий раз удивлялся, находя его после ванной целым, ароматным и заметно повеселевшим. Как бы то ни было, но не проснуться от всего этого шума мог только мертвый (и то, если принять на веру Иринино выражение). Обнаруживая свою принадлежность к царству живых, на сцену утра выходили и привычно здоровались друг с другом Ирина, Катя, Петя… Все, кроме Петровича, ждавшего, затаясь — ждавшего до последней минуты какого-то чуда, которое сломает хотя бы на этот раз постылый ход вещей…

Но увы — он и сегодня услышал знакомые шаги, и мягко открывшуюся дверь… и тихий Катин голос, позвавший:

— Петрович…

— Что? — глухо в подушку отозвался он.

— Ты знаешь, что… — ее голос прозвучал печально, но твердо. — Пора.

Нет, как ни облекай эти слова в ласку и нежность, их жестокости не скроешь. «Пора!» — не с таким ли понуждением она когда-то исторгла его из собственного чрева? Тогда, наверное, Петрович сопротивлялся и возмущенно орал на руках у акушерки, но сейчас… сейчас он только злобно брыкнул ногой, сам сбросив с себя одеяло. Хорошо же! Вам нужен Петрович — извольте. Он сел на кровати и, сурово посмотрев на Катю, объявил:

— А лифчик я не надену! — и с вызовом добавил: — Вообще никогда.

Она ахнула:

— Господи, началось!

Зная его характер, Катя даже не попыталась подступиться к нему силой. Швырнув на стул приготовленную сбрую с чулками, она ринулась на кухню за подмогой:

— Петя, Ирина, что мне с ним делать?

Мрачно нахохлившийся Петрович услышал знакомый семейный квартет. Женские голоса выпевали про чулки и его, Петровича, несносное упрямство; мужчины, не отрываясь от завтрака, отрывисто и невнятно мычали. Наконец, прожевав, Генрих с досадой громыхнул вилкой:

— Дать ему брюки, и конец! Некогда сейчас воевать.

Им было некогда, поэтому старшие сдались. Катя принесла и сердито кинула ему новые брюки:

— Знал бы ты, как с тобой тяжело!

Знала бы она, с каким тяжелым сердцем начинал Петрович этот день, несмотря даже на свою победу над чулками.

В сад они с Катей трюхали на троллейбусе. В другие дни изредка им подвертывался знакомый весьма боевой «козлик» из Катиного КБ. Едва успевали они разместиться на тесном сиденье, как «козлик» уже мчал по проспекту, хлопая тентом и оставляя за флагом весь попутный транспорт. Тогда Петровича охватывало радостное возбуждение, он захлебывался гордостью и лихим ветром из форточек. Зато троллейбусы… Петрович раза два в жизни видел похоронные процессии — так вот, они были такие же скучные и медленные, как троллейбусы, только с музыкой. Рогатые ублюдки могли двигаться только цепляясь за провода, без которых становились совершенно беспомощными; к тому же в них отсутствовал запах бензина и выхлопных газов. В представлении Петровича троллейбусы были машинами низшего сорта — недаром к рулю их нередко допускались толстые болтливые тетки.

Под однообразный вой электрического мотора Петрович уныло ковырял резинку, обрамлявшую окно, — ковырял, пока не получил от Кати легонько по рукам. Скучной была поездка, но и конец ее радости не сулил. Вот она, нужная остановка, и надо выбираться, протискиваясь меж чьих-то задов и животов. Еще несколько сот метров отделяли Петровича от ежедневной его Голгофы. Влекомый Катиной рукой, он, стиснув зубы, смотрел не вперед, а на собственные мелькающие внизу ноги, словно удивляясь своей покорности.

Сад окутал его всегдашней своей тошнотворной спиралью. Словно жирный кит, перед тем как не жуя проглотить Петровича, дохнул на него влажно и несвеже. Что ж, беги, Катя, не забудь только вернуться вечером… Опаздывая на работу, она припустила через садовский дворик, по-женски разбрасывая икры и не чувствуя на спине его прощального взгляда.

Кит сомкнул пасть, сглотнул и вверг его в свое затхлое и отнюдь не материнское чрево. Там копошилось и переваривалось уже немало Петровичевых товарищей по несчастью. Странно, однако, что в массе они казались вполне довольными жизнью: орали что-то возбужденно-бессмысленное и чувствовали себя совершенно в своей тарелке. Кстати о тарелках: как могли садовцы жрать эту запеканку, поданную на завтрак! Петровича мутило от одного вида этой желтой гадости, а вот Ольга Байран, не наевшись, еще и у Прокофьевой украла кусок. Впрочем, Прокофьева быстро нашлась и в свою очередь стащила нетронутую порцию у Петровича при полном его брезгливом непротивлении.

Стоит ли удивляться, что Петрович чувствовал себя чужим в стаде этих жизнерадостных идиотов. Один лишь сухорукий Кашук составлял ему приятную компанию, но бедняга часто хворал и пропускал сад. Лишенный общества Петрович выпрашивал у воспитательницы карандаши и бумагу и садился в углу рисовать. Не потому, что так уж любил это занятие, а просто чтобы убить время. Выбор цветов, увы, предоставлялся ему небогатый, так как карандаши в саду были вечно поломанные. Досаждали также пахнувшие запеканкой дети, то и дело заглядывавшие через плечо и шмыгавшие над ухом соплями. Что он рисовал? Он и сам с трудом ответил бы на этот вопрос. Во всяком случае, на его рисунках не было ни танков с самолетами, ни домиков с дымками, ни солнечных пасторалей. Длинные полосы через весь лист могли означать промчавшийся автомобиль или ветер, унесший Петину шляпу; пульсирующие круги, расходившиеся из красной точки, изображали наглядно температуру тридцать девять и пять. Рыжая Байран, взглянув однажды, фыркнула и вынесла приговор: «Каля-маля!» С тех пор она повторяла свой суд регулярно: «Каля-маля!» — вскрикивала Байран пронзительной фистулой, подкравшись к Петровичу со спины.

nice-books.ru

Олег Зайончковский » Книги читать онлайн бесплатно без регистрации

Олег Зайончковский — Кто погасил свет?

Русская современная проза

19 июль 2019

Сборник прозы Олега Зайончковского «Кто погасил свет?» опровергает устоявшееся мнение, что это прозаик одной темы, одной традиции, певец «простых людей и теплоты обычной жизни». Здесь собраны тексты

0

Олег Зайончковский — Петрович

Современная проза

3 февраль 2019

Главный герой нового романа Олега Зайончковского — ребенок. Взрослые называют его Петровичем снисходительно, мальчик же воспринимает свое прозвище всерьез. И прав, скорее, Петрович: проблемы у него

0

Олег Зайончковский — Загул

Современная проза

3 февраль 2019

Олег Зайончковский – автор романов «Сергеев и городок» (шорт-лист премий «Русский Букер» и «Национальный бестселлер»), «Петрович», «Счастье возможно» (шорт-лист премий «Русский Букер» и «Большая

0

Олег Зайончковский — Тимошина проза (сборник)

Современная проза

3 февраль 2019

Олега Зайончковского называют одним из самых оригинальных современных русских прозаиков. Его романы «Петрович», «Сергеев и городок», «Счастье возможно», «Загул» вошли в шорт-листы престижных

0

Олег Зайончковский — Сергеев и городок

Современная проза

3 февраль 2019

Олег Зайончковский, потомок старинного польского дворянского рода, в недавнем прошлом слесарь-испытатель ракетных двигателей, живет в подмосковном городе с древней историей.«Сергеев и городок» —

0

nice-books.ru

Побеседовал с Олегом Зайончковским — Журнал Игоря Панина — LiveJournal

«Счастливый писатель – уже не писатель»
Олег Зайончковский ежедневно ощущает себя Папой Карло

«ЛГ»-ДОСЬЕ:
Олег Зайончковский родился в г. Куйбышеве в 1959 году; в настоящее время живёт в Москве. Автор книг «Сергеев и городок», «Петрович», «Прогулки в парке», «Счастье возможно». Финалист литературных премий «Большая книга», «Русский букер», «Национальный бестселлер» и др.

– Вы потомок старинного дворянского рода. Отразилось ли это на вашем творчестве, может быть, желании заниматься литературой?

– Тему моего происхождения, не спросясь у меня, когда-то озвучили мои первые издатели, видимо, из маркетинговых соображений. По-моему, она давно себя исчерпала. Конечно, собственная генеалогия мне небезразлична, но для меня это дело моё, домашнее. Я из хорошей семьи, но вполне советской. Мои ближайшие родственники все принадлежали к читающей, но технической интеллигенции, поэтому могу сказать, что не они пробудили во мне интерес к литературным занятиям. Вообще, мне кажется, эта склонность даётся человеку природой, независимо от воспитания, образования и даже от наличия способностей.


– А ваша ненависть к так называемому совку – это гены или осмысление личного жизненного опыта?

– Ни то и ни другое. Гены мне не мешали работать слесарем и в этом качестве ощущать самоуважение. Ненависть к совку, которую я тогда испытывал, была рефлекторной. Она, конечно, была следствием идеологического (то есть психологического для меня) давления, но не могла быть результатом «осмысления», к которому, по молодости лет, я не был ещё способен. Впрочем, я и сегодня живу под прессом. Консьюмеризм и состоящие при нём либерально-идеологические сервисы мне не более близки, чем коммунистические идеалы. Мне и теперь было бы что ненавидеть, будь я горяч по-прежнему. Но в силу возраста или от чувства безысходности я стал смотреть на вещи эпически.

– Ваш путь в литературу был достаточно сложным, вы работали слесарем, сторожем и пришли к читателю, что называется, в зрелом возрасте. Я вот прочитал, что большую роль в вашей писательской судьбе сыграла жена. Это действительно так?

– Сторожем я не работал, но в целом да, к сорока годам я сменил ряд рабочих специальностей. Но я не назвал бы это путём в литературу. Для меня это был путь в никуда: увеличение печени, уменьшение объёма мозга, приятели, преферанс, покойное доживание… Но жена сбила меня с этого пути. Неловко признаться, но я не «руковожу процессами» – ни в мире, ни в самом себе. А вот жена моя – она имеет влияние.

– Писательские жёны – вообще отдельная тема. Почему-то принято им сочувствовать. Ах, как же она живёт с этим ужасным человеком, который думает только о своих рукописях. Но при этом не ставят себя на место иных писателей, жёны которых думают только о шмотках и сутками трещат по телефону.

– Спросили бы вы меня лучше, что значит быть мужем жены писателя. Поверьте, есть труд более лёгкий. Впрочем, возможно, это мой частный опыт. Чтобы выйти на обобщения, я недостаточно знаю писательских жён. Мне неизвестно, как много они разговаривают по телефону. Тем не менее я им сочувствую – жёнам и прочим писательским домочадцам. Ведь им приходится жить с человеком, наделённым непомерным эго. Чувство собственной личной значимости – это такой писательский атавизм, может быть, то единственное, что у нас сохранилось от старых добрых литературоцентричных времён.

– «Счастье возможно» – это такое оправдание писательства? Самотерапия? Спор с устоявшимися стереотипами?

– «Счастье возможно» – это литературный текст. И, как всякий мой очередной текст, он – попытка оправдания моего писательства. Но это не исповедальная проза. Писательство как таковое в оправдании не нуждается, а я как таковой не нуждаюсь в терапии. Кое-кто видит, если не в этой книжке, то вообще в моём творчестве, «движение поперёк», то есть не в общем русле. Возможно; но это не оттого, что я хочу специально спорить с «устоявшимися стереотипами», а потому что они, сегодняшние стереотипы, для меня мало что значат.

– Вам, как писателю, чего не хватает для полного счастья? Или не полного…

– Счастье – штука нехитрая, но его-то мне и не надо. Счастливый писатель – уже не писатель. Мне нужно не счастье, а его, так сказать, предчувствие, – тогда у меня возникает охота к творчеству. Но удержать такое пограничное состояние в процессе длительного труда – задача невыполнимая. Я часто бываю «не в форме», и в этом моя проблема.

– А почему у вас такой интерес к «маленьким людям»? Никогда не возникало желания изобразить масштабного героя? Или очень колоритного, вобравшего в себя многие приметы нашей эпохи. Вот как Григорий Мелехов, к примеру…

– Ну, у всякого автора свой интерес. Я, например, пишу не героями, а настроениями. Мои персонажи, как ноты в музыке, а музыка у меня камерная. Мне ни к чему, чтобы читатель мой слишком бы отвлекался на героев и на эпоху. Ему, читателю, наоборот, надо тоньше настроить слух. «Актуальная тема», «масштабный герой» – это не художественные средства, а возбуждающие. Средства возбуждения в публике интереса к тексту. Оно, наверное, и неплохо, если такой интерес у публики возникает, но, может быть, для начала нам всем стоило бы научиться заново читать и писать по-русски.

– В чём вы видите своё писательское призвание? В самовыражении, в воспитании читателя, ещё в чём-то?

– Вопрос, по сути, метафизический. Я есть, я пишу, у меня получается. Значит, я призван. Этого знания мне достаточно. Прозаик ведь такой же художник, как всякий другой – композитор, живописец. Для чего балерина танцует? Слабо верится, что она так кого-то воспитывает. Но кого же она выражает – неужели саму себя? А тогда откуда она взялась – такая? Если балерина задумается, она перестанет взмахивать своими замечательными ногами, но этого как раз не надо. Есть хорошее выражение: «всяк по-своему Господа хвалит»; вот и я стараюсь в меру своих слабых сил.

– Что вы сами думаете о своей прозе? Считаете ли себя «ярким стилистом», как о вас пишут критики?

– На фоне того, что зовётся у нас современной прозой, ярким стилистом прослыть не штука. Но если я и стилист, то не сугубый, без фетишизма. Да, я высиживаю свои тексты; я хочу, чтобы слово звучало живо, то есть точно и неожиданно; но ведь на то я и прозаик. Однако желающий мог бы сыскать в моей прозе также и материал для умственного постижения. Её интеллектуальное содержание таково, что в глаза не прыгает и требует некоторого раскодирования, но оно есть. Умнейшие из наших литературных критиков его находят или подозревают. Сам я думаю, что моя проза – это явление, пусть и ничтожное, но вшитое глубоко в контекст русской традиционной литературы.

– Современная литература оказала на вас какое-то влияние в плане становления как художника?

– Что считать современной литературой? Если российскую постсоветскую, то на какого художника она может оказать влияние? Переводную читать я не в силах. Вообще моё становление как человека и будущего художника происходило в ХХ веке, а ХХ век в моём представлении – это век великой поэзии. Вот о неё, об эту поэзию, я, видимо, и ушибся. Прозаики отдыхали. Впрочем, раннюю Петрушевскую я, помнится, читал с удовольствием.

Три обязательных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Прозаики начала ХХ века прямо наследовали русской великой классике. Чему наследуем мы сегодня? Советской литературе? Но она не оставила завещания. Современная наша проза руководствуется, я бы сказал, не ГОСТом, а ТУ; она – мерило самой себя и относительно себя самой мелкой быть не может. Главное, что читатель, он же потребитель литературных услуг, выглядит вполне довольным. В наши дни миром правит экономическая целесообразность; нынче важно соотношение цены и качества. Хорошая проза не окупает вложенного в неё труда, поэтому её так мало. На хорошую прозу нет общественного заказа, и кто тут измельчал раньше – писатели или общество – это большой вопрос. Раньше я наивно думал, что наша проза, избавленная от идеологической повинности, должна возродиться как вид искусства. Но этого не произошло. Стиль, язык, качество собственно текста не занимают сегодня ни текущую литературную критику, ни, как следствие, самих авторов. Нынешняя наша проза не ставит перед собой художественных задач, а если ставит, то ни одной не решила. И, по-моему, с ней вот что случилось: выпряженная из телеги обязательного социального служения, она попросту «сбежала в лес и там одичала».

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Произошла эмансипация публики. Она не желает, чтобы кто-то властвовал её думами, да и вообще больше не желает думать. Публика хочет общения. Шершавыми языками блогов она сама же себя и обслуживает. Писатели чувствуют дух времени и с думами не высовываются. Правда, они не теряют ещё надежды снискать читательские симпатии. Они отлавливают настроения, витающие в соцсетях, все эти тренды и дискурсы, и на таком материале ваяют. Получается актуально. Но это ведь означает зеркальную перемену позиции: теперь мы видим уже, что публика сделалась властительницей писательских дум. Литература, как любое искусство, всегда к кому-то обращена. Пока художник чувствует своего адресата, его усилия имеют смысл. Но я не уверен, что милые люди, мои читатели, с которыми я иногда имею удовольствие встречаться вживую, что вот они-то и суть мои задушевные адресаты. Я настолько самонадеян, что иногда мне кажется, будто я в своих текстах общаюсь с кем-то поверх голов публики. И что же произойдёт, если вдруг этих голов не станет? Думаю, ничего страшного. Конечно, я рассержусь, обвиню тупую публику в отсутствии литературного слуха и предреку в связи с этим скорый закат человечества. Потом я притихну, взгрустну, выпью водки и вернусь к своим текстам.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Что ж, в порядке самообслуживания… На месте спрашивающего я бы, наверное, не удержался от дежурного: «Над чем вы сейчас работаете?» И Зайончковский ответил бы мне, что он прилежно трудится над очередным романом. Что этот роман он пишет – для себя впервые – на современном материале и что центральный его персонаж – человек молодой, много моложе самого автора. На самом же деле с этим вопросом – над чем я сейчас работаю? – я каждое утро сажусь за компьютер. И каждый раз ответ я получаю из текста. Я себя ощущаю Папой Карло, а текст у меня под руками – это моё волшебное полено. Едва я к нему прикасаюсь, оно начинает капризничать и путать мои задумки. Вытесать из него что-то стоящее будет делом нелёгким, но всё-таки я надеюсь: может быть, оно когда-нибудь даст мне повод для отцовской гордости.

Беседу вёл Игорь ПАНИН

http://www.lgz.ru/article/19274/

igor-panin.livejournal.com

Рецензии на книги Олега Зайончковского

У меня в анамнезе есть разновидность типично женской болезни, когда шкаф ломится от нарядов, а одеть, как всегда, нечего. Переложенная на нездоровую страсть к книгам и чтению выглядит она примерно так: iPad пухнет от разного рода электронок на любой вкус и цвет, полки в коридорах и комнатах прогибаются под тяжестью строгой классики и современной литературы в ярких заманчивых обложках… а читать мне, как всегда, нечего.

И вот в очередной раз бесцельно я тыкаюсь по папкам в iPad без особой надежды найти что-то увлекательное и поразительное, крамольная мысль, а не перечитать ли что-то из любимого по стопитсоттысячному разу уже готова посетить меня.

В общем в книжку Зайончковского я ткнула наугад и без особых надежд. Странная, ничего не говорящая мне, фамилия. Невзрачная обложка… Так всегда и бывает, оно нечаянно нагрянет, когда его совсем не ждешь. Уже с первых страниц я поверила и в Русский Букер, и премию Национальный Бестселлер и все остальное, что у нас приписывают молодым, начинающим и несомненно талантливым.

Насчет молодого и начинающего, есть у меня некоторые сомнения ( все-таки 1959 года рождения дяденька, старше моей мамы, даже, а мама это сами понимаете одна из мер времени), но вот, что касается таланта — сомнений у меня не возникло, да и не могло. Это безусловно очень и очень. Иначе я не могу объяснить почему книга лишенная какого-то ни было связного и внятного сюжета так затягивает. У нас это сейчас очень модно стиль «чукчи»: чего вижу, то и пою. Но Зайончковский, в отличие от многих, поет очень складно. Это именно тот уровень владения словом, когда книга ни о чем, не превращается в очередной убогий плевок, в сторону читающей общественности, не в меру ретивого графомана. Эту книжку совершенно невозможно растасовать на цитаты, хоть и очень хочется. Потому, что слова там настолько плотно подогнаны к друг другу, так тесно связанны между собой, что невозможно вырвать, что-либо из контекста, оно тут же потеряет свой сакральный смысл, съежится и превратится в глиняный черепок, как то золото из под копыта антилопы.

Вот и получается песня, неспешная, протяжная, хоть и не очень долгая. Хотя последнее это, конечно плюс. Еще страниц 20-30 и вышло бы затянуто, и получилось бы скучно, и гадость, а так в самый раз.

Эту книгу стоит читать исключительно ради удовольствия покатать на языке верно и точно составленные фразы, полюбоваться красивыми и точными сравнениями, нетривиальными олицетворениями и метафорами, потому, что другой смысловой или еще какой нагрузки она не несет. Более того, местами от главного героя откровенно подташнивает. Если бы, я не знала, что за каждым писательским «Я» скрывается, как правило, еще больше вымысла, чем за прозой в третьем лице, я бы, пожалуй, его возненавидела. И не смогла поставить положительную оценку этому рохле, паршивому интеллигентишке, без амбиций, сил и мужской твердости. Но мне приятно думать, что все описанное в книге не более, чем художественный вымысел, очень красиво оформленный, а я падка на людей, которые вот так, могут обращаться со словом.

www.livelib.ru

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *